Нагаи Кафу - СОПЕРНИЦЫ

• Название: СОПЕРНИЦЫ
• Автор: Нагаи Кафу
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-352-01499-1

Роман «Соперницы», закопченный Нагаи Кафу в 1917 году и впоследствии занявший свое место в ряду шедевров японской литературы XX века, — пожалуй, одно из самых ярких во всей японской литературе описание быта гейш «эпохи электричества и телефонов». Имя автора романа, японского писателя Нагаи Кафу, широко известно в мире литературы. В Японии интерес к его личности не иссякает и по сей день. Знают Нагаи Кафу и зарубежные читатели, главные его книги переведены на английский, французский и немецкий языки. В России же с творчеством писателя почти незнакомы. Настоящее издание призвано изменить сложившуюся ситуацию и приоткрыть для русского читателя мир классика японской литературы, певца «мира ив и цветов».

---

— По правде говоря, я ведь хотел рассказать Сэгаве про вчерашнюю гейшу… — пояснял Ямаи, а сам тем временем спускался вместе с Комаё в закулисные коридоры.

Пройдя через помещения под сценой, местами тускло освещенные газовыми светильниками, они вышли к гримерным, здесь премьерная сутолока особенно чувствовалась. Комаё и Ханаскэ схватились за руки, потому что по лестницам в спешке сновали вверх и вниз служители в черном и мужчины с завернутыми и заткнутыми за пояс подолами кимоно. Слева по коридору над раздвижной дверью висела деревянная табличка с надписью: «Сэгава Исси», туда и зашли Комаё с Ханаскэ. В небольшой прихожей размером в три татами, пол которой был частично застелен досками, слуга Цунакити кипятил воду над вделанным в углу земляным очагом. В благодарность за то, что Комаё всегда его одаривала, он при виде её сразу поднялся и прошел в соседнее помещение, чтобы приготовить на полу подушки и усадить гостей.

В кимоно из саржи, подхваченном узким, без проклейки, поясом, Сэгава сидел, скрестив ноги, на толстой подушке из пунцового узорчатого шелка и разводил водой белила перед туалетным столиком красного лака. Увидев в зеркале отражение тех, кто вошел, он прежде всего приветствовал Ямаи:

— Благодарю за вчерашний вечер.

Затем он тактично проявил внимание к Ханаскэ и пригласил её сесть.

— Хана-тян, присядь, пожалуйста! — Комаё придвинула к Ханаскэ подушку, а сама нарочно села в сторонке и принесенный Цунакити чай первым делом предложила Ямаи — во всяком пустяке она старалась вести себя как жена актера.

Вытирая полотенцем кончики пальцев, которыми только что растирал белила, Сэгава обратился к Ямаи:

— Что вы вчера делали после моего ухода? Вы там заночевали?

— Нет, вернуться-то я вернулся… Но было уже три часа ночи, — с усмешкой отвечал Ямаи.

— Неужели правда? Подозрительно как-то…

— Да-да, братец, верно! Судя по тому, что мы видели, такая особа наверняка не отпустила господина Ямаи, правда ведь?

— Я надеюсь, что могу не просить извинения, — Ямаи засмеялся, — но она все-таки была странная особа! Удивительные иногда бывают гейши в Симбаси, верно? Ведь она так и не догадалась, что вы актер, Сэгава-сан!

— Как? — Комаё широко раскрыла глаза от искреннего изумления.

— Ну, ладно… — Сэгава положил на жаровню вынутую изо рта сигарету и, сбросив с плеч кимоно, как ни в чем не бывало, принялся обеими руками наносить жидкие белила на лицо и шею.

Присутствующие невольно прекратили разговор и наблюдали за ним в зеркало, причем Комаё смотрела во все глаза, целиком отдавшись этому занятию.

— Ямаи-сан, нужно непременно опять куда-нибудь сходить развлечься. — С этими словами Сэгава быстро нарисовал брови и подкрасил губы.

Слуга Цунакити, который уже приготовил костюм и мелкий реквизит, только и ожидал, когда Сэгава поднимется с места. Он тут же облачил актера в красивый наряд камисимо из шаровар и куртки с вышитыми золотой нитью гербами в виде раскрывшихся цветков колокольчиков.[36] Мастер по прическам хлопотал у него за спиной, прилаживая парик с большим узлом на макушке и челкой. Через мгновение Сэгава превратился в красавца юношу, какого едва ли встретишь даже на старинных цветных гравюрах. Если бы вокруг не было людей, Комаё хотела бы нежно к нему прильнуть, отведя себе роль девушки Хацугику.[37] Она отчаянно сдерживалась, хотя на самом деле трепетала от вожделения и никак не могла оторвать от него взгляда. Теперь он предстал не в образе актера, исполняющего женские роли, каким она знала его до сих пор, а в образе безупречно прекрасного юноши. Влюбленной женщине, увидевшей, что милый на самом деле еще милее, красота его казалась неописуемой. Комаё невольно украдкой вздохнула, ощутив, что страсть разгорелась в ней с новой силой, она даже досадовала на себя за это. Сэгава же не обращал на неё ни малейшего внимания.

— Цунакити, готово наконец? — коротко бросил он тоном капризного ребенка и, сунув в рот недокуренную сигарету, встал.

В это время ученик служителей сцены, расставлявший в прихожей снятую гостями обувь, вежливо с кем-то поздоровался. Все обернулись, чтобы посмотреть, кто пришел.

— Примите поздравления с премьерой. — С этими словами в гримерной появилась красивая женщина в коротком верхнем кимоно стального цвета, волосы её были коротко обрезаны.

Комаё вскочила с места, как будто её застали врасплох, и первой из всех присутствующих вежливо поклонилась гостье:

— Поздравляю с премьерой! Прошу простить меня за то, что долго не навещала.

