Петр Кириченко - Четвертый разворот

• Название: Четвертый разворот
• Автор: Петр Кириченко
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Новую книгу ленинградского прозаика Петра Кириченко составили рассказы и повесть «Бегство из круга». В ней писатель, летчик по профессии, точно и ощутимо воссоздает трудовые будни экипажа авиалайнера и его командира Рогачева. Основной психологический конфликт повести — столкновение различных жизненных позиций ее героев.

В рассказах П. Кириченко продолжает исследовать характеры современников, показывая их в момент серьезных нравственных испытаний, когда сущность человека проявляется с наибольшей полнотой.

П. Кириченко — автор сборника «Край неба», изданного «Советским писателем».

---

— На тягу? — спросил он, как мне показалось, несколько насмешливо. — Времечко подходящее, — добавил, не дожидаясь ответа. — И денек выдался значительный.

— Хочется постоять, послушать, — сказал я, несколько удивляясь непривычному определению дня и тоже стараясь угадать, что за человек встретился мне в лесу. — Садитесь, — кивнул я на чурбак. — Скоро картошка поспеет.

— Благодарю! — откликнулся он серьезно, оглядел поляну и сказал как бы и не мне вовсе: — Отдохнуть можно, отчего бы...

С этими словами он опустился на обрубок березы и вздохнул так, словно бы хотел сказать: «Ну и красота вокруг!» — не сказал, только взглянул на меня по-доброму, улыбнулся едва приметно и махнул рукой на собаку, которая, осмелев, уже нанюхала колбасу.

— Уймись, прицепа! — прикрикнул он и спросил меня, давно ли я знаю это место.

Я ответил, и какое-то время мы молчали. Лайка, получив кусок колбасы, залегла чуть в стороне и сторожко водила ушами. Когда я тянулся к костру, она смотрела на мои руки и замирала в ожидании, что достанется что-нибудь и ей, но после напускала на себя равнодушный вид и отворачивалась. Хозяин не обращал на нее внимания, и она положила голову на лапы и успокоилась, настроившись на долгое ожидание.

Постепенно мы разговорились, и я узнал, что мужчину зовут Климом Сергеевичем, а собаку — Байкалом.

— А живете вы где? — поинтересовался я, снимая котелок с огня. — В Красницах?

— Нет, зачем же! В Сусанино мы живем, — ответил Клим Сергеевич, взглянув на небо. — Благодать-то какая! Боже мой, смотрю и думаю, что значит весна. Все вокруг возродилось...

— Сусанино — знаменитое место, — сказал я, намекая на Ивана Сусанина из костромской деревеньки. — Леса не такие дремучие, но и в них заблудиться не долго.

— Место вполне обычное, — не согласился Клим Сергеевич и поглядел на меня с улыбкой, вероятно не уловив шутки. — Леса дремучие извели, это точно. А так — поселок и есть поселок, с какого краю не заходи. Дома, бараки, станция да железная дорога. Сараи имеются, люди ходят, детишки бегают. Весна, — продолжал он совсем другим голосом, тихо, радостно — По лесу бреду, гляжу и удивляюсь. Холода не так давно и отошли, а все воспрянуло, ожило враз. Что откуда и взялось! Природа — ни тебе лишнего, ни пустоты. Была земля, теперь трава, цветы мелкие... Кому они сейчас, цветы? Зачем? Диву даешься, а вот же светят огоньками. Даже электрички, кажется, кричат веселее.

Он взглянул на меня, безмолвно спрашивая, понимаю ли я все это — и тишину, и весну, и жизнь, и даже электрички. Что-то меня царапнуло в его голосе, и мелькнула мысль, что, возможно, мы отвыкли от живых слов, от восхищения каким-то неприметным цветком, деревом... Я ничего не ответил, взглянул на него, а затем слил воду, перекинул картошку на крышку и ополоснул котелок для чая. Картошка аппетитно парила, и я, кивнув на нее, пригласил перекусить. Клим Сергеевич отказался, сославшись на то, что вполне сыт.

— Разве что кусочек колбасы с хлебом, — добавил он, подумав, наверное, что обидит меня своим отказом. — Да и то уж так, поскольку не голоден.

— В лесу это не разговор, — посмеялся я, нарезая колбасу. — Из электрички выйдешь, уже есть хочется.

— Природа, — согласился Клим Сергеевич. — Здесь все не так, и мысли другие. А уж чаю попить из котелка — ничего вкуснее и не бывает...

И тут я сказал, что на природе не грех принять бы и чарку, да вот беда, в лес никогда не беру. Клим Сергеевич взглянул на меня вроде бы даже удивленно, будто бы не ожидал услышать ничего подобного, но промолчал. Мне стало интересно, отчего он нахмурился и даже не отшутился, но спрашивать прямо я не стал. Мало ли что бывает в жизни человека, что поворачивает его мысли в ту или другую сторону. Верно, я ничего и не узнал бы, но Клим Сергеевич заговорил сам: он правильно угадал, что меня заинтересовало его молчание.

— Хотите знать, что со мной произошло? — спросил он и сам ответил: — Ничего не происходило, но однажды я понял, что не с кем говорить. Да что там говорить — словом не перемолвишься. Пошел к соседу, он мне о головной боли час толковал, пока и самому надоело. Другой — тоже что-то несвязное несет. Вот и дал я зарок, вроде бы как за них, потому что зелье это мне и раньше не грозило. Сложно понять?

— Да нет, — ответил я. — Очень даже ясно, хотя многие о себе не думают, не то что о других.

