Анна Оуэн - Стальное зеркало

• Название: Стальное зеркало
• Автор: Анна Оуэн
• Жанр: Фэнтези

Четырнадцатый век. Это Европа; но границы в ней пролегли иначе. Какие-то названия мы могли бы отыскать на очень старых картах. Каких-то на наших картах не может быть вовсе. История несколько раз свернула на другой путь. Впрочем, для местных он не другой, а единственно возможный и они не задумываются над тем, как оказались, где оказались. В остальном — ничего нового под солнцем, ничего нового под луной. Религиозные конфликты. Завоевательные походы. Попытки централизации. Фон, на котором действуют люди. Это еще не переломное время. Это время, которое определит — где и как ляжет следующая развилка. На смену зеркалам из металла приходят стеклянные. Но некоторые по старинке считают, что полированная сталь меньше льстит хозяевам, чем новомодное стекло. Им еще и привычнее смотреться в лезвие, чем в зеркало. И если двое таких встречаются в чужом городе — столкновения не миновать.

---

— Сестрица моя возлюбленная, ну куда мне было ее девать? Я же не королева альбийская, у меня нет Башни, нет тамошнего зверинца — и нет в нем специальной ямы с поэтессами, — а вот сейчас мы увидим маневр, на флоте называемый «поворот вдруг».

— Как не стыдно! Бессовестное чудовище! Пошлый аурелианский развратник! Как добиваться денег от адмирала Трондсена, так вам и поэзия эта нравилась, а теперь вот так? — Женщины, конечно, загадка. Но иногда ответ вполне предсказуем. Как и траектория полета какой-то непонятной, но чертовски твердой деревянной коробочки из женского арсенала. — А ну, отдайте немедленно!

— Вот еще. Что попало — то пропало. Уйметесь — отдам, гостеприимная моя сестра…

— Она пишет как кухарка! И клянется, что вы ее хвалили! Что вы говорили, что в этих сонетах отражается вся ее душа!

— Разве я лгал?

Очередная коробка — сколько ж этих помад и прочей увесистой ерунды у сестрицы перед зеркалом стоит, даже страшно делается, — застывает, не улетев. Джанет замирает, хлопает глазами, потом принимается хохотать.

— Вы сказочная свинья… но не лжец, брат мой. — Сестра вздыхает. — Но лучше бы вы проявили меньше остроумия и больше откровенности. Тогда госпожа поэтесса разбила бы о вашу голову какой-нибудь горшок — и мы все были бы сейчас намного счастливее.

— Если б я знал…

Конечно, так было бы спокойнее — для всех. Голова моя переживет, а с этим поэтическим даром лучше дать в сердцах обет не сочинять больше ни единой строчки — и держать его всю жизнь. Тут тебе и умерщвление плоти, и соблюдение достоинства сразу, Господь зачтет в свой срок… но кто бы знал наперед?

— Вы всегда так говорите… а последствия достаются нам с матушкой. Ну что нам теперь делать, что?

— Ее содержание вас не обременит… — но дело же не в этом, и у Анны свой доход есть, и сестра, овдовев, без средств к существованию не осталась. — А присутствие… я не знаю. Я буду торчать на границе весь год — может быть, ей тут надоест…

— Вы… да мы тут все перемрем, раньше чем ей тут надоест!

— Ну что, что, что она такого, в конце концов, делает? — Нет, это заговор какой-то почище козней Мерея. Что может натворить одна-единственная датчанка, чтоб от нее бегали по стенам две каледонские леди и не могли найти управу — это Джанет-то не может, это у матушки-то не получается?..

— Она тоскует. По вам. Громко, повсеместно и ежечасно. Время от времени — в стихах.

Тоскует, понимаете ли — непрестанно, невыносимо. Карлотты Лезиньян, то есть, уже де ла Валле, на них нет — прочувствовали бы, как на самом деле тоскуют, и что такое громко…

Есть все-таки в наших почтенных каледонских обычаях что-то такое, что делает их мало пригодными для жизни. Точнее, тут как с цветами: розы завянут, а сорнякам хоть бы что. Если б не тосковала, а войну с соседями развела, или просто говорила бы в неделю по слову — простили бы и признали за свою.

И, между прочим, возможно, сочли бы подходящей кандидаткой в супруги. Деньги есть, имя неплохое, ребенка родила здорового… А в случае чего, и развестись потом можно, не католики же. Так что неизвестно еще, кому повезло с этими ее стихами.

Поэтичная особа, кошмар моей родни и прочая, изволит сидеть в кресле ко мне спиной — хотя о моем приходе ей доложили, хотя я готов поставить голову против ломаной подковы, что еще пару минут назад она тут прыгала, создавая подходящую обстановку. И эту драму я тоже знаю. И год назад она мне казалась смешной, но… трогательной. Умилительной какой-то. Теперь до скрежета зубовного обидно, что нельзя вернуться к тем чувствам, испытать их хотя бы на время. Хотя бы на час, Господи, помоги мне все вернуть назад — ненадолго, только чтобы поговорить по-человечески. Чтобы хоть то прошлогоднее умиление, и жалость, и она же красивая, я помню, приходила — у меня перед глазами все плыло… и того хватило бы.

Нет ничего. Пусто. И только грустно от того, что больше уже и не грустно.

