Анатолий Маркуша - Большие неприятности

• Название: Большие неприятности
• Автор: Анатолий Маркуша
• Жанр: Детская проза

Автобиографическая повесть известного летчика и писателя. Журнальный вариант. Опубликована в журнале "Пионер" в 1984 году.

---

И тут мысль почему-то перескочила на дру­гое — но Галя сама сказала: я твоя собака...

Конечно, попрошайничать, клянчить, вымогательствовать... — батюшки, сколько, оказывается, на свете этих гнуснейших слов! — отвратительно и стыдно, но... моя «собака» готова на все.

Мы доехали до площади Маяковского и тихонько пошли по улице Горького, пока не свернули в полутемный переулок. Здесь, перед самым расста­ванием, сам того не ожидая, я скомандовал:

 — К но-ге! — и похлопал себя ладонью по бедру.

Сначала Галя не поняла. А потом, когда до нее дошло, она прижалась боком к моему боку и пошла со мной шаг в шаг...

Я видел ее опущенную голову, видел напряженно следивший за мной, чуть прищуренный левый глаз...

Свинья я, свинья! Ведь ликовал.

У подъезда серого, надстроенного дома я небреж­но поцеловал Галю в лицо — ткнулся куда попа­ло — и поспешно ретировался...

Ее письмо разыскало меня на фронте. На конвер­те живого места не было — штампы, сопроводитель­ные надписи, чернильные подтеки. Письмо было от Гали и шло ко мне почти год.

Так я узнал: она окончила ускоренный курс медицинского... вместо фронта, как мечтала и рас­считывала, получила назначение в сельскую боль­ничку... Жизнь тяжелая... Кругом одни клюквенные болота. Деревенька маленькая, глухая... Ко всему: над головами то и дело самолеты летают, нагоняют тоску... Тоска, как клей.

«Хоть бы узнать, что ты жив, — писала Галя, — я боюсь самолетов и не могу вообразить, как ты, при твоем характере, сможешь удержаться в этой ду­рацкой авиации. И вообще — г-на войне...»

Странно — письмо Гали больно меня задело. По­казалось обидным. Что она понимает в авиации? А кстати, и во мне?

А еще меня заинтересовало дважды упомянутое название деревни — Жужа. Определенно, я где-то встречал это странное буквосочетание — не жук, не жаба, а Жу-жа, жу... жа...

Неопределенность — наказание. Во всяком слу­чае, для меня.

Видел я где-то... голову на отсечение даю, видел: Жужа. Видел? Но если видел, значит, на карте... Я развернул свою потрепанную полетную пятикилометровку и принялся прочесывать ее — с севера на юг, потом с запада на восток.

В конце концов я нашел эту Жужу. Она лежала в восьмидесяти семи километрах севернее нашего аэродрома на излучине безымянной речки, в районе болотистом и бездорожном, охваченная широким полукольцом лесного массива... Была там церковь. Дворов в деревне, если верить карте, насчитыва­лось девяносто. Далась мне эта Жужа! Что мне в ней?

Ну, учились мы с Галей в школе... допустим, между нами что-то намечалось... детское, наивное. Все это — прошлое!

Конечно, прошлое.

Было... а потом исчезло, рассеялось, раствори­лось, слиняло, уплыло... О чем думать? Думать, мечтать, ждать, предполагать, сочинять... врать... заполаскивать мозги... Как много на свете слов. Для чего столько?..

А тут мне подвернулось слетать в штаб армии. На По-2.

Я любил эту безобидную керосинку — сама, мож­но сказать, летала, только не мешай. И снижаться позволяла, как ни одна другая машина, и приты­каться, если надо, на любом пятачке. Золотой был «ероплан».

На обратном пути из штаба армии пришло мне в голову: если уклониться градусов на тридцать вправо, то, не слишком увеличивая общую даль­ность полета, вполне можно выскочить на Жужу...

Зачем? Ну-у, так, поглядеть... Врешь! Глядеть там не на что. Себя показать хочешь. Допу­стим — себя. Так что?! Ничего...

Жужа оказалась еще меньше, чем представля­лась по карте. Одна улица. Полуразрушенная цер­ковь. Школа. Административное здание... Крыши тесовые, черные... Оконца крошечные. Словом, чего говорить, — сплошная северная унылость, усу­губленная диким запустением. А улица широкая. Проспект. Снизился. Прошел метрах на десяти, разглядел — ровная улица, столбов нет и проводов нет.

Ну и что? Ничего. При необходимости вполне можно приземлиться. Поглядел на часы. Время позволяет.

Проверил остаток горючего... А ветер? Отличный ветер: дымок точно вдоль улицы тянет... не сильно. Сел. Двигатель, понятно, не выключал. Прибежали мальчишки.

— Жужа?

— Жужа!

— Кто доктор? Где?