— Оскудели мы, — сердито сказал Клим Сергеевич. — Ни задуматься всерьез, ни говорить не можем, живем, как в прятки друг с дружкой играем. Не подумайте, от гордыни, — продолжал он помягче, — потому что людей я люблю, но иногда блазнится, собрал бы все их мерзости и бросил в лицо. Может, поумнели бы. Ну да ладно, — остановил он сам себя. — Вопрос это сложный...

Вопрос действительно был не простой, но мне пришло в голову, что у Клима Сергеевича была какая-то необычная жизнь, которая и толкнула его к размышлениям. Не часто встретишь такого человека, который думал бы о других людях, и не только думал, но и что-то делал во имя этих других. Мы и за себя давно перестали отвечать, плывем по воле событий... Так мне подумалось, глядя на Клима Сергеевича. Порасспросить бы его о жизни, но — как подступишься? Деликатные, как ни говори, вопросы, да и человек он, судя по сказанному, прямой и резкий. Впрочем, и резкость откуда-то пришла. В молодости мы берем жизнь такой, какая она есть, не задумываемся особенно, и размышления приходят после. Некоторые люди наделены, правда, счастьем жить в неведенье до самой смерти, не задумываясь над жизнью, не тревожась о других: живут да и живут. Но тем интереснее такие, как этот Клим Сергеевич, блуждающий по лесу и замечающий жарки в прошлогодней траве; кажется иногда, что именно они знают и хранят неведомую другим тайну нашего бытия.

— В жизни, конечно, много всего, — сказал я, очищая луковицу. — И хорошего, и плохого. Сидел я до встречи с вами и думал, останется эта поляна или же загубят...

— Приберут все, — откликнулся Клим Сергеевич, даже не дав мне закончить, и улыбнулся. — А потом — и себя, поскольку делать больше нечего будет.

Я с удивлением взглянул на него, полагая, что он шутит, налил кружку чаю и подал ему в руки.

— Благодарю! — сказал он весело и заговорил о том, что и ему хотелось бы верить в лучшее. — Но огляделся я как-то, подумал, сравнил. Что там говорить, живем-торопимся, а куда? Никто не скажет. Правильно заметили: много плохого, много и хорошего, да и вообще, жизнь интереснейшая штука. Вы меня пригласили, угощаете, делитесь, так сказать, хотя кто мы друг другу... Случайные встречные — сошлись тропинки, и не больше...

— Да ведь всегда так было, — проговорил я, не совсем понимая, куда клонит Клим Сергеевич. — Человек по-другому и... не должен. Что ж в этом удивительного?

— Хотели сказать, не может? Очень даже может! — возразил мой собеседник, отхлебывая из кружки. — И было по-всякому, и есть так же. Вот вчера я решил пойти постоять на тяге, кинул пяток зарядов в карман да и подался на просеку. Только стал, подлетает по дороге машина и — раз! — на обочину. Высыпало из нее четверо, все ребята ничего, здоровые, а двое еще и в маскхалатах. Экипировка, скажем, не на вальдшнепа, а так бы примером на зверя пострашнее, вроде бы тигры. Увидели меня и сразу: «Это место наше!» Посмеялся я и говорю, мол, нашего здесь ничего нет, все общее. Да и места еще на пятерых достанет, потому как просека тянется далеко. «Нет! — отвечают. — Место наше, прекращай разговоры!» И смотрят злобно, будто бы на первейшего врага. Волчатники да и только, с такими лучше не спорить: через стволы на тебя смотрят. Да! Повернулся я, махнул рукой, дескать, желаю удачи да не перестреляйте друг друга. «Иди, говорят, иди!» Тоже ведь люди — глаза, уши, а обидно: чего-то не додано.

Выговорившись, Клим Сергеевич махнул рукой, отхлебнул чаю и задумался. Видно было, крепко запали ему в память «волчатники», бравшие в жизни силой, но и утешить нечем: не будешь говорить, что есть и другие люди. Он ведь знал это и без меня...

— Не судите их строго, — решился я не сразу. — Ошалели на природе, можно сказать, дорвались. В городе еще не то творят, хотя там просек и нет, да и без ружей.

— Вот то-то и оно, — согласился Клим Сергеевич, — А природа ни при чем, они всегда шальные. Волчатники. Встречать таких мне приходилось и раньше...

Я подумал, что он расскажет какую-нибудь историю, связанную с такими людьми, но он заговорил о том, что давно не пил чай в лесу, что чай да такой разговор — это, пожалуй, и все, что есть лучшего в жизни. Я кивнул, поскольку был согласен, и плеснул остатки чая. Клим Сергеевич поблагодарил и сказал, что теперь много говорят о благосостоянии людей и разработке земных недр, поразмышлял над этим и повернул как-то так, что если человек слишком заботится об этом благосостоянии, значит, постарел.

— Занесла меня жизнь в сибирский поселок, — продолжал он, поглядывая на меня и как бы спрашивая, не устал ли я слушать, — небольшой такой поселок, леспромхоз. А надо сказать, что молодыми мы все решаем быстро, так что за несколько дней перекочевал я из Черниговской области в Сибирь. Подался искать лучшую жизнь, как теперь говорят, благосостояние, фыркнул на своих дружков и родителей, да и был таков. Куда поехал, сам не знал, а в поезде мне один и присоветовал, природа, говорит, там замечательная. И вы представьте — поверил, нашел и поселился у Марии Петровны. Вам это имя ничего не скажет, но — добрейшая женщина, одна из тех наших женщин, что живут в таких вот поселках и будто бы ждут, что появится какой непутевый и надо его обогреть и накормить. А надо заметить, что доброту я всегда ценил превыше всего, в молодости — по наитию, а после, поживши, понял, что ничего в человеке выше и быть не может. Да! А из дому на эту сибирскую пилораму я кинулся от любви, мечтал, что она раскается и примчится следом. Как бы не так! На сердитых воду возят...