Михаил Воронецкий - Мгновенье - целая жизнь

• Название: Мгновенье - целая жизнь
• Автор: Михаил Воронецкий
• Издательство: Издательство политической литературы
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5 - 250 - 00587 - X

Феликс Кон… Сегодня читатель о нем знает мало. А когда-то имя этого человека было символом необычайной стойкости, большевистской выдержки и беспредельной верности революционному долгу. Оно служило примером для тысяч и тысяч революционных борцов.

Через долгие годы нерчинской каторги и ссылки, черев баррикады 1905 года Феликс Кон прошел сложный путь от увлечения идеями народовольцев до марксизма, приведший его в ряды большевистской партии. Повесть написана Михаилом Воронецким, автором более двадцати книг стихов и прозы, выходивших в различных издательствах страны. В книге повествуется о том, как Феликс Яковлевич Кон, революционер интернационалист, начавший свой путь в польском революциопном движении, остался верным до конца главному делу своей жизни — укреплению революционного союза польского и русского пролетариата. Г. М. Кржижановский писал: «Мы строим новый мир, и в этом новом мире не умрет память о Феликсе Коне». Книга «Мгновенье — целая жизнь» — дань этой памяти.

---

— Знаешь, кто для меня самый притягательный из русских революционеров? — остановился на середине камеры Станислав. И, не дожидаясь ответа, почти крикнул: — Клеточников![2] Это идеал революционера! Какая выдержка! Какое умение подчинить свои чувства делу! Какое хладнокровие! Осторожность…

Феликс усмехнулся:

— Знаешь, почему тебе так нравится Николай Васильевич Клеточников?

— Почему?

— Да потому, что этих качеств пе хватает тебо самому.

Куницкий улыбнулся:

— Верно. Я горяч и завидую тем, у кого холодная голова.

Наконец из Петербурга пришло «высочайшее повеление» императора: двадцать восемь подследственных и Пацановский отобраны для суда. Остальные наказаны в административном порядке.

В Десятом павильоне Цитадели появился председатель Варшавского окружного военного суда генерал Фридерикс в сопровождении прокурора полковника Моравского. Генерал, тучный, пожилой человек, обошел камеры, вручил каждому Конию обвинительного акта и всюду говорил одно и то же:

— Это дается вам только для ознакомления. До открытия заседаний суда это нужно будет возвратить.

Купицкий возмутился:

— С какой стати! Нас обвиняют черт знает в чем — и мы же еще должны вернуть обвинительный акт. Каким же образом мы будем защищаться от несправедливых обвинений?! Нет, генерал, акт вы от нас не получите.

Лицо генерала покрылось темными пятнами. Как бы ища поддержки, он оглянулся на Моравского, а потом решительно произнес:

— Всякое неисполнение требований отразится на вашей судьбе… Не исключена возможность отправить кое-кого…

— …На виселицу, — досказал Куницкий и обескураживающе улыбнулся.

Генерал опешил. Судьба Куницкого, он знал, уже предрешена. Замешкался, а уходя, проговорил:

— Ну, об этом еще будет время поговорить.

Долгая варшавская осень иссякала. Теплые солнечные дни, а их становилось все меньше, сменялись неделями, в течение которых не прекращались глухие затяжные дожди. В офицерском саду за окном камеры номер один с деревьев упали последние бледно-оранжевые листья.

Дело продвигалось медленно. С воли торопили с побегом.

Куницкий похудел. На бледном, заросшем черной жесткой щетиной лице теперь были видны только огромные черные глаза с желтоватыми белками. Он по-прежнему мало спал.

Уходя на прогулку, пилку брали с собой. Как-то вернулись — в камере все вверх дном перевернуто: поняли, был обыск. На другой день, когда рассказали об этом товарищам, Бардовский заметил:

— Надо отложить затею на некоторое время. Пока шум уляжется.

— Пустое, — возразил Куницкий. — Напротив, теперь-то именно и надо работать. Жандармы убедились в необоснованности своих подозрений.

И они пилили. Пилили ночи напролет, через каждые полчаса сменяя друг друга. Жандармы как будто успокоились. До начала судебных заседаний оставались считанные дни. И вдруг… Арест Марии и Розалии сломал все планы: женщины сообщили, что Пиньский оказался провокатором, выдал замысел побега жандармам. Ковалевский и Хюбгаер готовят на Пиньского покушение.

А на другой день рано утром узники услышали доносящийся из-за окна стук топоров. Феликс взобрался на табурет, глянул вниз и замер: плотники напротив камеры номер один громоздили сторожевую вышку для часового. Все надежды на спасение рухнули…

Несколько месяцев спустя, когда Куницкого уже не было в живых, покушение состоялось. Пиньский отделался ранением, а покушавшихся схватили. Суд был скорый: Ковалевского приговорили к казни, и он сразу был повешен, а Хюбгаер отправился на Сахалин — в каторгу, на целых четырнадцать лет.

