Трумэн Капоте - Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде

• Название: Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде
• Автор: Трумэн Капоте
• Жанр: Биографии и Мемуары

...Трумен Капоте очень много работал и как журналист, а одно время всерьез подумывал посвятить себя кинематографу как автор сценариев и, может быть, режиссер. Из этой идеи в итоге ничего не вышло. Но в журналистике, в эссеистике Капоте достиг вершин. Любопытно, что его карьера газетчика началась с поездки в Москву и Ленинград зимой 1955 года. Он сопровождал труппу, которая показывала знаменитый спектакль «Порги и Бесс», оперу Джорджа Гершвина. Это был первый серьезный культурный обмен после десяти лет абсолютно непроницаемого «железного занавеса» - событие символическое, обладавшее не только художественным, но общественным значением. Большой очерк Капоте об этих гастролях назывался «Музы услышаны» (хотя бы на время)...

Опубликовано в журнале: «Звезда» 2007, №5, №6.

Перевод Нины Ставиской

---

— Бедный Саша, бедный, бедный мальчик, — сказала мисс Райан, закрывая лицо руками. — Какой ужас. Не могу на это смотреть.

Несколькими рядами дальше Сашины приятели, Игорь и Генри, сгорбились на стульях, но мисс Лидия, не такая чувствительная, кидала на соседей убийственные взгляды, явно готовая треснуть их сумкой по голове. Между тем Саша, стоя на сцене, продолжал читать, бормоча себе под нос, как будто читая заклинания против оглушительного рева; как до него Брин, он завяз в паутине сна, мертвящего кошмара, когда оказываешься голым на улице. Наконец Смолленс поднял палочку, и, пока Саша пятился за кулисы, зазвучала увертюра.

Скоро выяснилось, что публика жалеет о том, что не слушала Сашин пересказ двухактной истории, о которой поветвует опера. Скелет истории таков: калека-нищий Порги влюбляется в чарльстонскую потаскушку Бесс. Увы, эта неврастеничная молодая особа находится под вредным влиянием двух других джентльменов. Один, Кайфолов, торговец наркотиками и воплощенный дьявол, сделал из нее наркоманку, другой, привлекательно мускулистый бандит по кличке Краун, монополизировал ее сексуальные импульсы. Порги избавляется от соперника, убивая его. За этот подвиг его отправляют в тюрьму, а Бесс пока утоляет печали наркотическим кутежом, в процессе которого Кайфолову удается уговорить ее забыть Порги и рвануть с ним в Нью-Йорк. “Там наше место, сестренка”, — поет он, и под его песню они отправляются в путь, к сахарным огням Гарлема. В последней сцене Порги, которого признали невиновным в убийстве Крауна, отправляется на Север в повозке, запряженной козами, уверенный, что найдет Бесс и вернется с ней домой. Сюжетная линия вроде бы прямее линейки, но она изложена сложным вокально-хореографическим языком, способным запутать любую аудиторию, отгороженную языковым барьером, особенно если и музыка, и стиль танца, и режиссерское решение — все это terra incognita* для подавляющего большинства людей, собравшихся во Дворце культуры.

“Summertime” отзвучал, но аплодисментов не последовало. Первый выход Порги прошел необъявленным. Исполнитель роли, Лесли Скотт, допел “Женщина — штучка на время” и сделал паузу, ожидая аплодисментов. Их не было, и на сцене произошла минутная заминка. Оправившись, исполнители перешли к напряженной, взвинченной сцене игры в крэп. Среди зрителей прошел ропот: они как будто спрашивали друг друга, что все это значит, зачем эти мужчины возбужденно кидают кости? Ропот набирал силу и превратился в потрясенное “ах”, когда Бесс при первом появлении высоко задрала юбку, поправляя чулок. Мисс Райан шепнула Лаури:

— Если для них это слишком, что дальше будет?

Не успела она это вымолвить, как Кайфолов начал свои остроумные, сладострастные пируэты, зажегшие новые фейерверки изумления. Игра в крэп заканчивается тем, что Краун убивает соседа Порги. Следует сцена похорон; вдова убитого поет “Моего больше нет”, а жители Кэтфиш Роу раскачиваются в такт пению, образуя трайбалистское кольцо вокруг гроба. На этом месте какой-то советский сановник повернулся к сидевшему рядом репортеру и по-русски сказал:

— Ага, теперь понятно: они собираются его съесть.

Между тем покойника, несъеденного, препроводили в могилу, и опера продолжилась оптимистической арией Порги “I’ve got Plenty of Nothing”. Скотт, крупный, плотный баритон, проревел арию со страстью, которая неминуемо должна была вызвать бурю аплодисментов. Но бури не было.

Упорное безмолвие зрителей объяснялось, похоже, не апатией: скорее, тут была недоуменная сосредоточенность, тревожное желание понять; они слушали без улыбки, с напряженным вниманием, как студенты на лекции, боясь пропустить что-то главное, какое-то слово или фразу, которая окажется ключом к разворачивающейся перед ними мистерии. Лишь к концу первого акта по театру пронеслось тепло, приходящее с пониманием. Оно было ответом на “Теперь ты моя, Бесс”, дуэт главных действующих лиц. Вдруг всем стало ясно, что Порги и Бесс любят друг друга, что их дуэт выражает радость и нежность, и зрители, тоже обрадованные, обрушили на исполнителей овацию, недолгую, но бурную, как тропический ливень. Однако музыка перешла в бравурную мелодию финала первого акта “Не могу стоять на месте” — и в зале опять воцарилась засуха. Сцена эта пересыпана фольклорным юмором; и время от времени изолированное фырканье, одинокие смешки показывали, что в зале есть люди, понимающие юмор. Занавес опустился. Тишина. Начал зажигаться свет; публика моргнула, как будто только сейчас поняв, что первый акт кончился, перевела дух, как после “русских горок”, и начала аплодировать. Аплодисменты длились тридцать две секунды.

