Всеволод Крестовский - Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо

• Название: Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо
• Автор: Всеволод Крестовский
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-699-20078-8, 978-5-699-20078-8

«Панургово стадо» — первая книга исторической дилогии Всеволода Крестовского «Кровавый пуф».

Поэт, писатель и публицист, автор знаменитого романа «Петербургские трущобы», Крестовский увлекательно и с неожиданной стороны показывает события «Нового смутного времени» — 1861–1863 годов.

В романе «Панургово стадо» и любовные интриги, и нигилизм, подрывающий нравственные устои общества, и коварный польский заговор — звенья единой цепи, грозящей сковать российское государство в трудный для него момент истории.

Книга 1

Панургово стадо

Крестовский В. В. Кровавый пуф: Роман в 2-х книгах. Книга 1. — М.: Современный писатель, 1995.

Текст печатается по изданию: Крестовский В. В. Собр. соч. в 8 тт. Т. 3–4. СПб.: Изд. т-ва "Общественная польза", 1904.

---

— Это так, — согласился Бейгуш, — но знаешь ли, была минута, когда я серьезно готов был отступиться от нашего плана и отказаться от денег и от всего!

— Э! это уж не хорошо!.. Не одобряю! — заметил грабя, качая головой. — Тогда бы ты, значит, лишил меня удовольствия скушать с тобою этот обед. За что же так?.. Это уж было бы не по-приятельски!

— Но я бы тебя поставил на мое место! Веришь ли, она так искренно, так свято и бескорыстно предложила мне эти деньги, что мне просто стало совестно. — За что я, думаю себе, так жестоко обманываю ее?.. Ах, друг мой, если б она была немножко поумнее и если б помене меня любила, все это было бы гораздо легче сделать!

— Но ведь и теперь, сколько я вижу, не особенно трудно, — заметил Слопчицький.

— Что говорить про то! — подхватил Бейгуш, — но мне-то самому, мне моей совести трудно — пойми ты это!

— А, вот оно в чем дело! — насмешливо, но серьезно улыбнулся Тадеуш. — Ну, брат, берегись! Ты, я вижу, москалиться начинаешь!.. Эдак, пожалуй, когда они опять станут нас грабить и резать, тебе тоже совестно сделается, и ты будешь просить у них прощенья за их же преступления?

— Это совсем другое, — возразил Бейгуш! — Те наши враги, и мы их ненавидим; но это моя жена, которая меня любит.

— А ты ее любишь? — все тем же насмешливым, но серьезным тоном спросил Слопчицький.

— Она жена моя, — уклончиво ответил Анзельм.

— А к какой нации имеет честь принадлежать ваша супруга? И чего ради в сущности женились вы на ней?

— Это все так; это все я очень хорошо знаю, — согласился Бейгуш, — но, друг мой, ей-Богу, я не ожидал столько самоотвержения!

— По глупости, прости за откровенность. Самоотвержение по глупости! Такая ему и цена!

— Нет, по любви! — не без самохвальной горделивости возразил поручик.

— Ну, и по любви!.. Не в последний раз! На твой век хватит еще женской любви, с избытком! Ну, и ты тоже люби ее за это, пока любится, — надоедите же когда-нибудь друг другу. Но позволь спросить без обиняков: кого ты больше любишь — Польшу или Сусанну?

— Об этом не может быть даже и вопроса! — с достоинством промолвил поручик.

— А не может быть вопроса, значит не может быть и сомнений и колебаний, значит нет и выбора, — порешил пан грабя.

— Пусть так, но все же… — раздумчиво проговорил Бейгуш, — все же какой-то бес смущает меня… шепчет мне, что это…

— Ну?.. Что же именно "это"? — выжидательно глядя на состольника пытающим взглядом, спросил Слопчицький.

— Что это не хорошо! — с тяжелым вздохом, но решительно докончил Бейгуш.

— Мало того, что не хорошо, пусть будет это даже подлость и преступление! Допускаю; пусть так! — говорил Тадеуш, сдвинув свои брови. — Но подлость против заклятого, потомственного врага не есть подлость! Преступление против москаля не есть преступление! Это есть законная, святая месть! Это есть подвиг.

— Но ведь тут женщина!.. любящая женщина! — защищался Бейгуш, и в тоне его дрогнуло даже что-то похожее на внутреннее страдание.

— Эта женщина не полька.

— Не все ль равно?!

— Нет, не все! — горячо вступился Тадеуш. — Если б это была полька, — о, да! такой поступок против нее был бы величайшей низостью. Но любовь москевки я не признаю любовью! Жабы любить не могут и их любить невозможно! Если полька выходит замуж за москаля, — это горько, но это я еще понимаю; она может на пользу родине влиять на мужа, парализовать его вредную деятельность, может детей своих воспитать честно, сделать из них добрых поляков. Но много ль честных поляков женятся на москевках? — Это редкие исключения. И если уж поляк допустил себя до подобной женитьбы, то разве ради каких-нибудь особых и важных целей, а иначе это подлость, измена своим, измена родине, для которой и он, и все его потомство погибли навсегда и безвозвратно! А если ты недоглядел за собою, если ты полюбил без расчета, так не будь же тряпкой и постарайся вырвать из себя это чувство, потому что оно марает, оно позорит тебя!