Год спустя на этапе к месту ссылки одна за другой умерли обо девушки: в Красноярске — Мария Богушевич, в Нижнеудинске — учительница Розалия Фельсенгарт…

— По указу Его Императорского Величества… Временный военный суд, учрежденный в Варшавской Александровской цитадели, приступает к слушанию дела…

…Феликс оглядывает лица товарищей, бледные, напряженные, но без тени страха и раскаяния… Варыньский, Куницкий, Плоский, Рехневский, Дулемба, Бардовский, Ян Петрусиньский, Михал Оссовский, Шмаус, капитан Люри… Дальше все остальные. Лишь Пацановский в стороне ото всех, сидит, уставясь мутными, почти безумными глазами в одну точку поверх судей, просторно разместившихся эа длинным столом, покрытым зеленым сукном. Золото погон, аксельбанты, седые, рыжие, черные бакенбарды…

В полутемной глубине зала плотной кучкой сидят родственники подсудимых: горе сроднило дворян и буржуа, чиновников и рабочих, офицеров и крестьян.

Обитое красным штофом золоченое кресло. Кресло не занято — оно приготовлено для генерал-губернатора Привислинского края Гурко, который приедет к концу судебных заседаний, когда подсудимым будет предоставлено последнее слово.

Адвокаты, взявшиеся защищать подсудимых, — за отдельными столиками. В центре защиты знаменитый Владимир Спасович — его губы кривятся, когда он позволяет себе вслушаться в казенные обороты обвинительного заключения…

Главный обвинитель — полковник Моравский. Под статью 249, предусматривающую смертную казнь, он всеми силами старался поднести не только Куницкого и его сподвижников, готовивших взрывы и уничтожавших провокаторов, но и первый состав ЦК, возглавляемый Варыньским:

— Они хотя и были арестованы до заключения партией договора с «Народной волей», тем не менее ответственны за все, как ее основатели.

Это дало повод защитнику Спасовичу ответить репликой, вызвавшей поощрительные улыбки даже у золотопогонной «публики»:

— В таком случае Христа следует привлечь к ответственности за скопчество.

Зловещий призрак виселицы стал вырисовываться в полутемном зале, когда обвинители начали использовать показания Станислава Пацановского, выдавшего членов организации Згежа. Юный ткач Ян Петрусиньский, выполнивший постановление о ликвидации провокатора Франца Гельшера, сидел рядом с Феликсом и время от времени шептал ему:

— Смерти не боюсь. И жизни не жалко. Одного жаль… Как бы я хотел полюбить! Никогда еще никакой женщины не любил и совсем не представляю этого чувства…

В это время вскакивает Ян Поплавский и громко говорит, обращаясь к суду:

— Петрусиньский не виноват. Это я убил Гельшера.

Сидевший рядом с генералом Фридериксом полковник Стрельников, родной брат военного прокурора, убитого в Одессе Халтуриным и Желваковым, уточнил:

— А с какой стороны вы стреляли? С правой?

Поплавский на секунду замешкался и неуверенно ответил:

— С правой.

Это было нелепо, и судьи переглянулись и обменялись усмешками.

…Однажды Куницкий пришел на квартиру Бардовского и сел писать воззвание к военным. Текст ему не давался. Он зачитывал каждый абзац вслух, а Петр Васильевич все брюзжал:

— Разве так пишутся воззвания?!

Куницкий в досаде кинул на стол листок:

— А вы сядьте и напишите.

Бардовский сел, тут же написал, и, когда зачитал его, все были в восторге.

Теперь черновик этого воззвания был представлен суду. Генерал Фридерикс пытался его прочесть, но неразборчивый почерк Петра Васильевича он так и не смог одолеть. Фридерикс снял очки и, найдя взглядом Бардовского, сказал:

— А может быть, вы сами его зачитаете?!

Петр Васильевич встал. Элегантный, с седоватыми висками, с приятным мягким лицом, он подошел к столу судей, взял листок и, выйдя на середину зала, густым, красивым голосом начал читать, незаметно для себя воодушевляясь:

— «А буде понадобится царю поставить виселицы по всему лицу земли русской, назначаются три майора, которые беспрекословно выполняют волю пославшего их…»

В зале замерли — и судьи, и публика, и подсудимые, и адвокаты. Только Стрельников ехидно улыбался. На холеном лице его Феликс прочел: «Ага, попался, голубчик!» Феликс огляделся и увидел на печальных лицах своих товарищей, так искренне любивших Бардовского, одно и то же: Петр Васильевич сам себе зачитал смертный приговор.

В защите самое благоприятное впечатление на публику произвел Владимир Спасович. Блистая остроумием и менее всего заботясь о том, чтобы понять мотивы поступков своих подзащитных, он, конечно, не мог рассчитывать на их благодарность:

— Статья 249, господа судьи, под которую прокурор подводит всех обвиняемых, предполагает тягчайшее государственное преступление, — говорил Спасович мягким красивым голосом. — Но позволительно спросить господина обвинителя, в чем он видит такие преступления со стороны моих подзащитных? Эта статья применима разве что к Стеньке Разину, к Емельяну Пугачеву, но при чем тут «Пролетариат»? Большому кораблю большое плавание. Но разве так называемая партия «Пролетариат» была хотя бы маленьким кораблем? Все это судебное дело — мыльный пузырь, не более. Это же совершенно очевидно, господа! — Выдержав паузу в пределах, необходимых для адвокатского красноречия, Спасович продолжал: — «Пролетариату» вменяют в тягчайшую вину ее мифическое соглашение с Исполнительным комитетом «Народной воли». Но делать из мухи слона позволительно какому-нибудь провинциальному клерку, но не такому деятелю, каковым является господин военный прокурор. Исполнительный комитет «Народной воли» подобен Великой Римской империи, которая не была ни Римской, ни Великой и уж тем более ни империей. Названный Комитет не был исполнительным и уж, конечно, не выражал воли народа.