Милош Урбан - Семь храмов

• Название: Семь храмов
• Автор: Милош Урбан
• Издательство: Издательство Ольги Морозовой
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2005
• ISBN: 5-98695-003-8

Роман «Семь храмов» интригует и захватывает. Описание жестоких убийств и мрачной атмосферы средневековой Праги отсылает читателя то к готическим историям, то к экзистенциальной прозе Франца Кафки. Автор этой необычной книги — чешский писатель Милош Урбан, виртуозно манипулирует нашим страхом перед сверхъестественным. Главный герой романа, бывший полицейский, оказывается втянутым в расследование серии жестоких убийств. Жертвами становятся люди, каким-то образом причастные к разрушению готических соборов…

---

Я поспешил дальше, однако не смог отказать себе в удовольствии обернуться на башню еще несколько раз. Вот почему я не единожды споткнулся о булыжники, которые зачем-то выковыряли из земли и сложили разновысокими пирамидками. В углублениях на дороге собралась дождевая вода, а там, где она успела высохнуть, возникли отвратительного вида сточные ямы, полные глины, песка и всяческой дряни. Рассыпанный набор, разлитая типографская краска. Как будто некий цензор приказал «Хватит!» — и велел начать все сначала.

На мостовой дыр было еще больше, так что если какой-нибудь автомобиль и отваживался ехать по ней, то ему приходилось двигаться очень медленно и забавно вилять из стороны в сторону. За поворотом на Венцигову улица оказалась совсем разбита, ямки и ямищи сменились слоем черной грязи, над которой кое-где возвышались каменные островки с причудливыми полузатопленными краями. Пока это удавалось, я перепрыгивал с одного островка на другой, а потом мне пришлось довольствоваться самыми высокими грязевыми кочками.

За углом здания медицинского факультета я увидел храм. Мостовая тут пропала окончательно, будто ее никогда и не было. Однако взамен появилась укатанная дорога, которая привлекла мое внимание тем, что ее колеи были напрочь лишены следов от автомобильных шин. Словно бы по ней ездили только на телегах. Я поднял один из редких уже булыжников — меня заинтересовал его цвет. Не серый, белый или красноватый, как ниже в городе. Здесь, на вершине холма, обработанный мастеровым камень пронизывали зеленоватые жилки.

Камни, которыми были разбиты окна пражских архитекторов, брали отсюда.

Я услышал что-то вроде нетерпеливого вздоха и поднял голову. Передо мной во всей своей торжественной красе высился храм Пресвятой Девы Марии и Святого Карла Великого на Карлове, шестой храм пражского Семихрамья. Солнечные лучи почти отвесно падали на три медных купола, и фонари и маковки горели, словно костры на верхушке легендарного маяка. Во второй раз за день мне пришлось закрыть разболевшиеся глаза. Когда они наконец привыкли к этому неземному сиянию и я смог широко открыть их, то увидел Розету.

Она стояла в дверях северного портала на том же месте, где в прошлый раз стоял Гмюнд, и смотрела прямо на меня. На ней было длинное черное одеяние, придававшее ей сходство с монашкой — правда, с монашкой, не покрывшей голову. Распущенные волосы обрамляли худое бледное лицо и падали на плечи и грудь. Ее взгляд ничего не выражал: на меня смотрели пустые глаза, и это было так непривычно, что наводило на мысль о нарочитости… и вдобавок эти свирепо поджатые — а прежде такие манящие — губы. Она изменилась, стала чужой и неприступной, такой, какой я ее уже однажды видел… Да, именно эта женщина стояла тогда в окне Главовского института. От ее красоты веяло ужасом.

Не успел я окликнуть ее, как она исчезла. Я был уверен, что она вошла внутрь, хотя сегодня уже не решился бы в этом поклясться. Может, она по-прежнему оставалась перед храмом, но я ее почему-то не видел, а может, я вовсе и не стоял там, находясь где-нибудь в другом месте и в ином, чем она, времени. В морозном воздухе разлился сладковатый аромат, открытый храм ждал меня. Я знал, что это ловушка, и по доброй воле шагнул в нее.

Света в храме не было, так что из ясного дня я ступил прямо в золотисто-алый сумрак, оживляемый огоньком неугасимой лампады, что подрагивал в красном стаканчике над алтарем. Красные с золотом стены тускло поблескивали, фигуры на балконах и алтарях замерли в ожидании того, кто вдохнет в них жизнь. Тяжелый аромат разливался повсюду, точно дурное предзнаменование.

Раздались тихие шаги. Они не торопились. Я услышал их у себя за спиной и — с колотящимся сердцем — обернулся. Неф был пуст, звук шел из западной башни-призмы. Я направился к ней. И в мозгу тут же вспыхнуло дежавю: Аполлинарий, лестница, человек на башне. Я машинально потянулся за пистолетом и достал его из кобуры под мышкой. С предохранителя я оружие не снял, все равно стрелять меня вынудила бы только непосредственная угроза собственной жизни.