Анзельм молчал нахмурясь и медленно тянул вино из уемистого стакана.

Слопчицький поглядел на него, улыбнулся и, хлопнув его по плечу, переменил свой горячий, фанатически-суровый тон на прежнюю приятельски-веселую и насмешливо-беззаботную ноту.

— Эх, дружище, — заговорил он, чокаясь о край стакана своего приятеля, — кажется, ведь оба мы с тобой воспитывались когда-то в Вильне у превелебных отцов миссионаржей[99] и хоть были они — между нами будь сказано — скоты препорядочные, но я их уважаю! Во-первых, жить умели, во-вторых, пить умели, а в-третьих, все-таки были добрыми, если не лучшими патриотами, и то что они в меня насадили, то во мне крепко живет, и никаким московским вдовушкам, ни графиням, ни княгиням, ни циновницам, ни танцовщицам этих корней из меня не вырвать! А ты, как видно, забываешь менторские назидания… Это не хорошо, дружище!.. Встряхнись!

Бейгуш вернулся домой с обеда не в веселом расположении духа. Он много выпил, но вино не дало ни хмелю, ни облегчения: оно только болезненно-тяжело подействовало ему на организм и принесло еще более мрачное настроение.

Сусанна, по обыкновению, встретила его любовно и беззаботно. Со вчерашнего утра ни тени упрека, ни тени сожаления о беспутно утраченных деньгах не встретил он в этой женщине. Она была с ним как и всегда, словно бы ничего такого и не случилось, словно жизнь и не должна теперь ни на волос измениться; напротив, Сусанна как будто стала еще теплее и мягче, еще любовнее с ним, оттого что для нее была ужасна мысль потерять его навеки. Она не сознавала, но чувствовала, что с той минуты, как спасла его от смерти и сохранила для самой себя, он стал ей еще милее и дороже. Странное дело, — но то что в первое время их близких отношений было для нее не более как прихотью, капризом, новым развлечением от надоевшего кузена, то с течением времени, и особенно после свадьбы, стало для нее дорогим и заветным. Это уже было свое, родное. Каприз и прихоть незаметно перешли в чувство любви, в отрадное ощущение над собою более разумной, более крепкой воли и силы.

Заметив, что муж не совсем-то здоров, Сусанна, без воркотни, без неудовольствия, уложила его в постель и почти всю ночь, как добрая сиделка, нежно, кротко и терпеливо ухаживала за ним, охраняла его покой, предупреждала малейший взгляд, малейшее желание.

Все это минутами еще более кололо и щемило душу Бейгуша. Давешние убеждения и доводы пана грабе разбивались об это простое даже мало сознающее себя чувство любви и безграничной привязанности, которое таким ярким огнем горело для Анзельма в сердце Сусанны. Но чем ясней делалось в нем сознание этого простого и столь глубокого чувства, тем хуже и темней на душе становилось ему, тем гнуснее представлялась недавняя комедия с деньгами…

"О, как же я подл и низок перед нею!" посылал он ссбе мысленные упреки.

И после этого каждый новый знак участия и внимания жены, как капля растопленного свинца, жег и колюче пронизывал его душу. В эти минуты в нем, быть может помимо собственной его воли, но одною только неотразимою силою жизненного факта, совершался внутренний переворот: из грязи падения, оправдываемого принципом народной, исторической вражды, вырастало хорошее, честное чувство уважения, любви и благодарности. Москевка уж не существовала: перед его нравственным взором стояла теперь женщина, которая была его женой.

XVII. Ардальон с ореолом мученика

Полоярова подержали-подержали да и выпустили. Да и что ж более оставалось с ним делать, как не выпустить? Не держать же человека за одну только глупость его! Впрочем, арест был вменен ему в наказание.

Полояров снова очутился на свободе.

Но теперь уж это был не прежний Полояров, а рафинированный.

Это был Полояров-мученик, Полояров, "пострадавший за убеждения".

Как гордо нес он теперь свою голову! Какую усиленную, сосредоточенную мрачность старался сообщить своему взору! С какою таинственностью подавал при встрече руку своим знакомым!

— Ардальон Михайлыч… Батенька!.. Что с вами? — вопрошают его знакомые, — вы, говорят, арестованы были?

— Был-с, — с какою-то таинственною, озлобленною и в то же время торжествующей мрачностью лаконически подтверждает Полояров.

— За что и как? Расскажите пожалуйста!

— Так-с. У нас эти вещи очень просто совершаются.

— Но однако? Как же и за что?

— По доносу-с.

— Кто же донес-то? Неизвестно?

— Нет-с, известно. Нашлись добрые людишки… Ну, да ведь и мы тоже не лыком шиты! Что-нибудь да смекаем! Один учителишко есть тут… Устинов некто, так это вот они-с изволят сами похвальными делами заниматься.

— Какой мерзавец! — качая головой, восклицает соболезнующий знакомый и старается запечатлеть в своей памяти имя "учителишки Устинова", для того, во-первых, чтобы самому знать на случай какой-нибудь возможной встречи с ним, что этот, мол, барин шпион, и потому поосторожнее, а во-вторых, чтобы и других предупредить, да и вообще не забыть бы имени при рассказах о том, кто и что были причиной мученичества "нашего Ардальона Михайловича".