Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

• Название: История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
• Автор: Екатерина Матвеева
• Издательство: ШиК
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-86628-038-8

Издательство «ШиК» представляет роман Екатерины Матвеевой, первое художественное произведение автора, прошедшего трудный путь сталинской каторги — «История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек».

Опять Гулаг, опять сталинские лагеря? Да. — Гулаг, сталинские лагеря, но здесь, прежде всего, произведение в жанре русской классической прозы, а не воспоминания, ограниченные одной судьбой, это итог долгих раздумий, это роман с художественными достоинствами, ставящими его в ряд редкостной для нашего времени литературы, с живыми образами, с мастерски раскрытыми драматическими коллизиями. Это полифоническое произведение, разрез нашего общества в его зеркальном отражении в Гулаге и зеркальное отражение Гулага в «вольной жизни». Автор ищет ответ на жгучий вопрос современности: почему в одночасье рухнул, казалось бы, несокрушимый монолит коммунистического режима, куда и почему исчезли, как тени, «верующие» в его справедливость и несокрушимость. И все же, прежде всего, это роман, развитие сюжета которого держит у читателя неослабевающий интерес с первых и до последних страниц.

---

— Эй, сестрица! Вредно тебе с политическими общаться. Крамолы нахваталась, ишь, как заговорила! — добродушно засмеялся Мансур, не то порицая ее, не то одобряя. — Забирай свой хлебушек и кати… айда!

Разгрузив хлеб, Надя поспешила рассказать Вольтраут, но та даже бровью не повела, сказала только:

— Правильно! Чего было лезть к дикарям, все они давно распропагандированы и знают, что до революции была одна лампочка Ильича, а теперь даже зоны днем и ночью освещены и дышат народы Севера свободно. И все это дала им Советская власть, а зеки враги, и их надо отлавливать.

— Зачем же замораживать, пусть судят их по закону.

— Не надеялись, что сами пойдут сдаваться.

— Ты смеешься, Валя, а у меня от твоего смеха мороз по коже…

— Двое их только?

— Двое…

— Третьего, видно, съели по дороге.

— Что? — переспросила, не посмев поверить своим ушам, Надя.

— Съели! Бандиты всегда так делают, берут с собой в дорогу свежее мясо в виде дурачка, а потом убивают.

— Не надо, не хочу, не говори! — завопила Надя, почувствовав, как тошнота подкатила под самое горло.

«Немка она, конечно, немка, а я еще сомневалась!»

К концу декабря Надя уже серьезно забеспокоилась о судьбе пересмотра своего дела. И хотя мать регулярно писала, что адвокат Корякин очень толковый и умный, то изучает дело, то вникает в него, то проверяет факты, то сверяет, в душу закрадывалось сомнение: так ли, как пишет, успокаивая ее, мать?

Перед Новым годом она вручила Фомке целую пачку поздравительных писем от зечек и от себя, где, поздравляя мать с Новым годом, написала о своих сомнениях, прося ее ничего не скрывать. Фомка письма взял, но неодобрительно покачал головой.

— Много, осень много! Кому так писал?

Надя прочитала адреса:

— Два в Москву — это Кира и Оля, во Львов — это Зырька, в Станислав — незнакомая, мое — Малаховка и Паневежис — Лепоаллея, Кукурайтене для Жебрунас. Это Бируте! А я и не знала, что она здесь, завтра же разыщу Гражолю. Вот, и всего шесть штук, не так много.

— Не принеси болься.

— Спасибо, Фомка, не принесу.

Надя всех своих вольняшек (кому доверяла) использовала как почтальонов. Было это очень опасно, особенно для вольных. Зеку что будет? Ну, пойдет на общие, отсидит в карцере, а вольный лишится погон за нелегальную связь с преступниками, и, Бог знает, что выдумает больная фантазия опера. Всего этого не было бы, когда б разрешили писать зекам сколько угодно. Но два письма в год для женщин, вырванных из дома от семьи, близких, детей, было невыполнимо. Приходилось ловчить, искать обходные пути всеми правдами и неправдами. Надя, не колеблясь ни минуты, безотказно служила почтальоном. Пряча письма в самых немыслимых местах, она проносила их за вахту, где вручала Фомке, шоферам, привозившим из города муку на пекарню, а один раз так обнаглела, что попросила самого Клондайка.

К новогоднему концерту Надя не готовилась и на репетиции не ходила. Едва успевали управляться с хлебом. Без Козы как без рук, народу прибавилось, а соответственно и паек тоже. На генералке пропела два раза с Ниной. Не выполнила она наказа Дины Васильевны, которая учила ее: «Настоящий артист должен не только развлекать публику, он должен прививать ей вкус к классической музыке, учить публику понимать ее. Никогда не иди на поводу у слушателей. Старайся петь так, чтоб донести до зала всю глубину и красоту классики». Этого Надя не исполняла. Она шла именно на поводу у зала. Пела по просьбе все, о чем ее просили: цыганские старинные романсы и популярные песни из кинофильмов, народные русские и украинские. Оттого и концерты с ее участием так любили и зеки и вольняшки. А ей было радостно лишний раз услышать похвалы своему голосу. В канун Нового года Валя сама сходила в прачечную, погладила знаменитое платье из тюлевых занавесок и атласной комбинации, привела в порядок чуть смятые розы.

Вернувшись из пекарни с хлебом, Надя даже вскрикнула от радости: все было готово, обо всем позаботилась ее помощница.

