Всеволод Крестовский - Кровавый пуф. Книга 2. Две силы

• Название: Кровавый пуф. Книга 2. Две силы
• Автор: Всеволод Крестовский
• Жанр: Русская классическая проза

Первый роман знаменитого исторического писателя Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы» уже полюбился как читателю, так и зрителю, успевшему посмотреть его телеверсию на своих экранах.

Теперь перед вами самое зрелое, яркое и самое замалчиваемое произведение этого мастера — роман-дилогия «Кровавый пуф», — впервые издающееся спустя сто с лишним лет после прижизненной публикации.

Используя в нем, как и в «Петербургских трущобах», захватывающий авантюрный сюжет, Всеволод Крестовский воссоздает один из самых малоизвестных и крайне искаженных, оболганных в учебниках истории периодов в жизни нашего Отечества после крестьянского освобождения в 1861 году, проницательно вскрывает тайные причины объединенных действий самых разных сил, направленных на разрушение Российской империи.

Книга 2

Две силы

Хроника нового смутного времени Государства Российского

Крестовский В. В. Кровавый пуф: Роман в 2-х книгах. Книга 2. — М.: Современный писатель, 1995.

Текст печатается по изданию: Крестовский В. В. Собр. соч. в 8 тт. Т. 3–4. СПб.: Изд. т-ва "Общественная польза", 1904.

---

как вдруг, где-то вдалеке раздался выстрел.

— Чу!.. Что такое? что это, Панове? — сторожко подняв палец, в некотором смущении заговорил граф Маржецкий, обводя собеседников пытливыми и встревоженными глазами.

— Выстрел, — ответил ему Бейгуш, который во весь обед не проронил еще ни одного слова.

— Как выстрел!?.. Зачем выстрел?.. Кто смеет стрелять без спросу?

— А хотя бы москали, почем знать?

— О, полноте, что это вы говорите!..

Однако беспокойство сильно-таки заиграло в подвижном лице графа. Он не умел скрывать своих ощущений.

— Не пугайтесь, надо узнать наперед, — холодно успокоил его Бейгуш.

— С чего это вы взяли, что я пугаюсь, черт возьми!? «Пугаюсь» это мне нравится! — бормотал граф, силясь придать себе небрежную улыбку.

Раздался еще один выстрел… другой, третий… еще и еще.

— Милейший майор… Бога ради, что ж это такое однако?

— Перестрелка, ваше превосходительство; разве вы не слышите? — иронически усмехнулся Бейгуш.

— Перестрелка?!.. Зачем? где перестрелка?..

— Судя по звуку, у нас в тылу. Барабанщик!.. Тревогу! — крикнул Бейгуш, вставая из-за стола. — Гей! Коня мне!.. Живее!..

— До брони, панове! до брони! — понеслись по лагерю крики урядников, мешаясь со звуком трубы и рокотом барабана. Вмиг поднялась величайшая сумятица, беготня и бестолочь.

— Гей, живее запрягать экипаж! — крикнул гайдукам своим граф Сченсный.

— Не экипаж запрягать, а седлать коня, ваше превосходительство! — выразительно поправил его Бейгуш, уже занося ногу в стремя.

— Я не для себя… я для графини, — пробормотал покрасневший довудца, которого как школьника поймали на затаенной мысли.

— Графине ехать в ту сторону нельзя: дорога отрезана. Разве вы не слышите, откуда приближаются выстрелы?

— Но… в таком случае, можно в другую сторону?

— Я никуда не поеду, я остаюсь здесь! — решительно объявила Цезарина, с сияющим лицом и пылающим взором, натягивая на руку перчатку.

Вдруг прискакал улан из цепи, вопя что есть мочи: "москале! москале, панове!.. Москале!"

— Я поеду разузнать в чем дело, — сказал Бейгуш Маржецкому, но тот стремительно вдруг кинулся к нему и схватил коня его за повод.

— Не уезжайте, Бога ради! — растерянно бормотал он. — Не уезжайте!.. С кем же я… с кем же войско останется?!