Женщина, её звали О-Хан, была второй женой покойного актера Кикудзё и приходилась его приемному сыну Сэгаве Исси названой матерью.

У О-Хан было овальное лицо с большими глазами и тонким, правильным носом. Хотя волосы её были обрезаны, как у вдовы, на белом гладком и нежном лбе совсем не было видно морщин. Такие черты часто встречаются у красавиц из Киото. Кукольно прекрасному лицу недоставало выразительности. Однако это была столь безупречная красота, что от шеи и до кончиков пальцев ничто не выдавало годы, а отточенное изящество О-Хан позволяло принять эту женщину за вдову придворного аристократа.

— Ваши хлопоты неустанны, не жалеете вы себя. — Она приветливо улыбнулась кланяющейся Комаё. — Как вам идет эта прическа! Это, конечно, в «Садоя» делали? Хорошие волосы как ни уложи, все будет к лицу.

— О, сплошная докука! — Комаё невольно рассмеялась. — Но с фальшивыми накладками кое-как обхожусь, прилажу так, эдак…

Со стороны сцены послышался стук деревянных трещоток.

— Пожалуйста, отдыхайте в свое удовольствие, — произнес Сэгава, обратившись к гостям, а сам решительно поднялся с места.

Вслед за ним в коридор вышел Цунакити, в руках слуга держал чайную чашку, прикрытую красной лаковой крышечкой.

Ямаи со значительным видом посмотрел на Комаё и Ханаскэ.

— Пропустить момент, когда великий Сэгава выступит в новой для себя роли было бы непростительно! — Произнеся это как бы про себя, он поднялся.

Гейши, воспользовавшись удачным предлогом, наскоро раскланялись с О-Хан и тоже вышли в коридор. Когда вся компания вновь спустилась в «преисподнюю» под сценой, Ханаскэ тихонько спросила Комаё:

— Кома-тян, это была матушка господина Сэгавы?

— Да.

— Красивая и благородная госпожа, верно? Я подумала бы, что это учительница чайной церемонии или цветочных искусств…

— Что бы ни случилось, она всегда такая: красива, подтянута, — куда до неё неотесанным дурехам вроде нас с тобой! Вот в этом-то и причина…

Заметив, что невольно повысила голос, Комаё обернулась, но в темных коридорах театральной «преисподней» никого не было, только глухо отдавался стук молотков сверху, где плотники монтировали декорации. Видимо, еще не подняли занавес.

— …Что бы я ни делала, как ни старалась бы — все напрасно. Он сказал, что в первую очередь не согласится его мать… Так обидно становится, когда об этом думаю…

— Еще ничего не решено, а будущая свекровь уже показывает свой характер, да?

Ханаскэ привыкла подлаживаться под настроение собеседника, даже если это совсем не шло к делу. В душе она считала, что это Сэгава нечестно ведет себя и виновата вовсе не одна его мать, но даже если бы она это сказала, её едва ли стала бы слушать упоенная своим чувством Комаё. Ханаскэ же знала, что ни к чему обижать людей неосторожными словами, а тем более — навлекать на себя их гнев, и она всегда говорила только то, что было уместно в той или иной ситуации. В данном случае она сказала как раз то, что думала и сама Комаё. Ведь Комаё, словно одержимая, верила, что это приемная мать актера повинна в том, что связь её с Сэгавой, хоть и стала столь прочной (это всем известно), до сих пор ни к чему не привела. Когда эта женщина говорила с ней ласково, с таким видом, будто не обидит и муху, Комаё не могла выдавить из себя ни слова, в порыве раздражения она чувствовала только досаду.

— И почему ничто и никогда в этом мире не идет так, как нам хочется! — Комаё украдкой печально вздохнула.

Когда они наконец вышли из помещений под сценой, застучали деревянные трещотки — это как раз открывался занавес. Праздничный зрительный зал, который казался совсем иным миром по сравнению с театральной «преисподней», заставил Комаё отвлечься от горьких мыслей, и она быстрыми мелкими шажками засеменила к своей ложе. Не отстававший от неё Ямаи молча без разрешения вошел в ту же самую ложу. В театре, в ресторане или в чайном доме — Ямаи обладал особым искусством липнуть к знакомым и молча проскальзывать вслед за ними куда угодно. Сидя между Комаё и Ханаскэ, Ямаи невозмутимо попыхивал сигаретой «Сикисима» и наблюдал за происходящим на сцене и в зале.

17 ПРЕМЬЕРА (продолжение)

Прекрасный юноша Дзюдзиро облачился наконец в отделанные красными шнурами воинские доспехи, и теперь он стал еще великолепнее — точь-в-точь картинка на оборотной стороне доски для новогоднего волана. Среди восторженных зрителей, единодушно провожавших взглядом мужественную фигуру Дзюдзиро, удалявшуюся со сцены по «цветочной тропе», были три женщины, которые сидели в ложе верхнего яруса восточной стороны как раз над Комаё. Одной из них, худощавой, было уже за тридцать, её невысокая прическа итёгаэси украшена была заколкой с мелкими кораллами, какие с давних пор привозят из дальних стран. Под бледным кимоно из тонкого шелкового крепа надето было нижнее, с мелким узором, а выпущенный ворот был серо-голубым, с крапчатым белым рисунком. Верхняя накидка из черного крепа, двусторонний пояс с расписным узором, закрепленный вместо украшения медной заклепкой для рукояти меча (тут не обошлось без какой-нибудь истории), на руке — единственный перстень из платины со скромным бриллиантом. Ничто в ней не бросалось в глаза, но все было тщательно и солидно. Вероятно, это была гейша с репутацией, имя и дом которой знали все.