— Давайте я причешу вас на концерт, я хочу, чтоб вы были сегодня особенно красивой.

— Это почему же?

— Ваш последний Новый год в лагере. Мне будет очень не хватать вас, — и голос ее дрогнул. В тот же миг Надя простила ей все, даже немецкое воспитание. Она готова была расплакаться при одной мысли, что вся молодость этой женщины пройдет в заключении. Но Валя не терпела сантиментов и всякого проявления жалости. Минута слабости ее прошла, и она опять была собранной и деловитой:

— Не опоздать за ужином сходить надо, сегодня столовая рано закроется.

Еще не затихли Валины шаги и звон котелков, когда на пороге опять послышались шаги: «Валя вернулась?». Оказалось, нет, пришла Мымра.

— Михайлова, — сказала Мымра, и Наде показалось, что она сию минуту расплачется. Но нет! — Ты будешь петь в первом отделении, там программа изменилась.

— Почему это? — для пущей важности возмутилась Надя. Хотелось покобениться, ощутить себя важной, все ж — примадонна! На самом деле ей было безразлично, когда петь.

— Так надо! Майор Корнеев приказал. У него из города «чин» какой-то приехал. Хочет на первое отделение остаться. Концерт у нас поздно кончается.

— Ну и пусть! А мне необязательно перед чином распинаться. Но Мымра не вступила в дальнейшее пререкание, сказала только: «Поторопись! Не опоздай!»

— Я боялась, ты откажешься, — встретила ее на сцене Нина.

— Скажешь, что горло перехватило или товарищу крепостная петь не пожелает.

— Плевать мне на него. Может, я в последний раз пою здесь.

А поразмыслив, она даже обрадовалась — поскорее освободиться и бежать в свою хлеборезку: «Клондайк хоть не дежурит, но на концерт явится и обязательно зайдет поздравить с Новым годом. Никого не будет, Валя нагреет чай, и мы посидим недолго».

Пела в тот вечер Надя две вещи, одну старинную цыганскую, из нот Дины Васильевны, «Что это сердце сильно так бьется». Единственная «цыганщина», против которой не возражала Дина Васильевна, потому что пела ее с громадным успехом Обухова. Зечки тоже оценили этот романс, судя по тому, как орали и топали «бис». Вторая вещь была современная, «советская — собаке кость», — сказала Нина, когда Мымра предложила песню из кинофильма «Моя любовь».

Важный «чин», полковник, сидел рядом с Черным Ужасом и благосклонно улыбался ей, а когда на «бис» спела «Калитку», даже слегка порукоплескал. Чуть-чуть, самую малость. На второе отделение не остался. Майор приказал Мымре задержать концерт до его прихода, а сам в сопровождении Горохова, нового режимника и ЧОСа пошел проводить «чина» до вахты, где уже пыхтела машина. Может быть, и не остался бы в ее памяти этот вечер: концертов было много за время ее пребывания в Воркуте, если б не событие, которое произошло позже.

Хотела Надя в хлеборезку идти, а навстречу ей Клондайк и две шмоналки-дежурнячки. Пришлось сказать:

— Здравствуйте, гражданин начальник!

— Здравствуйте, Михайлова, с Новым годом вас! — ответил Клондайк и еще хотел что-то добавить, но тут обе шмоналки заверещали:

— Иди же, Тарасов, начинается…

Надя повернулась и тоже пошла на сцену: «Теперь вонючки до утра на нем повисли».

«Почикайки[3]», как их тут называли, выглядели очень нарядно: все в веночках с разноцветными лентами, в вышитых кофточках, на ногах сапожки, в; расписных передничках. «И где только раздобыли?». Голоса свежие, звонкие. Песни такие красивые, заслушаться можно. Нина не с аккордеоном, а за пианино, тоже в длинной юбке. «Хлопцы» навели себе усы и полотенцами груди утянули (у кого были). ЧОС не пожалел актированный драный полушубок, чтоб мохнатые шапки пошить. Все как настоящее. Гопак отплясывали так лихо, что у сцены одна половица затрещала и провалилась. Потом вступил хор, и девчата задорно запели:

Зажурылысь галичанки, тай на тую змину,
Що видходять усусуси, тай на Украину.
Хто ж нас поцилуе в уста малынови,
Kapи, кapи оченята да черненькие бpoви?

Вдруг майор Корнеев как заорет благим матом:

— Прекратить сейчас же! — и тотчас выскочил, нахлобучив шапку.

Мымра с помертвелым лицом встала: хлопает глазами, потом кинулась вслед за майором узнать, в чем дело. Нина хлопнула крышкой пианино и тоже ушла, потом вернулась и объявила:

— Расходитесь по-быстрому, концерт закончен.

Все переполошились, повскакали с мест, не поймут, что произошло. Кто-то крикнул: «Пожар!» — и все ринулись к двери. Клондайк встал в дверях:

— Без паники! Выходить по двое.

Зрители, так ничего и не поняв, стали расходиться кто куда, одни по баракам, другие на вахту, в казармы. Надя тоже не поняла, что случилось с майором. Все разъяснилось на следующий день, когда пришла Валя.

— Барак полночи не спал, все думали-гадали, что с майором приключилось. Наконец решили, что живот у него схватило, — подгулял с «чином». Тот вовремя уехал, а этого, видно, приспичило… Но оказалось другое. Утром пришла дневальная из конторы и рассказала, что майор так орал на Мымру, бедняжке со страху плохо сделалось.