Василий Кокорев - Экономические провалы

• Название: Экономические провалы
• Автор: Василий Кокорев
• Жанр: Публицистика

Василий Александрович Кокорев (1817-1889) - знаменитый русский предприниматель, благотворитель, меценат, видный общественный деятель и публицист.

"Экономические провалы" - главное публицистическое произведение Кокорева, его политическое завещание, обращенное к русской общественности. В ней русский предприниматель призывает отказаться от слепого подражательства Западу и перейти к поиску своих внутренних начал для экономического возрождения России. "Пора государственной мысли, - пишет он, - прекратить поиски экономических основ за пределами России и засорять насильственными пересадками родную почву; пора, давно пора возвратиться домой и познать в своих людях свою силу".

---

По всей дороге мне представлялась езда, но только с такими видами, как будто по обеим сторонам - заводы, фабрики, дачи, фермы, особые пассажирские домики, с боковыми рельсами, сделанными у больших фабрик самими фабрикантами на свой счет; на этих рельсах товарные вагоны: одни с изделиями фабрик, другие с сырыми произведениями, привезенными на фабрики для обработки, и, наконец, все земли, облегающие железную дорогу, приведены в прямое сообщение с ней; на берегах Волги, Меты и Волхова видны механические заведения: с них выносят на барки, частями, сделанные пароходы для Волги, Камы, Двины и Каспийского моря. Толпятся мастера, толкуют про какой-то главный механический завод, действующий даровою силою Иматры, называя его местом их обучения, откуда выходят люди и винты для дальних морей. Словом, от Москвы до Петербурга снилась целая улица, кипящая народом, а поезда, подмазываемые уже не американцами, а ярославцами, так и свистят от беспрепятственного хода в ту и другую сторону. Опять та же карта перед глазами: но все черные места, где было написано: травы не мять, цветов не рвать, обозначены уже зеленым цветом, цветом надежды, и с другою надписью: трудись и делай каждый на земле и в земле. Удивляясь всему, что представлялось глазам, долго не мог я придумать, кого бы спросить: что значит все это, где мы едем: город, что ли, или улица? Не помню, кого и как спросил, но мне отвечали, что это улица и называется Александровскою.

— Да ты что этому дивишься: ты посмотрел бы, что такое среди дороги, там ведь город Александровск:, по имени коего и улица называется. А город-то назвали по имени Его, ведь от Него все оживилось и разрослось. В Александровске пересекает железную дорогу тракт, что из Вологды, оно, значит, со всего Севера в тверские города, псковские, ну и дальше Пскова уедешь. Вот на это-то место, где теперь город, и велено было переезжать из Валдая, Крестцов и вообще из большого запаса разных глухих мест; но не то чтобы выгоняли народ, а только оповестили, что раздаются-де пустые земли даром: не хотите ли перебираться? Разумеется, сперва почесали затылки, кому след ехать, - уж этим всегда у нас начинается всякое новое дело – да и переехали; все теперь купцы богатеющие, все у них заводы да фабрики, а ведь что были, как по сторонам-то сидели? Просто слезы рукавом утирали!

— Что же Питер-то теперь, если здесь все так закипело и расцвело, а там ведь торговля за море!

— Нет, брат, Питер не хуже, не лучше, такой же, как был. В него уж меньше стали изводить денег; от этого и мы здесь расцвели, а торговли за море очень мало.

— Как мало! Отчего?

— Да посылать нечего.

— Как нечего? А хлеб, сало, шерсть, кожи, лен, лес?

- Пойми-ка ты вот что: хлеб нынче весь дома съедают. Сделано так, что его всюду довольно, везде дешев; ну а ведь дешевого-то, ты сам знаешь, наш мужичок втрое съест, дозволь только ему. К тому же запас оставлен на случай неурожая, да не в одних графах, а в закромах.

Сала лишнего тоже нет: едва достает для себя, с тех пор как лучины не палят, а везде свечи зажгли. Хорошо стало со свечками сидеть, глаза дымом не ест, слепых по деревням убавилось, всякая работа по вечерам идет спорее, а ведь вечера у нас целому дню равны, да и пожаров меньше бывает.

Шерсти лишней очень мало стало, как приоделись все в сукнецо. Зайди-ка теперь в церковь или на базар, не узнаешь, как изменился народ: совсем не видно стало холщовых озямов и оборванных полушубков, голых плеч и локтей.

Кожи тоже не наберемся и для себя, когда все стали обуваться из лаптей в сапоги.

А со льном, брат, чудное вышло дело! Вчетверо стали сеять: за море лен не посылают, а все не хватает. Видишь, как рассудили, чем платить в чужие руки 10 млн. в год за бумажный хлопок, так давай ткать изо льна, а из уцелевших-то миллионов и очутилась половина у псковских, вологодских и белорусских мужичков. Чай, помнишь витебских нищих, что вот здесь по железной дороге и по шоссе жили на всех станциях подаянием и которых всегда убирали при проезде больших господ, чтобы не портили вида. Теперь их и в помине нет: все сами собой убрались, голубчики, домой; сеют лен, живут сыто и желтизна лихорадочная пропала в лице, у всех румянец появился.

А лес отпускается только из Белого моря, а из других морей вывоз его строго запрещен: не хотят, видишь, чтобы наши внучата зябли да бранили нас.