Я поднялся на второй этаж и заглянул на хоры, где установлен орган. Там никого не оказалось. Я прислушался — но все звуки замерли. В храме царила тишина.

На третий этаж я поднимался осторожно и ступал по покрытой пылью лестнице с опаской, боясь себя выдать. Внезапно правая кисть задрожала такой дрожью, что я не смог унять ее, даже обхватив трясущуюся руку другой рукой. Пришлось мне переложить пистолет в левую руку и попытаться примириться с мыслью, что если все же придется стрелять, то попаду я, скорее всего, только в самого себя.

Колокол на этот раз молчал, никто не звонил в него без надобности, никто не раскачивался на его языке. В каморке под ним было пусто, но отнюдь не темно: серенький свет проникал сюда через одно из двух маленьких окошек (второе было замуровано). В углу валялись какие-то веревки и сложенные мешки, к стене были прислонены толстые доски. И тут я заметил в стене крохотную дверцу, расположенную примерно в полуметре над полом. Она напомнила мне дверцу в Гмюндовых апартаментах: входить в нее было столь же неудобно. Никаких ступенек я не увидел.

Ручка была высоко, где-то на уровне моего лба. Я взялся за нее, и дверь послушно отворилась в мою сторону. Она была железная и ржавая, но при беглом осмотре я обнаружил, что ее петли аккуратно смазаны. Я поднял ногу, нырнул в проем и очутился на цирковой арене.

Так мне, во всяком случае, сначала показалось. Я, сгорбившись, остался стоять в дверях, балансируя на узком каменном пороге. Передо мной зияла пропасть, воронка тьмы, поглощавшей почти весь тот оттенка серы свет, что проникал сюда через фонарь в куполе высоко над головой, а также через крохотные окошечки, проделанные в кладке по периметру восьмиугольника. Рядом чернела еще одна воронкообразная яма, за ней — следующая, и то же самое было с другой стороны. Чистоту периметра восьмиугольника нарушала единственная несуразность: я сам. Итак, восемь воронок мертвого вонючего воздуха, отделенных друг от друга закругленными гребнями: так долины бывают разделены горами. Эти жутковатые лепестки окружали абсолютно круглую, искусно обработанную руками каменотесов, точно жилками, иссеченную нервюрами сердцевину каменного цветка, который величаво рос в центре этого потаенного мира, испуская слабое сияние. День, галдящий снаружи, здесь довольствовался шепотом. Время, несущееся снаружи сломя голову, здесь только робко переминалось с ноги на ногу. Обратная сторона церковного свода, дом молитв глазами адресата всех молитв. Над моей головой вздымался круглый купол — балдахин, хранящий редкостный цветок.

В полумраке на другой стороне помещения мелькнула тень. Я заметил развевающийся черный капюшон и взмах широкого рукава и сделал два неуверенных шажка по гладкой поверхности каменного листа, закругленного с обеих сторон. Третий шаг был уже тверже, он придал мне решимости. Да, вот в чем заключалась моя ошибка.

Я окликнул Розету по имени.

Взвилась туча трепещущих теней, воздушный вихрь взметнулся вверх, к щели света: исступленное бегство от насоса Гаргантюа. Купол резонировал не хуже старого колокола. Крылья бились о крылья, повсюду шел снег из перьев.

И тут, когда я потерял бдительность, последовал удар. Его нанесли исподтишка, и он был мягким, как перина, и таким же тяжелым. Тумак, данный в шутку. Я дважды споткнулся и все-таки почти избежал страшного падения, однако потом наступил на полу своего бесславного сыщицкого плаща. Это он сбросил меня в воронку — подарок мертвой вдовы. На чердаке раздался смех.

Левым локтем я врезался в каменную кладку, пальцы правой шарили в поисках опоры и не находили ее, ноги понапрасну резали тьму. Комично и мучительно медленно я съехал внутрь фунтика, как по детской горке, и внизу ударился пятками об узкое, устланное чем-то мягким, наглухо закрытое устье.

Я был в такой ярости, что мог бы даже выстрелить, причем без раздумий. Но мне не удавалось нащупать оружие! У меня его не было, наверное, пистолет выпал, и потому я наклонился и принялся водить руками по тесному пространству у ног. Наткнувшись на что-то, я на ощупь исследовал находку. Комочек перьев и косточек, легонькое тельце, распавшееся прямо у меня в пальцах. Мертвый голубь. А под ногами у меня — десятки или даже сотни таких голубей. Я стал узником птичьей могилы, я погрузился в нее по колени, наверняка это была самая нечистая из всех восьми воронок чердака. Мои притупившиеся на время чувства очнулись, и липкий запах дохлятины проник, казалось, в самый желудок. Хотя и с огромным трудом, но я с собой справился: грязи вокруг хватало и без того. Трупики на потолке храма, погост между небом и землей. И Гмюнд хотел, чтобы я на это взглянул?

Я поклялся отомстить Розете за предательство. Я проговорил свою клятву вслух и повторил ее не меньше ста раз. Считается, будто ярости под силу справиться с отчаянием. В моем случае утверждение оказалось неверным. Я всегда был исключением.