Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

• Название: Сказание о Маман-бие
• Автор: Тулепберген Каипбергенов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

Перевод с каракалпакского А.Пантиелева и З.Кедриной

Действие романа Т.Каипбергенова "Дастан о каракалпаках" разворачивается в середине второй половины XVIII века, когда каракалпаки, разделенные между собой на враждующие роды и племена, подверглись опустошительным набегам войск джуигарского, казахского и хивинского ханов. Свое спасение каракалпаки видели в добровольном присоединении к России. Осуществить эту народную мечту взялся Маман-бий, горячо любящий свою многострадальную родину.

В том вошла книга первая.

---

— На, подавись! — И ласково поднял Каракоз:- Не плачь, пойдем отсюда!

Осел всхрапнул и закричал вслед уходящим «и-а! и-а!», будто оплакивал своего хозяина.

18

Никому еще не довелось видеть Маман-бия без дела лежащим на боку. Соглядатай со стороны, посмотрев на него сегодня, легко мог бы пустить слух, что вот, мол, бий спился, с утра самого валяется дома пьяный. Раздав накануне весь скот, подаренный казахами бедствующим семьям нукеров, погибших на войне, сегодня бий лежал в своей юрте, изредка прихлебывая холодный чай из глиняной пиалушки и мучительно думая о том, что же это опять приключилось с народом.

Давно ли шли к нему радостные вести: «такая-то родила», «у такого-то сын родился»- и словно звездное небо открывалось над ним в сумраке ночи, и силы в нем прибавлялось, светлое будущее виделось впереди. Сбор нукеров, война и печальный ее конец — большинство нукеров не вернулись живыми — были как гром среди ясного дня. Беда усугублялась обидой: у тех каракалпаков, которые уцелели в битвах, Хива отобрала оружие, отпустила домой и калек и здоровых с пустыми руками. Болела душа у Мамана, скорбь не давала поднять голову.

Глядя на мужа, страдала и Багдагуль. Бесшумно бродя вокруг, она выбирала удобную минутку, чтобы, напомнив Маману о добрых его делах, хоть немножко отвлечь от мрачных мыслей о жестоких потерях. Господин мой, можно ли спросить у вас…

— Спрашивай, милая, — ответил он, не двигаясь.

— Каким был бы свет наш, если бы человек человеку не помогал?

— Земля кишела бы клыкастыми тварями, день и ночь грызущимися между собой. — Бий поднял глаза, жена никогда не задавала ему подобных вопросов.

Между тем очаг угасал, Багдагуль вышла во двор за топливом и быстро вбежала обратно:

— За домом, за дровами, скорчившись, какие-то три парня прячутся!

— Почему же ты их сюда не позвала?

— Не хотела, чтобы увидели вас расстроенным, господин мой.

— Позови, милая. Эй, ребята, идите сюда! — крикнул бий громко.

Он сел, расправив усы, скрестив ноги по-турецки. Лицо его порозовело от огня.

— Оу, Аманлык! — воскликнул он, увидев первого из входящих ребят. — Входи, Жаксылык, сынок! — поправил он сам себя, поднимаясь и безошибочно узнавая сына своего друга.

Сейчас юноша был таким, каким был его отец в те незабвенные годы, когда свободные как птицы сироты, Аманлык и Алмагуль, бродили по аулам, прося подаяния.

— Ох, Жаксылык, сынок, — молвил Маман, гладя густые черные волосы паренька и целуя его в лоб, — будто я с Аманлыком, отцом твоим, повидался, ну вылитый ты отец! А эти ребятки чьи? — спросил он, гладя по обросшим головкам двух мальчиков помладше Жаксылыка, похожих между собой, с чуть раскосыми глазами, одетых в косоворотки и армяки, как дети татарских или русских баев.

— Братишки мои, — коротко ответил Жаксылык. Тут, видно, была какая-то тайна, и бий больше вопросов не задавал.

— Молодцы, джигиты, что пришли навестить де-душку-бия, — сказал он, чтобы подбодрить дичившихся ребят. — Очень хорошо, светик мой Жаксылык. Отец твой уехал в Бухару, тетушку твою Алмагуль искать. Ждем его, скоро приедет.

Открытое лицо Жаксылыка словно бы потускнело. Он молчал.

После того как ребята поели и попили горячего чаю, оба младших повалились, разомлев, на кошму и дружно засопели.

— К трудной жизни не привыкли, — сказал Жаксылык.

— Похоже на то! — поддержала Багдагуль. Байскими детьми были, — молвил Жаксылык,

готовясь к длинному рассказу.

— Говори, сынок, говори, — подбодрил его Маман и придвинулся к мальчику, готовый слушать.