— Они не в себе, — сказал Лаури, повторяя букву бриновского пророчества, но каким-то образом преобразив его дух. — Никогда такого не видели.

Если русские и были не в себе, то не они одни. Американские журналисты совещались, собравшись в кружок.

— До них не доходит, — жаловался сбитый с толку Дан Шорр озадаченноу фотографу из “Тайм-Лайф”.

Да и миссис Болен, шедшая по проходу вслед за мужем, выглядела горько задумавшейся. Позднее она объяснила, что таилось за этим ее выражением:

— Я думала: ну вот, сели в лужу. Что теперь делать?

В переполненном фойе улыбающаяся миссис Брин высказывалась оптимистичнее: по ее мнению, спектакль проходил “дивно”. Один из репортеров, перебив ее, спросил, почему в таком случае русские “будто воды в рот набрали”. Миссис Брин поглядела на него так, как будто за ним вот-вот придут санитары.

— Но они и не должны аплодировать, — сказала она. — Роберт так задумал. Никаких аплодисментов. Разрушают настрой.

Вольферты были согласны с миссис Брин: по их мнению, премьера будет триумфальной.

— Мы это в первый раз смотрим, — сказал Вольферт. — Не люблю мюзиклов. Чепуха на постном масле. Но этот очень даже ничего.

Русскоговорящая американка Присцилла Джонсон весь антракт занималась тем, что подслушивала разговоры публики.

— Они шокированы, — сообщила она. — Считают все жутко аморальным. Но, бог ты мой, они не виноваты, что им не нравится. Такая второсортная постановка — вот что меня огорчает. Будь она правда хорошей, можно было бы считать, что дело в них. Жаль, жаль, — повторяла она, покачивая головой и перебирая свои браслеты. — Вся эта компания — Брины, реклама и прочее — бог ты мой, провал их доконает.

Савченко с Адамовым, как и мисс Джонсон, бродили по фойе, собирая мнения.

— Очень большой успех, — вот все, чего можно было добиться от Савченко; зато Адамов, заметно обогативший свой сленг за счет обучения у исполнителей, сказал:

— Ну ладно, собрались фрайера и не секут. Не врубаются. Ну и что такого? У вас в Нью-Йорке, что ли, нету фрайеров?

Мимо прошли мадам Нервицкая с мужем.

— О, мы в восторге, — сказала она, помахивая мундштуком длиной с саблю. — Нервицкий считает, что это tres deprave*, а я нет. Меня вся эта мерзость просто чарует. Этот ритм, этот пот. Все-таки негры ужасно смешные! А зубы какие!

Подойдя поближе, она сказала:

— Вы сообщили приятельницам? Номер пятьсот двадцать. Не звоните, просто заходите тихонько и приносите все, что можно. Я очень хорошо заплачу.

У прилавка со стаканом минеральной воды в руках стоял Степан Орлов.

— Друг, — сказал он, хлопая меня по по плечу, — как повеселились, а? Наутро, знаете ли, жене пришлось буквально силком поднимать меня с постели. Шнуровать мне туфли, галстук завязывать. Без злобы, вы понимаете: со смехом. — Он достал бинокль и стал в него смотреть. — Я видел Нэнси. Думал: заговорить? Но решил: нет, Нэнси сидит со сливками общества. Вы ей скажете, что я ее видел?

Я пообещал, что скажу, и спросил, нравится ли ему “Порги и Бесс”.

— Мне хотелось бы иметь билеты на все представления. Это переживание. Мощное. Как Джек Лондон. Как Гоголь. Никогда не забуду, — ответил он, засовывая бинокль в карман.

Он нахмурился, открыл рот, собираясь что-то добавить, но передумал и выпил воды; потом опять передумал и решил все-таки высказаться:

— Дело не во мне. Что мы, старики, думаем, вообще неважно. Важно, что думает молодежь. Важно, что им в душу запали новые семена. Сегодня, — продолжал он, обводя взглядом фойе, — вся эта молодежь не будет спать ночь. Завтра начнется насвистывание. Жужжание в аудиториях, нудное, раздражающее. А летом будет свистеть весь город. Молодые будут гулять по набережным и напевать. Они не забудут.

За кулисами, где исполнители готовились ко второму акту, царило спокойствие. Лесли Скотт, нимало не обеспокоенный приемом предыдущего акта, сказал с ухмылкой:

— До них долговато доходит, это точно. Но вообще-то публика всегда раскочегаривается только к дуэту “Ты теперь моя, Бесс”, а он прошел нормально. Дальше на всех парусах пойдем.

Марта Флауэрс, приводившая в порядок грим, сказала:

— Такая публика, сякая публика — не вижу никакой разницы. И вы бы не видели, если бы два года пахали.