— В район уехала, за лекарствами. Муж: — здесь. — И предложили с охотой скликать мужа.

— Военные на санитарной машине приезжа­ли? — спросил я. — Титаренко, полковник, был? (Все это я придумал по ходу дела.)

— Не было! — хором ответили ребята.

— Спасибо, ребята! Полечу искать дальше. Сча­стливо!

И улетел.

На сорокаминутное мое опоздание никто в полку не обратил никакого внимания: По-2! Ветром могло сдуть...

А я, как нетрудно догадаться, помалкивал и про себя радовался — с неопределенностью покончено!

Жужа — та самая. У Гали — муж. Вопросов ника­ких нет и быть не может.

Но тут я ошибся.

Дней через пять из штаба воздушной армии поступила в полк телефонограмма. «Самовольное отклонение от маршрута, посадку на улицу в Жуже оцениваю пятью сутками ареста. Получите подроб­ное объяснение у Абазы...» И подпись — начальник штаба...

Я шел к Носову, не ожидая ничего худого, но стоило только взглянуть на командира, чтобы понять, — держись, Колька...

Носов выразительно прочитал мне телефоно­грамму и велел:

 — Объясняй.

Конечно, можно было и соврать: отклонился, мол, засомневался, какая деревенька. Присел для уточнения ориентировки «методом опроса местных жителей». Но... не решился: у Носова был совер­шенно фантастический нюх на малейшую брехню. И вранья он не переносил.

—  Виноват, — сказал я, поморгал, потупился и тихо-тихо: — Любовь...

—  Этого не хватало! — вздохнул не без притвор­ства Носов. — Ступай, Ромео, отсиживай и имей в виду — бо-о-ольшие неприятности у тебя еще будут от этой, от любви... при твоих-то замашках. Иди.

* * *

Впервые на охоту я попал по чистой случайности. Приятель отца предложил: «Хочешь поглядеть, как зайчишек стреляют?» И я из чистого любопытства согласился.

Отец не возражал. Мать — тоже: охота происхо­дит на свежем воздухе, а свежий воздух ребен­ку — первая необходимость, к тому же заяц не тигр, так что опасности никакой... Получив родительское благословение, я очутился в зимнем пригородном лесу. Единственный мальчишка среди шести взрос­лых.

Прежде всего запомнился лес — холодный, кру­жевной, с седыми стрельчатыми ресницами. И сорочий гам запомнился. И цепочки заячьих сле­дов. Мне объяснили: если отпечатки лап идут одна-одна-две, это заяц...

Взрослые были разные. Трое городских, хорошо одетых, в высоких мягких валенках, в пушистых шапках, с красивыми ружьями и сумками, трое деревенских, одетых хуже, с небогатыми ружьями, но с собаками. Мне, конечно, ружья не предложили, велели держаться рядом с отцовским приятелем, присматриваться, под выстрелы не лезть и вооб­ще... не мешать...

Делать было нечего, пришлось подчиниться.

Городские охотники разошлись по каким-то «ме­стам», а деревенские отправились сначала вдоль дороги, потом по краю поля и скрылись из глаз. Скоро сквозь лес покатился собачий лай: тихо, громче, опять тише и снова громче... На опушку, где мы притаились у старой почерневшей, подъеденной понизу копешки, заяц вылетел, словно очумевший. Он был маленьким, почти белым, с жалкими, прижатыми к спине ушами.

Тут я взглянул на отцовского приятеля и... испугался: был человек как человек, ну, толстый, красномордый, если по правде говорить — не краса­вец, а тут... по-лягушачьи приоткрытый рот, зату­маненные незрячие глаза и мелко-мелко вздраги­вающие пухлые руки... Я даже не сразу сообразил, что преобразило моего благодетеля — не со страху же так изменился человек, ведь правильно мать говорила: заяц — не тигр.

Просто человеку не терпелось выстрелить... по­пасть... убить...

Он и выстрелил, и попал, и убил...

Нет, я не особенно жалел зайчишку. Пони­мал — всякое мясо, что попадает на наш стол, сначала пасется на траве, мычит или блеет... Сло­вом, с убийством ради поддержания жизни, раз уж так заведено, я мирился, но покрасневший подле подстреленного зайца снег произвел все-таки не­приятное впечатление.

В тот день были убиты и другие зайцы.

К вечеру я ужасно замерз. Меня трясло от холода, зубы выколачивали чечетку, и темная изба, наполненная кислой вонью и густым теплом, пока­залась великим счастьем. Взрослые суетились, хва­стались, звенели посудой. Меня сморило, и я заснул прежде, чем подоспело время отведать зайчатины.

Охота не понравилась. Большие хлопоты, боль­шой шум, ничтожные результаты. Это — раз. И два: долго вспоминалось лицо толстого человека, иска­женное неодолимым желанием убить.