— Меня ведь Тилеунияз-бай тогда купил, — начал Жаксылык. — Хитрый был человек, оказывается. После большой перекочевки сюда он и говорит: «Будто богом проклятый наш народ. Только на новом месте обживается как подобает, сытости достигнет, враг тут как тут, опять нас разоряет, опять на новое место беги! Вот я и хочу один жить, без народа, — целее будем». И повел нас берегом моря на север. Прикочевали мы в какой-то дремучий темный лес, развьючиваться стали. Дом построили, стали жить одни, годов не считали. Скот байский умножаться стал. Сам бай съездит иной раз куда-то на верблюде, пшеницы привезет. Говорил, из страны русских, а то так от башкир либо от татар. И рубашки эти тоже из тех краев. И ту, что на мне, он из последней своей поездки привез. — Жаксылык показал надетую на нем рубашку с татарским воротником. — Вот раз пасу я спокойно телят в лесу, вдруг выскакивают из чащи двое каких-то верховых и давай моих телят угонять, шумят, лошадьми теснят, на меня и внимания никакого не обратили. Кинулся я к дому, бая звать, а дом — весь в огне. Эти двое сидят перед крыльцом, плачут, родителей зовут. А те лежат на земле неподвижно. Отец уже мертвый, а мать чуть жива. Увидала она меня и шепчет: «Светик мой, прости, если когда обидное тебе слово сказала, не бросай сыночков моих, пусть братьями тебе будут. Ушли мы от своих и пропали. Говорят же, одинокого всяк съест. Съели нас волки!.. Наживали добро от родины вдалеке — все врагу досталось… Теперь с братиками вместе идите все к югу, к югу, к народу нашему, к Маман-бию идите…» — и померла. Ждал я до утра пастухов, которые на лугу коров пасли, думал — придут, а их тоже, видно, враги угнали вместе со скотом. Не пришли они. Наутро закопал я хозяев мертвых как сумел. Поделили зерно, какое уцелело, на троих и пошли. На авось пошли, по солнышку. Вышли к синему морю без конца без края. Потом узнали: называется Арал. Кругом, сколько глаз видит, — ни аула, ни человека, ни души! Берегом шли долго. Увидели: плывет лодка, а над ней, узнали мы потом, парус называется, ветром надутый. Люди в той лодке, русские, оказывается, заметили нас, давай руками махать. Пристали они к берегу, вышли из лодки, рыбу выгрузили, снасти, воду вычерпали. Один из них малость по-каракалпакски знает, спросил: что здесь делаем, куда идем? Я сказал им все как есть. Он с товарищами своими поговорил. Один здоровый такой, с бородой, подошел, по головам нас погладил, а тот, кто по-каракалпакски знал, «садитесь, говорит, в лодку». Сели. Сел с нами и тот, бородатый, и мы поплыли. Остальные трое на берегу остались, руками нам махали. Устали мы, в лодке заснули и не знали даже, долго ли плыли и куда приплыли. Даже и сколько дней прошло, не знаем. Вышли на какой-то берег. Они высадили нас, каждому по две рыбы дали из тех, что дорогой поймали, и сказали нам: «Теперь идите по суше, от берега все прямо и прямо, — здесь каракалпакские аулы недалеко». Попрощались с нами, и мы ушли. Кабы не мальчики эти, которые сроду пешими не ходили, я бы давно здесь был. Ну, а так мы до аулов позавчера к вечеру добрались, а к вам вот — сегодня утром…

— А ты смог бы найти место, где вы на берег сошли? — спросил Маман.

— Найду.

Хотя и видел бий по лицу, что парень измучился в дороге, но не вытерпел, — уж очень хотелось узнать, кто эти русские люди, что ребят спасли.

— А что, сынок, если мы с тобой съездим поищем тех русских, пока они к себе не воротились?

Жаксылык не мешкая вскочил:

— Едемте.

Багдагуль спешно замесила тесто, напекла им лепешек на дорогу, и, когда солнце перевалило за полдень, Маман-бий и Жаксылык сели вдвоем на белого коня и поехали в сторону моря.

* * *

На просторе однообразных, уходящих в далекую даль морских берегов трудно оказалось Жаксылыку точно указать место высадки: мол, вот здесь! Да и море сегодня было совсем другое. С грохотом катились высокие валы, украшенные белой пеной, словно горы с могучими хребтами, перевалами, с увенчанными снегом вершинами. С шумом бились волны о берег, кипели и бурлили, выбрасывая на песок все, что не могло устоять на их пути.

Маман-бий не торопил джигита. Конь у них притомился, и, проезжая берегом бескрайнего синего моря, они садились в седло по очереди. Глаза путников устремлены в беспредельную даль, и, если на вершине огромной, как гора, волны зачернеется что-то — огромный куст принесенного бешеной Аму турангиля, — они останавливаются, с тревогой всматриваются: не человек ли?

— Не дай бог, человек утонет! — бормочет Маман-бий, тихонько следуя на коне за Жаксылыком.

Тщетно ездили они по берегу, не нашли никого. Пришлось возвращаться. Но они не теряли надежды и через неделю снарядились к морю опять. На этот раз ехали вдоль одного из рукавов Амударьи.

На мутной поверхности бешено рвущейся к морю реки, крутясь в кипящих водоворотах, плыли трупы животных, вырванные с корнем изломанные деревья, всякий мусор и хлам, выброшенный из человеческого жилища. Маман-бий новыми глазами вглядывался в пучину, будто видел все это в первый раз.

— Всю падаль, всю грязь жизни, мертвечину несешь ты на себе, бешеная Аму! — горестно прошептал бий. — Сходны наши с тобой судьбы! Но ты очищаешься от грязи, выносишь ее в море. А мы? Мы все вмещаем в себя. Мы не только река, мы — и море! Да, мы — и море!