— Войско остается с вами: вы его начальник…

— Нет, Бога ради… Примите уж вы сами начальство… хоть на первое время… Видите, какая каша идет… Надо устроить их… надо вести… Ведите, майор… умоляю вас, ведите! Не стесняйтесь мною… я после, после уж… я потом… Ах, да ведите же, Бога ради!

— Хорошо. Только пустите прежде повод моего коня! — нетерпеливо и досадливо откликнулся Бейгуш и, дав шпоры лошади, поскакал к переполошенному отряду. Там все еще шла сумятица. Лишь немногие из офицеров находились на своих местах, между солдатами, устраивая их во взводы; большинство же кинулось к своим повозкам и лошадям, думая более о том, как бы удрать, нежели о том, чтобы сражаться. Урядники были значительно лучше этих офицеров: они ругались, кричали, дрались кулаками, фухтелями, саблями, но все ж таки старались восстановить хоть какой-нибудь порядок. Пан Копец оказался однако исправнее тиральеров и косиньеров. Несколько лишних стаканов, выпитых за обедом, немного придали ему храбрости и самоуверенной продерзости. Работая, что называется, всеми легкими и нелегкими, он довольно живо успел выстроить свои "несмерцельные шквадроны", пред фронтом которых красовался уже на лихом коне пан хоронжий, с развернутым знаменем Цезарины. Она же, смеясь, как шальной ребенок, легким ударом хлыста подбодрила своего сиятельного кузена, чтобы тот проворнее карабкался на лошадь, и рядом с ним загарцевала сдержанным троттом, подъезжая на своем Баязете к кавалерийскому фронту.

— Иль со щитом, иль на щите! Не правда ли? — бросила она мимолетное слово, проезжая мимо красавца Жозефа.

Тот молча кивнул ей головою.

— Э, я вижу, один только Бейгуш молодец между вами, — засмеялась графиня, — с ним весело и любо! Ей-Богу!.. Посмотрите, как он живо устроил и косиньеров, и стрелков, а вы-то!..

Эти слова заставили Жозефа встрепенуться и построже заглянуть в свою помутившуюся душу. Меж тем все уже было готово, и Бейгуш, не адресуясь более ни с чем к графу Маржецкому, как полный и самостоятельный начальник, сам двинул отряд на позицию.

Выстрелы слышались все ближе и ближе, огонь становился сильнее и чаще, — но с кем же это там дерутся москали? Что за отряд и кто его довудца?

IX. Мы и Они

Пока Хвалынцев оправлялся от раны, нанесенной ему кинжалом пана Тршидесентего, восстание, подобно костру, сложенному из сухих поленьев и хворосту, успело с треском и дымом ярко распылаться по целому краю. В Варшаве со дня на день ожидали всеобщего взрыва; поляки сами неоднократно уже назначали день и час, обещали поголовную резню с 22-го на 23-е марта, а после Пасхи зловещие слухи и физиономии еще более стали гулять по Варшаве; потом подобные же посулы были на 3-е мая — исторический день "заложения крулевства", то есть основания польского государства и день знаменитой конституции Чарторыйского, — словом, обещания, угрозы и застращивания повторялись почти периодически; но грозные пушки Александровской цитадели, могущие чрез три часа обратить Варшаву в груду развалин, глядели спокойно и строго из своих амбразур, и Варшава, volens-nolens, ограничивалась одним глухим волнением. Теперь уже было не то, что в период демонстраций 1861-62 года: теперь, в случае открытого нападения вооруженных масс городских обывателей, едва ли кому из русских властей пришло бы в голову шутить и деликатничать. Ржонд народовый, хотя и собирался бомбардировать цитадель конгревовыми ракетами, однако в то же время очень хорошо знал и свойство пушек этой цитадели, а потому решился щадить Варшаву, полагаясь на своевременность европейского вооруженного вмешательства. Ржонду хотелось сохранить в целости столицу Польши для будущей Ржечи Посполитой.