Неправ я был давеча. Если бы не стихи и не все такое прочее, я бы и впрямь мог на ней жениться. Красивая, сильная, родами не умрет, с хозяйством управится — и даже поговорить можно. И в морских делах разбирается же… А что глаза уже не глядят, так у меня же всегда так. Рассеется туман — и ничего. Так какая разница?

Ладно, хватит стоять у порога. Раньше начнем моралите — раньше закончим.

— Вы хотели меня видеть.

— А вы меня? — звучит из кресла, а видна одна прическа, высокая, со шпильками. Косы едва не до колен, красиво… раньше казалось. А теперь все не так.

— Я желал поблагодарить вас и уведомить вас, что о ребенке должным образом позаботятся. Моя досточтимая матушка желает, чтобы мальчик унаследовал ее земли. Я также хотел поинтересоваться вашими собственными намерениями.

— Мои намерения всецело зависят от вас. — Все-таки аурелианский в этих стенах звучит диковато, особенно — такой, с северным произношением, с допотопными выражениями… это не с Ее Величеством разговаривать.

— Мое положение остается… — да какого черта. — Анна, все, что я говорил вам в самом начале, по-прежнему правда. Я не могу и не хочу брать вас в жены. Я готов помочь вам любым иным способом — матушка с удовольствием подыщет вам подходящего мужа, а, если вы этого не хотите, я мог бы представить вас Ее Величеству.

Совершенно, невероятно чужая женщина взвивается над креслом крылатой ахейской мифологией, всей вместе взятой. Это еще можно вынести. К крику я за последние дни уже привык окончательно, а у Анны никогда терпения не хватало на долгий шум. Но где раньше были мои глаза, ну где, спрашивается?..

— Я родила вам сына, а вы хотите избавиться от меня как от загулявшей служанки?!

— Еще никогда не представлял загулявшую служанку королеве моей страны… нужно будет попробовать. — Хотя этой королеве я бы представил и свинью в юбках, но у Анны, кажется, соображения много меньше…

Второй акт моралите. Актеры меняют костюмы, пока прислужники меняют декорации. То есть, недавняя эриния-или-кто-ее-там пытается сменить род занятий на кроткого скорбного ангела. Это тоже можно пережить.

— Ах, Джеймс… вы, безусловно, так добры к моей участи, но я не могу… я не могу выйти замуж, я не могу быть при дворе. Мое сердце навеки принадлежит вам и только вам. — И руки сложены перед грудью, и очи горе, все как полагается. А у меня в голове только одно — ну кто такие платья выбирает, это же горе одно, и черное ей не к лицу совершенно. Отчего-то Шарлотта Рутвен вспоминается, впервые в жизни — в хорошем смысле. То есть, уже не Рутвен, а герцогиня Беневентская. Папиному сыну, значит, Шарлотта — а мне вот это досталось. Тьфу, какая только чушь в голову не лезет от тоски…

Что там принц Датский в альбийской пьесе сказал в подобной ситуации? «И в монастырь ступай»? Хорошо ему было, принцу Датскому, тогда еще не было ни Вильгельма, ни вильгельмиан. Монастыри были…

— Анна, я сочувствую вашему горю — но я не могу взять вас в жены, а вы не можете быть моей любовницей. Эти обстоятельства не изменятся.

Не поверит. Как с самого начала не верила. Откуда, хотел бы я знать, у женщины из очень практичного датского семейства, дочери чрезвычайно толкового и не стесняющегося в средствах человека… а отец ведь примет ее назад и слова дурного не скажет: попыталась дочка загарпунить кита, не получилось, бывает, хорошо, хоть сама цела — эти завиральные идеи, что сильной страсти достаточно, чтобы получить желаемое?

Анна отворачивается, заламывает руки. Делает вид, что едва сдерживает слезы. Не сдерживает, а старательно выжимает. Знает, что вот это мне перенести несколько сложнее. Ну не выношу я, когда женщины плачут. Не могу.

— Я покинута всеми, меня все бросили, я не могу вернуться домой — я никогда не смогу выйти замуж, отец не простит мне растраты… Я не могу поступить ко двору Ее Величества… Я знаю, что я плохо говорю и по-аурелиански, и на латыни. — Последнее — явное преувеличение, на латыни вы, сударыня, знаете пять пословиц, и те путаете. — Меня не любит ваша мать, меня не любит ваша сестра, ее жених смотрит на меня как на падшую женщину, все, все смотрят на меня именно так — я пожертвовала для вас всем! Именем, репутацией, положением, средствами…

— Вы противоречите сама себе. Если бы вас все бросили — вы жаловались бы не на недостаточно доброе отношение, а на одиночество. Вы можете выйти замуж, желающие найдутся. Вы можете — и вы это знаете — вернуться домой. Вы говорите по-аурелиански лучше, чем девять десятых здешних девиц. И вы были осведомлены о последствиях. Вы решили рискнуть. Я не отправил вас домой, я согласился с вами… и теперь отвечаю за ваше благополучие. Но не за ваше счастье.

— Я родила вам сына!

Господи, покарай меня, пожалуйста, немотой прямо сейчас и до самого отъезда — я же не выдержу, я же скажу что-нибудь наподобие «а я не просил», и это будет уже законченным свинством, но ничего другого мне на ум не приходит. Разве что позвать своих людей и приказать проводить госпожу Трондсен до отцовских владений с почетом и под строжайшим присмотром. Со всеми ее тремя кораблями. Но без ребенка. Ребенка я ей не доверю и на минуту. Это мой сын, просил я или не просил, а матушка за ним поначалу присмотрит.