Анатолий Отян - Добро Наказуемо

• Название: Добро Наказуемо
• Автор: Анатолий Отян
• Жанр: Современная проза

Книга об эмиграции, эмигрантах, о любви и подлости и о многом другом.

---

Погуляв по городу, Марина вернулась в гостиницу, приняла душ, пообедала в ресторане и прилегла отдохнуть Хотела уснуть на часок, но сон не шёл, и она, чтобы настроить себя перед концертом на поэзию, достала томик стихов Раевского и стала читать.

Томик отпечатали давно и первая его часть состояла из патриотики, восхваляющей самый передовой строй в мире. Марина понимала, что без таких стихов в СССР не мог печататься, а значит публично состояться ни один поэт. Бродскому поэтому пришлось покинуть страну. Но лирика Раевского была замечательна.

Особенно трогали Марину три стихотворения, написанные Раевским, датированные 1961-м годом, годом его близости с Анной, вспоминающейся в одном из них:

"*Девчоночья фигурка металась возле сетки,* * Мячей не пропускала упругая рука.* * Вся светом озарённая, высокая и стройная,* * В своей юбчонке белой видна издалека*."

В другом описывались драматические события 1905 года, связанные с броненосцем «Потёмкиным», знаменитой лестницей и Одессой, аллегорической фигурой, отвергнувшей всех претендентов на сожительство, и признавшей законным только брак с большевиком.

В третьем автор признавался в любви к прекрасному городу, который любили многие писатели, поэты и музыканты. Это стихотворение часто читала со сцены Марина в годы своей студенческой молодости. Она вспомнила то прекрасное время и взгрустнула, что его грубо прервали мерзавцы, сломавшие её жизнь.

Полистав ещё немного томик стихов, Марина стала собираться на концерт. Она достала из чемодана брючный костюм и белую кофту и прогладила их портативным утюжком, который возила с собой. Когда оделась, посмотрела на себя в зеркало. Оттуда на неё смотрела красивая женщина в бордовых брюках и более светлом красном коротком пиджачке и белой кофте. Чёрные тупоносые туфли подчёркивали костюм и делали его более строгим. Марина приблизила лицо к зеркалу, и, о, Боже, обнаружила у себя несколько седых волос. Она никогда не переоценивала своей внешности и никогда не уделяла ей чрезмерного внимания, так как в этом не было необходимости, повышенное внимание парней, а затем и мужчин приучили её к мысли о том, что она и так хороша. Никогда кроме губ ничего на лице не подкрашивала, а её коричневые, не карие, а именно коричневые глаза были неотразимы. И вот седые волоски. Хотела вырвать, а потом подумала, что скоро можно остаться лысой, махнула рукой, взяла свою сумочку в тон костюму и пошла на концерт.

Перед входом в помещение стояли два полицейских с автоматами, недалеко стоял полицейский автомобиль. Мало того, всех проходивших внутрь пропускали через металлоискатель и просили открывать для осмотра сумки. Из-за этого создалась небольшая очередь и одна пожилая женщина спросила у другой:

— Бетя, в чём дело. Мы же не в Флюггафене (аэропорту).

— А Вы, что, Соня, не помните, что недавно в метро какие-то сволочи совершили теракт, направленный против евреев?

— Но на концерт могут придти не только евреи.

— Соня, что вы такое говорите? Посмотрите вокруг себя.

Марина невольно оглянулась и увидела почти одних пожилых людей с типичными еврейскими чертами.

Марина спросила молодую женщину-контролёра:

— Вы Оля?

— Да, я Оля. Вы хотели передать письмо?

Марина достала из сумочки письмо, отдала Оле, поблагодарила и вошла в помещение.

В вестибюле небольшого театра, зал которого арендовали для концерта, молодёжи почти не было. Марина подумала, что пик популярности поэта прошёл, и сейчас пришли его послушать люди, чтобы вспомнить свою молодость, подышать атмосферой той старой жизни. Но и атмосфера осталась только в их воспоминаниях, когда в пятидесятые-шестидесятые годы люди с жадностью вдыхали ветер свободы, принесенный ХХ съездом и громадные залы не вмещали всех желающих послушать выступления Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко, Окуджавы, Раевского, Рождественского и других.

Марина ловила на себе любопытные взгляды, к которым она обычно привыкла, и подумала, что не нужно, наверное, было одевать яркую одежду, но увидела, что все люди одеты празднично, нарядно, как будто они пришли в оперный театр. Немцы одеваются значительно скромнее, а молодёжь даже расхлябанно.

На стенах висели фотографии актёров театра, сцен из спектаклей, и Марина принялась их разглядывать. К ней подошли две женщины, которые стояли перед Мариной в очереди, и одна из них обратилась к Марине:

— Скажите, пожалуйста, Вы из Ленинграда, то есть из Санкт-Петербурга?