Между тем «Колокол» в начале 1863 года не только продолжал свои кокетливые заигрывания с русским войском, но даже усилил их до пределов последней возможности. Так, например, новогодний свой спич он кончал "заздравным кубком в хвалу и славу русских воинов", уверял будто "казаку на Кавказе стало противно бить независимого черкеса",[230] и будто "военные должны стать с поляками по тому высшему нравственному закону, пред которым бледнеют и краски знамени, и обеты присяги",[231] посылал русских офицеров на казнь, утешая их тем, что мы-де (то есть издатели "Колокола") пред ними, идущими на смерть, склоняем седые головы наши и просим их благословения.[232] Для большего воздействия на русское войско, «Колокол» завел на страницах своего "Общего Веча" какого-то «Старообрядца», который уверял, что за русское правительство могут стоять только "нелюбители православия", что русским людям "не нужно опасаться, но должно точно и с уверенностью надеяться, что под польским управлением нам будет несравненно лучше теперешнего тиранственного положения", и все это потому, что "поляки не бесчеловечны, не властолюбны и не грабительны, и ни за что не будут теснить и мучить народ беззащитный; поляки суть истинные желатели свободы".[233] "Братья старообрядцы! восклицал тот же голос, братья старообрядцы! Вызовите казаков из Польши! Спасите их души от проклятия и научите их лучше смерть принять, чем бесчеловечно святотатствовать".[234] В то же время другой голос, принадлежащий какой-то «Украинке», обращался к русским женщинам с заявлением, что теперь "Россия гибнет хуже чем во времена Минина" и что "ее надо спасти". "Сестры, будем же мы на этот раз Мининым! приглашала «Украинка». Не допустим наших мужей, братьев, сыновей окончательно сгубить себя. Употребим всю силу любви[235] нашей к ним, чтобы поднять их дух до геройского, смелого отречения идти против поляков", в заключение объявляла, что "нет ничего тяжелее и грустнее" чувства русского патриотизма.[236] Впрочем, в этом последнем отношении Герцен поступил еще решительнее, начистоту причислив себя к "русским независимым, то есть не несущим на себе креста патриотизма", и объявив, что он никогда "терпеть не мог патриотизма", потому что "это самая злая, ненавистная добродетель из всех".[237] Вообще, кого-кого только не выкликал в это время «Колокол» из недр России! На его страницах беспрестанно фигурировали и «друзья-юноши», и «друзья-крестьяне», и «друзья-офицеры», и «друзья-семинаристы», которым "терять нечего", и «сестры-женщины», и «братья-солдаты», и «братья-старообрядцы» и наконец даже какой-то "многоуважаемый инок". Все эти друзья и братья с пафосом приглашались отречься от русского государства и восстать с поляками и за поляков.

Но увы! разочарование «Колокола» настало даже гораздо скорее, чем можно было предполагать. Адрес на имя великого князя Константина Николаевича, подтасованный Варшавским Отделом Земли и Воли, появился без подписей в «Колоколе» в конце 1862 года. Но спустя короткое время, на страницах европейских газет раздался протест русских офицеров, расположенных в Варшаве и Польше, протест, покрытый множеством подписей и отвергавший всякую солидарность с подложным адресом. "Печатая документ, содержание которого для нас столь же неприятно как и бесчестно, говорилось в этом протесте, г. Герцен находит достаточным засвидетельствовать одним своим личным ручательством достоверность и подлинность письма, цель которого выставить нас изменниками Государю, отечеству и долгу. Г. Герцен, по своей заботливой услужливости, от которой мы просим его освободить нас, нашел нужным давать советы относительно обязанностей нашего положения. Мы не просили его об этом и желали бы избавиться от таких попечений. По его мнению, честь наша требует, чтобы мы помогали оружием всякому беспорядку, всякому стремлению, которое враждебно правительству и общественному порядку. — Честь не допускает измены присяге, добровольно принятой. Наши обязанности в Варшаве таковы же, как и везде: верность Императору и установленным законам".