Трумэн Капоте - Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде

• Название: Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде
• Автор: Трумэн Капоте
• Жанр: Биографии и Мемуары

...Трумен Капоте очень много работал и как журналист, а одно время всерьез подумывал посвятить себя кинематографу как автор сценариев и, может быть, режиссер. Из этой идеи в итоге ничего не вышло. Но в журналистике, в эссеистике Капоте достиг вершин. Любопытно, что его карьера газетчика началась с поездки в Москву и Ленинград зимой 1955 года. Он сопровождал труппу, которая показывала знаменитый спектакль «Порги и Бесс», оперу Джорджа Гершвина. Это был первый серьезный культурный обмен после десяти лет абсолютно непроницаемого «железного занавеса» - событие символическое, обладавшее не только художественным, но общественным значением. Большой очерк Капоте об этих гастролях назывался «Музы услышаны» (хотя бы на время)...

Опубликовано в журнале: «Звезда» 2007, №5, №6.

Перевод Нины Ставиской

---

Без пяти двенадцать — время закрытия — официантки начали предостерегающе включать и выключать свет. Но посетители продолжали петь, цепляясь за эти последние мгновения, как будто им ужасно не хотелось покидать кафейное братство, выходить на холодную улицу и одиноко брести по морозу домой. Орлов сказал, что пройдется со мной до Исаакиевской площади, но сначала — последний тост. Тост он произнес “за долгую, счастливую жизнь. Так ведь говорят?”. Да, ответил я, именно так.

Парень с гитарой заслонил нам выход. Расходясь, посетители все еще напевали его песню; их голоса отдавались эхом на улице. Официантки выставляли последних завсегдатаев и гасили огни.

— Хелп, — сказал парень, осторожно взяв меня за рукав. — Хелп, — повторял он, глядя на меня в упор, когда официантка по требованию Орлова оттолкнула его, чтобы дать нам пройти. — Хелп, хелп, — крикнул он мне вслед, но тут за нами закрылась дверь, и слова его превратились в смутные звуки, таявшие, как ночной снег.

— Я думаю, он ненормальный, — сказал Орлов.

— Может, Нью-Йорк разбомбили, а мы знать ничего не знаем, — говорил Лайонс финансисту Герману Сарториусу в автобусе, который вез труппу с утренним визитом в Эрмитаж. — Сроду не бывал в таком месте: газету не прочтешь — узнать хоть, что в мире делается. Как в тюрьме.

Сарториус, высокий, седеющий, импозантно учтивый человек, признался, что ему тоже не хватает западных газет, и вслух подумал, не будет ли “некорректно” попытаться узнать в каком-нибудь ленинградском банке курс акций на нью-йоркской бирже.

Как оказалось, за ними сидел именно тот человек, который мог снабдить их всеми необходимыми сведениями. Его бизнес заключался в том, чтобы знать, что делается за “железным занавесом”, в первую очередь в Америке. Это был русский, по имени Джозеф (“зовите меня Джо”) Адамов. Он приехал в Ленинград записать интервью с исполнителями “Порги и Бесс” для радиостанции, которая вещает на страны за пределами советской орбиты. Таланты Адамова используются в передачах, рассчитанных на американцев или, во всяком случае, на англоязычных слушателей. Передачи состоят из последних известий, музыки и “мыльных опер”, пенящихся пропагандой. Эти радиопьесы просто ошеломляют, причем не грубостью содержания, а тонкостью актерской игры. Голоса, притворяющиеся “среднеамериканскими”, звучат именно по-среднеамерикански: когда человек говорит, абсолютно веришь, что он фермер со Среднего Запада, техасский ковбой, рабочий из Детройта. Даже детские голоса знакомы, как хруст хлебцев Уити или удар по бейсбольному мячу. Адамов похвастался, что ни один из актеров никогда не выезжал из России: их произношение изготовлено здесь, в Москве. Часто сам играя в своих пьесах, Адамов довел американское произношение до такого совершенства, что обманул даже Лайонса, который сказал:

— Прямо оторопь берет. Так и хочется спросить, как его занесло так далеко.

И в самом деле, Адамову место явно на углу Бродвея и 51-й, с экземпляром “Верайети” под мышкой. Сленг его не мешало бы подновить, зато произносилось все несообразно быстро, углом рта.

— Ну, музеи — это не моя стихия, — говорил он, когда мы подъезжали к Эрмитажу, — но если кому такая ерунда нравится, то хата, говорят, знатная, всего полно.

Это смуглый, плосколицый человек лет тридцати пяти, дергающийся, нервно хихикающий, с “держащейся на кофе” оживленностью; его бегающие глаза становятся еще более бегающими, когда он под нажимом вынужден признаться, что выучил английский в Нью-Йорке, где жил с восьми до двенадцати лет с дедушкой-эмигрантом. Сам он предпочитает на американском эпизоде не задерживаться.

— Я пацан был, — объясняет он, как бы говоря: откуда мне было знать?

Живущий в Москве иностранец, хорошо знакомый с Адамовым, заметил, что он “не дурак. Оппортунист — это да, на ходу подметки режет”. А другой московский завсегдатай, итальянский корреспондент, сказал:

— А-а, si, синьор Адамов. Живчик с котом.

