Виктория Токарева - Рассказы и повести (сборник)

• Название: Рассказы и повести (сборник)
• Автор: Виктория Токарева
• Жанр: Современная проза

СОДЕРЖАНИЕ

01. О том, чего не было

02. Уж как пал туман…

03. Зануда

04. Закон сохранения

05. «Где ничто не положено»

06. Будет другое лето

07. Рубль шестьдесят — не деньги

08. Гималайский медведь

09. Инструктор по плаванию

10. День без вранья

11. Самый счастливый день (Рассказ акселератки)

12. Сто грамм для храбрости

13. Кошка на дороге

14. Любовь и путешествия

15. Зигзаг

16. Нахал

17. Нам нужно общение

18. Рарака

19. Пираты в далеких морях

20. Плохое настроение

21. Скажи мне что-нибудь на твоем языке

22. Японский зонтик

23. Тайна Земли

24. Стечение обстоятельств

25. Шла собака по роялю

26. Рабочий момент

27. Летающие качели

28. Глубокие родственники

29. Центр памяти

30. Один кубик надежды

31. Счастливый конец

32. Ехал Грека

33. Старая собака

34. Неромантичный человек

35. Ни сыну, ни жене, ни брату

36. Звезда в тумане

37. Система собак

---

Я ждала Лариску, и мне тоже хотелось сильных, шекспировских страстей, хотелось бежать к кому-нибудь по морозу с мокрой головой и бросать ему под ноги свое хрупкое существование.

Появилась Лариска.

— Никто не открывает, — сказала она.

— Значит, его нет дома.

— А может, он прячется?

— Он ведь не знает, что ты придешь. Ты ведь не предупреждала.

— А как ты думаешь, он вернется?

— Конечно! Куда же он денется!

— А вдруг у него кто-то есть? — В Ларискиных глазах остановился ужас.

— Тогда бы он женился, — сказала я. — Ведь он свободен.

— А может, она не свободна?

— Значит, это не имеет никакого отношения к любви.

Лариска обняла себя за плечи, чтобы не дрожать крупно.

— Ты простудишься, — предсказала я.

— А как ты думаешь, если я простужусь и умру, что он сделает?

— Напьется, — предположила я.

— Правда? — обрадовалась Лариска.

— Напьется и заплачет, — пообещала я.

— Мой образ будет со временем высветляться в его памяти, и он влюбится в свою потерю.

— Подожди, может, еще и так влюбится.

Мы с Лариской брели вдоль красной стены. Мимо прошла очень высокая собака. Она шла и знала, что все на нее смотрят.

Лариска подняла голову.

— Смотри! — сказала она.

— Куда?

Я тоже подняла голову. В небе шло неясное брожение, как в кастрюле с закипающим супом. Мы стояли с Лариской, как две бесполезные косточки на дне кастрюли мироздания. Какой от нас навар…

— Видишь? — спросила Лариска. — Это моя нежность и печаль.

— Где? — Я вглядывалась в перистые облака, которые двигались, перемещались.

— Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в небо, — объяснила мне Лариска. — А оттуда передаются в более высокие слои атмосферы.

— Может быть, сейчас где-нибудь в галактиках бродит голос Калинникова…

Мы стояли, чуть покачиваясь, и смотрели, как выглядит Ларискина печаль. Она каждую секунду была разной.

Потом мы опустили головы и одновременно увидели Игнатия. В короткой дубленке, он быстро шел, глядя перед собой. Прошел, обогнув нас, не заметив.

— Игнатий Петрович! — вскрикнула Лариска, будто в нее выстрелили.

Он обернулся. Она подошла к нему, медленным самоотверженным движением стянула оба платка на воротник.

— Лариса? — удивился Игнатий. — Я вас и не узнал.

А что вы здесь делаете?

Лариска смотрела на купол его лба, в стихийное бедствие его глаз.

— А я тут рядом живу, — проговорила она.

— Понятно…

Помолчали. Потом Игнатий сказал:

— Вы совершенно не готовитесь к занятиям, мы только напрасно теряем время. Я поговорю в учебной части, пусть вас переведут к Самусенке… Доброй ночи!

Он повернулся и пошел к своему парадному.

Лариска медленно тронулась за ним. Потом побежала.

Игнатий остановился и сказал, не оборачиваясь:

— Я слышу ваши шаги. Не ходите за мной, потому что я вынужден буду проводить вас, а я очень устал…

Когда я подошла к Лариске, она стояла как каменная, и ее новое лицо не выражало ничего.

— Пойдем! — Я покрыла ее платками и подняла воротник. — Если бы ты ему не нравилась, он не переводил бы тебя к Самусенке.

— Оставь меня. Я хочу побыть одна.

— Что ты собираешься делать? — испугалась я.

— Ничего, — гордо сказала Лариска. — Перейду к Самусенке.

Наш поход в разведку окончился расстрелом возле каменной стены.

Лариска ушла. Я осталась одна против дома Игнатия. Мне хотелось подняться к нему и спросить: «Ну почему? Почему? Почему?»

Говорят, для того чтобы прыгнуть с трамвая, необходимо выполнить три пункта инструкций:

1. Встать на подножку и сконцентрировать в себе состояние готовности к прыжку.

2. Прыгнуть вперед по ходу трамвая и пробежать трусцой, чтобы сохранить инерцию движения и не свалиться, как мешок, под колеса идущего транспорта.