— Да как же это прежде все кричали: Россия - государство земледельческое, ей нужна отправка хлеба и других сырых произведений за море!

— Пойми, дело простое: посылали не от избытка, ошибка была; верили сочинениям, переведенным с чужих языков, и оттого дома терпели нужду во всем; так начитались этих сочинений, что сами бывало дома недоедали, голодали, а кричали: избытки, избытки, избытки у нас во всем, вывозить их надо! Все происходило оттого, что сочинения-то затверживали долбежкой, без рассуждений; а теперь, как стали рассуждать-то, и открылось, что прежде всего надо себя удовлетворять, а за море потребно посылать лишь то, что дома не нужно.

Вот, другое дело, видишь, вон фабрика - делает из болховской кожи мешки для дорог, футлярцы для денег и сигар; а тут туляк переселился и оправляет их в сталь и железо - этого ужасно много вывозим за море; оно выходит выгоднее, чем сырьем посылать; за маленький футлярчик дают почти то же, что бывало за всю кожу с быка; а кожу наши ребята носят дома на сапогах. Да не одна эта статья, которую я сказал для примера, а и все так устроены: при каждом изделии идет еще невидимый товар - труд многих людей, и за этот товар добывают десятка два миллиона в год; оттого, видишь, как все славно живут. Да мало того, что все славно зажили, а все как будто изменились: веселей смотрят, ясней говорят, даже в глазах у всех что-то другое стало, у всех сердце запрыгало от радости. Ну ведь сам знаешь - к сердцу все жилы приведены и когда его не щемит, то всему человеку развязка: ум другой, сила другая, и даже запою совсем не слышно стало.

— Да отчего же теперь пошли наши изделия за границу?

— Сперва силой толкали: русского человека всегда надо раскачивать. А силу вот какую употребляли: установили на первое время за вывоз изделий наградную пошлину.

— Ничего не понимаю.

— Да что тут долго толковать, коли ты пустота непроходимая. Да и всего ведь не перескажешь и не припомнишь, а вот лучше читай эту книжку, которую всем нам раздали. Тут описано коротенько, да ясно все, что сделалось и ради чего сделалось. Ну да читай это на досуге, а теперь посмотри только, что на обертке написано: Ошибки и недодумки есть удел человеческих деяний. Именем общей пользы просят додумывать и сообщать мысли. Вот как все ребята-то поняли, что всякий может о себе думать, и эта дума впрок идет, так и начали все смекать, да смекать, да вот как досмекали до того, как надо свою думу притачать к житию-бытию, так и вышло теперь важное житье нашим ребятам.

— Какие ребята? Где они притачивают думу к своему житию-бытию?

— Ты кто?

— Ребята, известно кто - мы, а смекаем и тачаем где придется, то дома, то на людях. Вот недавно кто-то указал такие штуки, что как начали их устраивать, то в деревнях, в глухих-то деревнях наших, зажили так славно, как будто немцы на молочных водах либо как купцы в Костроме, когда там, годов сорок тому назад, были в ходу полотняные фабрики, кормившие все села кругом, пока их не подкосил придуманный в Питере в 1823 году тариф.

— Да какие же это выдумали штуки?

— В книжке все увидишь: тут написано все, что общим умом придумано, и даже мелочи не забыты. Недавно какие-то проказники подали голоса - один из Василь-Сурска, а другой из Бирска: из-за моря-де везут к нам сардинки, а мы давайте посылать к ним маринованную стерлядь. Да ты не поверишь, как она везде пошла за границей: просто наподхват, ведь там ее нет. Другая цена стала теперь на Белой и Суре за эту рыбу. А как узнали, что стерлядь пошла, то стало этому завидно в других городах и начали из всех мест откликаться. А мценские кружевницы так и заголосили: "Бессовестные, дайте нам новые машинки для ниток, мы хотим плести эти кружева, которые привозят в Питер, и за один воротничок платят столько, что у нас в Мценске на эти деньги можно купить дом с огородом!"

- А что же ты мне не скажешь о том, кто ты такой?

- Да обо мне слово короткое - после скажу. А что тебе удивительно, что я много говорю? Мы все теперь много говорим, зато пишем очень мало: не нашли проку в келейном письме, как бишь оно по-особенному-то называлось? Не по-русски, оттого и не вспомню... ну вот помнишь, что-то такое делали со всякими бумагами, затворясь в особых клетках. Эх, не вспомню, как это называлось... Скажу по-своему, строгание бумаг. Бывало иную бумагу раз по десяти все строгали, и были особые строгальщики: они до дела не касались и дела не видали, а только все строгали да строгали, а все выходило не то, что надобно. Бывало гладко выстрогают бумагу, да уж так гладко, что дело-то все и сострогают; выйдет в мир людской Бог знает что такое: хорошо, если выйдет ничевушка, а иногда бывало вдруг при строганьи задерут суковатое место, и выйдет такая задорина, что и в толк не возьмешь, а исполнять надобно; ну и хлопочешь о том, чтобы сделать хоть вид исполнения, а время-то идет, жизнь тратится, своего дела делать некогда: голова вся забита одной заботой, как бы подешевле вывернуться... Насилу вспомнил: строгание бумаг называется редакцией, для которой пожертвовать смыслом дела ровно ничего не значило.