— Нет.

— Из Москвы? Мы Вас где-то видели.

— Я из Одессы.

— Видишь Соня, а я тебе что говорила, — повернулась она к своей напарнице, — а вы артистка? — опять спросила Марину.

— Нет, откуда вы взяли?

— Мы думали, что видели Вас кино. Соня сказала, что Вы играли Мальву.

— Нет, её играла Ритенбергс, рижанка, жена Урбанского.

— Извините, а Вы еврейка?

— Бетя, прекрати!

— А что тут такого я спросила? Вы такая красивая.

Марина засмеялась.

— Нет, я русская, но хочу Вас успокоить, что к евреям я отношусь хорошо. У меня много было соучеников и друзей евреев. А профессор Габинский спас жизнь моей дочери. Я ему безмерно благодарна.

— Габинский? Девушка, мы из Кишинёва, знаете, рядом с Одессой?

— Конечно, знаю.

— У нас там жил знаменитый профессор, о нём писали в газетах, что он знает много языков, чуть не сто. Еврей, и тоже Габинский. Может, родственник Вашему врачу.

— Это его сын.

— Соня, ты видишь? Мир тесен. Надо же.

Прозвенел звонок и старушки, попрощавшись, устремились в зал.

Марина тоже пошла в зал, нашла своё место и села. Она подумала о том, что в отличие от того первого раза, когда в зале университета она с трепетом и сильным волнением ожидала выхода отца на сцену, то сейчас она совершенно спокойно ждёт выход*поэта* Раевского, никак не ассоциирующимся с её отцом. Она удивилась такой метаморфозе, произошедшей внутри её. Марина оглянулась в зал и увидела, что зал, рассчитанный на 220–250 мест не заполнен, и понимая, что Раевский приехал в Германию за заработком, и учитывая дешевизну билетов, пожалела его.

На сцену под аплодисменты вышел пожилой, стройный мужчина, в безукоризненно лежащим на нём светлом костюме, и Марина отметила, что когда-то тёмный волос почти не поредел, но стал белым, и это не портило поэта, а по-своему украшало. Лицо постарело, и кое где появились морщины.

Раевский обратился к зрителям:

— Здравствуйте, друзья! Разрешите я буду так вас называть.

Товарищи — уже архаика, хотя слово само по себе замечательное, а господами мы ещё себя не чувствуем. Хочу посоветоваться с вами и построить сегодняшнее выступление следующим образом: первые час двадцать минут я буду читать свои новые произведения. Потом небольшой, 10–15 минут перерыв и, примерно, полчаса я буду читать стихи по вашим заявкам. И в оставшихся полчаса, может чуть больше, чуть меньше я отвечу на ваши вопросы. Согласны?

В зале раздались возгласы одобрения и аплодисменты.

Раевский начал читать отрывок из новой поэмы о Руси, над которой то светило солнце, то небо закрывали тучи, а то и наступала ночь, полная страхов и призраков. Читал он в своей всегдашней манере — нараспев и чуть покачиваясь, как он сам говорил, вроде еврея во время молитвы. Когда он читал, как во время нашествия последней чумы, пришедшей с запада, живых людей закапывали тысячами в Бабьих ярах, и сжигали в печах Освенцима, в зале раздались всхлипывания. В конце этого отрывка, он стал на колени перед жертвами и просил прощения за то, что не только повинны злостные западные микробы в этом несчастье, а и свои, выращенные на родном молоке и сале.

Ползала уже рыдало, и у Марины на глазах тоже появились слёзы. И в этот момент она была счастлива, что этот человек, с такой большой и красивой душой, умеющий сострадать — её отец. Она благодарила бога, что попала на встречу со своей гордостью, ещё не сознавая, что встреча эта очень коротка.

В зале разразились такие аплодисменты, каких этот театр не слышал никогда. Поэт снял пиджак, повесил его на спинку стула и продолжал читать стихи, вызывающие иногда смех, иногда слёзы, но чаще грусть, связанную с уходящей жизнью. Наверное, поэт, зная контингент, посещающий его выступления, подбирал специально стихи, трогающие душу стариков, а может и сам, являясь далеко не молодым человеком, всё больше задумывался о вечном, и стихи писались соответствующие. В награду он получал аплодисменты, и находился, что называется, в ударе. Люди, сидящие в зале, загипнотизированные большой поэзией, не почувствовали пролетевших полтора часа, и в вестибюле, во время перерыва только и слышались похвалы и радость от получаемого удовольствия. Многие сетовали на то, что молодёжь равнодушна к стихам, и вообще к литературе, и как всегда, что она не такая, какими были они. Ей только подавай буги-вуги, и кино не такое, и всё не так.