Джон Краули - Любовь и сон

• Название: Любовь и сон
• Автор: Джон Краули
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-25375-3

Ощущая слом эпох, Пирс Моффет пишет книгу об Эгипте (не Египте, но Эгипте), практикует героическую любовь по методу Джордано Бруно и наконец учится водить машину. Он, кажется, уже понимает, почему считается, что цыгане умеют предсказывать будущее, и откуда у микеланджеловского Моисея на голове рожки, но "Гипнеротомахия Полифила" по-прежнему ставит его в тупик. На заднем же плане продолжается извечная битва вервольфов с ведьмами, а Джон Ди и Эдвард Келли по наущению ангелов из кристалла оставляют туманный Альбион и в Праге ищут покровительства благосклонного к алхимикам императора Рудольфа.

---

«Беда в том, — писал он своему новому покровителю, Бонифацию Расмуссену, неспроста называемому Бони,[136] — что я, похоже, сейчас способен только на описания, те самые, которые в мои студенческие годы считались недостатком книги: "Рассказ понравился, да вот описаний слишком много". А роман, Бони, в этом отношении похож на семейный фотоальбом: тем, кто спустя годы станут его просматривать, не будет никакого дела до пейзажей, закатов и гор на горизонте (тем более хороших снимков среди них не бывает, так, любительская продукция), равно и до знаменитых памятников и построек. Их будут интересовать только люди, знакомые человеческие лица».

В последние годы жизни он не создал ничего, кроме кратких воспоминаний, изданных за собственный счет («Усни, печаль», 1960); по крайней мере, так дали понять Пирсу Моффету, когда он был доставлен в дом Крафта, чтобы, по поручению Фонда Расмуссена, осмотреть его литературное наследие. Там, в кабинете или конторе Крафта, он нашел на письменном столе серую картонную коробку, открыл ее, извлек на удивление легкую стопку желтой бумаги, объемистую рукопись, незаконченный роман, о существовании которого даже не подозревал, и в тиши дома, где обитал покойный автор, стал просматривать страницы.

Титульного листа не было. На первой странице стоял эпиграф, приписанный (карандашом) Новалису, которого Пирс не читал:[137]

И узнаю я, что я рыцарь Парцифаль.

И узнает Парцифаль, что поиски Грааля — это не его только цель, но цель всех людей.

И тут, соединенными трудами всей земли, является на свет Грааль.

С тяжким стоном, на один лишь миг, пробуждается земля от дремоты и передает Грааль, словно камень.

И все окончено, и забывает Парцифаль, чего ради пустился он в поход, и забываю я, что я Парцифаль, и, совершив еще один поворот, вновь засыпает земля, и нет меня.

Пирсу Моффету шел в ту пору тридцать шестой год. Помещение было из тех, какие строители и продавцы жилья именуют берлогой, не имея в виду буквальное значение — место, где прячется хищник, чтобы укрыться и пожрать свою добычу. Цепь обстоятельств, которые привели его в дубовое вращающееся кресло Феллоуза Крафта, была такой протяженной и причудливой, что даже Пирс, не веривший в судьбу, не мог не видеть в ней именно перст судьбы; то, что он оказался не где-нибудь, а именно здесь, в этой глубокой берлоге, было столь же правомерно, сколь невероятно, словно его приход означал конец поисков, конец, возможный лишь благодаря целеустремленности и безошибочному Совпадению.

Покинув Ноутский университет (без докторской степени, что удивило всех, в том числе его научного руководителя, Фрэнка Уокера Барра), Пирс нанялся преподавать историю и литературу в одном из небольших нью-йоркских колледжей. Пришлось это как раз на тот период, когда студенты от побережья до побережья (да и по всему миру, в Париже, Праге, даже в Китае) принялись слушать таинственную музыку; с теми, кто сумеет ее услышать, буквально за одну ночь происходило преображение, восхищавшее или пугавшее их преподавателей. Прежде эти студенты слушали или по необходимости делали вид, что слушают, теперь они желали говорить. Мир не таков, как им внушали, они как-то доискались, каков он на самом деле, и пусть теперь преподаватели (а также родители и начальство) послушают их.

А поведать они желали (Пирсу, во всяком случае) истории.

Как будто долгие годы люди, хорошо образованная молодежь из тех же краев земли, что и Пирс, обходились без этих, особого рода, повестушек: громких, странных новостей о смысле и природе вещей, повествований о скрытом истинном прошлом человечества, притч об устройстве мира; теперь же все безоглядно на них накинулись, ухватывая, как нищие на пиру, понемногу отсюда, понемногу оттуда. Один из студентов Пирса рассказывал ему, волнуясь до дрожи, будто в прошлом род человеческий жил на земле свободно, питался плодами, производимыми землей во времена свои,[138] и ничему не вредил; потом же были изобретены законы и собственность, от них и пошло все зло.