Короче говоря, Адамов достиг успеха, а это означает — как везде, но в России особенно, — что он пользуется привилегиями, недоступными рядовому гражданину. Из этих привилегий он больше всего ценит двухкомнатную холостяцкую квартиру на улице Горького: судя по его рассказам, он ведет жизнь турка в гареме.

— Хотите познакомиться с классными девочками — звякните, когда будете в Москве.

Между прочим, кое-кто из труппы “Порги и Бесс”, по его мнению, —“очень даже классные девочки”, особенно большеглазая хористка по имени Долорес (“Делириос”) Суон. В музее, где экскурсантов разделили на взводы по двенадцать человек, Адамов специально включил мисс Суон в группу, куда входили, среди прочих, Вольферты, миссис Гершвин, Нэнси Райан, Уотсон и я.

Эрмитаж — это часть Зимнего дворца, сравнительно недавно перекрашенного в холодный имперский chartreuse-vert.* Мили серебристых окон смотрят на парк и на широкую гладь Невы.

— Зимний дворец начали строить в 1764 году и закончили через семьдесят восемь лет, — сообщила экскурсоводша, мужеподобная девица с манерой “нечего рассусоливать”. — Он состоит из четырех зданий и вмещает, как вы видите, величайший музей мира. Мы стоим перед Посольской лестницей, по которой послы поднимались на аудиенцию к царю.

В кильватере этих мифических послов наша группа поднялась по мраморной лестнице, изгибавшейся под филигранным бело-золотым потолком. Мы прошли, как по дну морскому, по великолепной зале из малахита и увидели окна во всю стену. Некоторые на мгновение остановились поглядеть на знаменитую камеру пыток, Петропавловскую крепость, видневшуюся сквозь дымку на другом берегу Невы.

— Идемте, идемте, — торопила экскурсоводша. — Есть много чего посмотреть, и мы не выполним свою миссию, если будем останавливаться для бессмысленных зрелищ.

Непосредственной нашей миссией было посещение Золотой кладовой.

— Там у них то, что надо, — царские драгоценности и прочая дребедень, — сообщил Адамов мисс Суон.

Запертые двери подвала охранял взвод коренастых амазонок в форме, с пистолетами в кобуре. Адамов, показав большим пальцем на охрану, сказал Уорнеру Уотсону:

— Спорим, у вас в Америке нет баб-ментов?

— Ну почему же, — робко сказал Уотсон. — Конечно, у нас есть женщины-полицейские.

— Есть-то есть, — сказал Адамов, и влажное луноподобное лицо его побагровело от смеха, — но не такие толстухи, верно?

Пока отмыкались сложные замки на стальных дверях хранилища, экскурсоводша объявила:

— Дамы, оставьте, пожалуйста, сумки у сторожей.

И добавила, как бы во избежание очевидного истолкования этих слов:

— Дело в том, что дамы могут уронить сумки и причинить ущерб. Такое бывало.

Хранилище разделено на три небольших, освещенных канделябрами помещения. Первые два отведены под уникальнейшую из экспозиций музея, изысканную панораму скифского золота: браслетов и пуговиц, холодного оружия, тонких, как бумага, листьев и цветочных венков.

— Первого века штуковины, — сказал Адамов. — До нашей эры, нашей эры, всякая такая мура.

Третья комната скучнее и ослепляет великолепием. Дюжина застекленных прилавков (с металлическим штампом производителя: Холланд и Ко., 23 Маунт Стрит, Гросвенор Сквер, Лондон) пылала огнями аристократических безделушек. Трости из оникса и слоновой кости, птицы с изумрудными язычками, букет лилий из жемчуга, букет роз из рубина, кольца и шкатулки, рябившие дрожащим блеском, как воздух в жаркий день.

Мисс Суон пропела: “Бри-бриллианты — лучший друг девчонки”; кто-то крикнул: “Эрла Джексона сюда, где он?” — и ему ответили: “Ты ж понимаешь, этот котяра так рано не подымется. Ну, будет жалеть, что пропустил! С его-то стекляшками”.

Адамов прочно встал перед прилавком, где была коллекция Фаберже — и один из немногих миниатюрных символов царской власти — корона, держава и скипетр.

— Прелесть какая, — вздохнула мисс Суон. — Правда, мистер Адамов?

Адамов по-отечески улыбнулся.

— Главное, тебе нравится, малышка. По мне, так это все сплошная дрянь. Кому от этого польза?

Айра Вольферт, жевавший незажженную трубку, похоже, был того же мнения.

— Терпеть не могу драгоценностей, — сказал он, сердито глядя на поднос со сверкающими безделушками. — Не отличаю циркония от бриллианта. Разве что цирконий лучше. Больше блестит.

Он обнял за плечи жену.

— Слава богу, жена у меня не любит украшений.

— Да нет же, Айра, люблю, — сказала миссис Вольферт, уютная женщина, склонная высказывать твердые убеждения в полувопросительном тоне. — Я люблю произведения искусства. А это все — обман и мишура. Когда я на такое гляжу, то просто заболеваю.

— Я тоже, но по-другому, — сказала мисс Райан, — Все бы отдала вон за то колечко — с тигровым глазом.

— Я от такого просто заболеваю, — повторила миссис Вольферт. — Такие вещи я не называю произведениями искусства. Вот это, — она указала на свою простенькую брошку из мексиканского серебра, — я называю произведением искусства.