3. Игнорируя свистки милиционера, перебежать дорогу и скрыться за дверьми родного училища.

После того как ты спрыгнул, не попал под колеса и убежал от милиционера, после того как ты уцелел, особенно остро чувствуешь аромат жизни, ее первоначальные свойства, стертые каждодневной обыденностью.

У японцев есть соус, который они добавляют в еду. Этот соус усиливает и проявляет вкус предлагаемой пищи: мясо как бы становится еще более мясным, а рыба — рыбной, и у японца не возникает сомнения, что он ест именно рыбу, и ничто другое.

Риск — это своего рода жизненный соус. Я прыгаю с трамвая — не для того, чтобы острее ощутить радость бытия. Просто наше училище стоит на полдороге между двумя трамвайными остановками, и я выбираю наиболее короткий путь.

Я прибежала на чтение партитур и разложила ноты.

Оттого что пианино было старое — ему лет сто, а помещение мрачноватое — раньше здесь жил угрюмый купец, — еще светлее и белее выглядел белый свет за окном.

Игнатий вошел почти следом за мной. Вид у него был оживленный, взъерошенный, как будто он тоже только что спрыгнул с трамвая на полном ходу.

Он подтащил стул к инструменту и потер руки, как бы готовясь к пиру своего самоутверждения. Я была его лучшей ученицей, смыслом его пребывания в училище, и, видимо, он очень нравился себе в моем обществе.

У нас было сорок пять минут — двадцать три мои и двадцать две Ларискины.

Я открыла пролог «Снегурочки», посмотрела на Игнатия. Его лицо было близко, и я вдруг увидела, что оно действительно переделено на три части.

Купол лба, щедрый размах бровей и сильные глаза веселого самоубийцы это его духовность. Нос — мужественность. Рот — жестокость. Все это ему действительно принадлежало, но было открыто не мной. Мне стало казаться, что Лариска стоит за дверью, прижавшись спиной к стене. У меня появилось ощущение, будто я надела краденую вещь и встретила хозяина.

Я стала смотреть в ноты.

— Начнем, пожалуй… — поторопил меня Игнатий.

Я перевела глаза с нот на клавиши, а с клавиш на колени.

— Что произошло? — спросил Игнатий.

Действительно, что произошло?

Игнатий не просил Лариску любить его, она сама его любила, и его вины здесь не было никакой. Но Лариска любила его так красиво, так талантливо. И это не пригодилось. И теперь неприкаянная Ларискина любовь плавает над крышами. А Игнатий сидит, как сидел, и его лицо по-прежнему переделено на три части. А я, ее подруга и вместилище тайн, сижу на ее месте и занимаю ее самые главные двадцать две минуты.

— Что с вами? — удивился Игнатий.

— Я больше не буду ходить на чтение партитур, — сказала я, исследуя переплетение чулка на своем колене.

— Почему?

— Потому что я буду занята основным предметом. Через месяц-диплом.

Игнатий поднялся и отошел к подоконнику, — должно быть, ему удобнее было издалека смотреть на меня.

Мне тоже так было удобнее. Я подняла на него глаза и по полоске его сомкнутого рта увидела, что он оскорблен.

Мы молчали минут пять, и у меня звенело в ушах от напряжения.

— Почему вы молчите? — спросила я.

— А что вы хотите, чтобы я сказал? — спросил Игнатий.

Я пожала плечами, и мы снова замолчали трагически надолго.

— Если вас волнует, что я пожалуюсь в деканат, можете быть спокойны: жаловаться я не буду. Но здороваться с вами я тоже не буду.

— Пожалуйста, — сказала я.

С тех пор мы не здоровались.

С Лариской, как ни странно, мы тоже сильно отдалились друг от друга.

Она не хотела возвращаться мыслями ни в Летний сад, ни к красной стене, и Лариска избегала меня, интуитивно подчиняясь закону самосохранения.

Однажды мы столкнулись с ней в раздевалке и вышли вместе.

— Я больше не хожу на партитуры, — сказала я.

— Напрасно… — самолюбиво ответила Лариска.

На ее лбу сидел фурункул, величиной с грецкий орех. Я вспомнила, что она живет в Ленинграде без родных, снимает угол и ест от случая к случаю.

— Ну, как ты? — неопределенно спросила я, давая возможность Лариске ответить так же неопределенно, вроде: «спасибо» или «хорошо».

— Плохо, — сказала Лариска.

Она одарила меня откровенностью 39 то, что я приняла ее сторону, перестала ходить к Игнатию.

— Я все время оглаживаю себя, успокаиваю, как ребенка, — сказала Лариска. — Но иногда мне хочется закричать… Я только боюсь, что, если закричу, земной шар с оси сорвется.

— А Лерик? — спросила я.

— При чем тут Лерик?

После вручения дипломов был концерт.

Когда я вышла на сцену, обратила внимание: пол сцены, ее основание, выстлан досками, и мне показалось, будто я вышла на рабочую строительную площадку.

Я увидела зал, приподнятые лица, преобладающие цвета — черно-белые.

Я видела клавиши, бесстрастный черно-белый ряд. А дальше не видела ничего.

Я села за рояль. На мне платье без рукавов. Мне кажется, что рукав, полоска ткани, отъединит меня от зала. А сейчас мне не мешает ничего.