Где они набредали на эти истории, при том что вроде бы не читали почти ничего, кроме ярко раскрашенных комиксов, а еще надписей на конвертах пластинок? Пирс пожимал плечами. Не сидит ли пласт таких историй в глубине нашего общего сознания, что, если при геологических подвижках, наподобие нынешней, он может, прогнувшись, выглянуть наружу?

Или дело обстояло иначе, и периодическое возвращение героев (смотри-ка, вот и они, их истории рассказываются в тех же комиксах!) возвещает или даже вызывает те самые сдвиги, воплощением которых они кажутся?

Из века в век мы передаем друг другу истории, которые, по-видимому, не содержатся внутри нас; напротив, это мы содержимся, случаемся внутри них. Что, если (начал задумываться Пирс) это не примитивные догадки о том, как возник окружающий мир, не заслоны против тьмы и страха, не уроки жизни; что, если это истинные аллегории (хотя разгадка не всегда приходит нам на ум), которые указывают, из чего сделан мир, почему устройство его такое, а не другое, и возникают они оттого, что мы сотворены по тем же законам, что и Вселенная?

Сокровенные физические процессы, история биологической эволюции закодированы, должно быть, в усилиях его собственного работающего мозга, записаны там, где они могут быть прочитаны подобно книге. Крест, пылающий в мозгу святого, может представлять собой не более (и не менее) чем идею квадратного атома углерода, из каковых атомов и построен мозг.

Затем Пирс начал собирать эти повестушки, ища доказательств своим догадкам и не смущаясь тем, что и сам не знал, какие законы управляют Вселенной и из чего она состоит. Пока крестовый поход детей обтекал его, устремляясь в будущее, Пирс обратился назад, к исторической науке, которую вроде бы уже изучил в Ноуте; под покровом обычной глины и камней, преподанных ему в колледже под названием Истории и Исследований Ренессанса, ему, к его удивлению и восторгу, открылась богатая золотая жила; он проследил ее в обратном направлении и неожиданно, однако неизбежно подошел к границам знакомой ему страны.

Взломать код он не смог и постепенно впал опять в старое нетронутое картезианство (существует — снаружи — мир, удивительным образом полный этого и того; существую — внутри — я, изучаю его, накапливая, как турист сувениры, памятки моего путешествия, хранящие или не сохраняющие запахи родных мест), однако к тому времени у него собралась удивительная подборка повестушек, параллельная история мира, ибо историй не одна, а несколько.

И все это время в Дальних горах Феллоуз Крафт складывал, листок к листку, книгу, эту книгу, не похожую на прежние его книги, словно бы записанную с чужого голоса, того самого, что искушал Пирса и окликал его.

Сперва Пирс предложил Бони Расмуссену отвезти эту объемистую стопку машинописи на фотографирование, чтобы сам Бони, раз уж ему трудно просматривать рукопись на месте (он был стар и не особенно бодр), имел дома фотокопию, однако тот не желал выносить рукопись из дома Крафта, словно на солнечном свету она могла обернуться сухими листьями или рассыпаться в пыль. И вот ежедневно Роузи Расмуссен возила Пирса из его квартиры в Блэкбери-откосе в Каменебойн, в обиталище Крафта — изучать рукопись под окошком Крафтова кабинета (электричество в доме было отключено). А поскольку Бони Расмуссен туда ездить не желал, Пирсу предстояло, как барду в древние времена, пересказать ему содержание: когда-то давным-давно.

Он взглянул в окно: Роузи и Сэм собирали в саду розовые бутоны.

Когда-то давным-давно — скажем, приблизительно во время принятия христианства Римской империей или в начале эры Рыб, — мудрецы в Александрии (а может, в другом уголке Старого Света, древнее и отдаленней) одной лишь силой мысли сделали удивительное открытие.

Они заметили, что время и мир не совершают совместное и равномерное движение вперед, а подвержены переменам, совершенно внезапным, тотальным и необратимым. То и дело на пути видимой Вселенной встают препятствия вроде турникетов, и на ту сторону она переходит не только с другими физическими характеристиками и законами, ею управляющими, но и с иным прошлым и будущим: некогда мир был таков, а потом изменился, теперь он вот таков и таким был всегда.

Маги, обнаружившие былое бытие утерянного и более не находимого прошлого, нисколько не сомневались в том, что оно было лучше, чем то, о котором повествовала их общепринятая (пережившая нелепое превращение) история, и уж подавно лучше, чем поздняя эра, к которой принадлежали они сами. В этом другом прошлом, полагали они, боги обитали на земле среди людей, а сами люди владели исчезнувшими ныне искусствами и сокровищами. И вот они обратили свои помыслы к поискам в своей увядшей эпохе нетронутых следов утерянного прошлого и в ходе исследований создали или воссоздали немало искусств и произведений, в том числе и весьма ценных.