Сборник - Важнейшее из искусств

• Название: Важнейшее из искусств
• Автор: Сборник
• Издательство: Издательский Дом «Азбука-классика»
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2009
• ISBN: ISBN 978-5-395-00445-1

«Миры Стругацких: Время учеников, XXI век» – уникальный проект, позволяющий вновь окунуться в неповторимую атмосферу произведений братьев Стругацких. Первый сборник проекта, «Важнейшее из искусств», является своеобразным ответом современных писателей-фантастов неугомонным кинематографистам и посвящен выходу на экран фильма «Обитаемый остров».

По книгам братьев Стругацких снят уже добрый десяток фильмов. К их творчеству обращались такие известные кинорежиссеры, как Андрей Тарковский, Александр Сокуров, Федор Бондарчук, Алексей Герман и многие другие. Однако вне зависимости от того, хорошими или плохими получаются эти фильмы, – это не Стругацкие! Хотя литературная основа как нельзя лучше подходит для того, чтобы ставить фильмы умные, современные и кассовые одновременно!

Авторы вошедших в сборник повестей и рассказов тоже почувствовали это, потому что произведения их так или иначе связаны с творчеством Стругацких и искусством кино. По их воле в средневековом Арканаре родился создатель кинопроектора; странные и драматические события произошли на съемках новой версии фильма «Пикник на обочине»; актер, готовившийся сыграть Кандида, попадает в тот самый Лес, который так поразил читателей «Улитки на склоне». Или все же не совсем тот?…

Эти и другие истории, связывающие миры Стругацких с «важнейшим из искусств», читайте в первом сборнике серии. Его авторы – известные отечественные фантасты: Вячеслав Рыбаков, Николай Романецкий, Сергей Волков, Игорь Минаков и другие.

---

– Хорошо, – сказал я почти удовлетворенно. – Значит, послезавтра выходим в Город. Завтра я схожу на Выселки, потом тебя повидаю и еще разок напомню.

«Почти» – потому что к этому итогу мы приходили уже неоднократно, а завтра или послезавтра начиналось все сначала. Но я не переставал надеяться, что однажды мы все-таки выйдем.

– Заходи, – сказал Колченог. – Я бы и сам к тебе зашел, да вот нога у меня болит – сил нет. А ты заходи. Поговорим. Я знаю, многие с тобой говорить не любят, очень с тобой трудно говорить, Молчун, но я не такой. Я уже привык, и мне даже нравится. И сам приходи, и Наву приводи, хорошая она у тебя, Нава твоя, детей вот только у нее нет, ну да еще будут, молодая она у тебя…

Ну, это уже совсем традиционное. Про детей-то. У деревенских пунктик на этом вопросе. Нава, кажется, тоже нервничает на этой почве, но я не чувствую в ней желания иметь детей. А я так и вовсе опасаюсь. За детей отвечать надо, а я за себя еще ответить не могу, потому что не понимаю, где я и кто я. Детей родить – это ж не зерна бросить в землю («влево сей, вправо сей…»). Зерна, впрочем, и те ухода требуют, а дети… Эх… Старец, когда не занудствует, правильные вещи говорит. Про поход за правдой, например.

На улице я обтер с лица ладонями пот. Рядом кто-то хихикнул и закашлялся. Я обернулся. Легок на помине старый пень: из травы поднялся Старец, погрозил узловатым пальцем и сказал:

– В Город, значит, нацелились. Интересно затеяли, да только до Города никто еще живым не доходил, да и нельзя. Хоть у тебя голова и переставленная, а это ты понимать должен…

– Ты что, старик, дурман-травы нанюхался? – огрызнулся я. – Ты ж меня сам в Город посылал за правдой! Говорил, что мне обязательно в Город надо!

– Ну, говорил, ну и что?… – выпятил губы старик. – С разговору мало сору… А весь сор с ломки дров происходит: как наломаешь дров, так и сор вокруг. Ты даже своей переставленной головой понимать должен, что главная беда не от слов, а от дел проистекает. От слов только расстройство духа может происходить, а если съешь чего не того, то такой понос прошибет, что взвоешь. Или вот Колченог, если б сидел в деревне да не совал бы ногу в дупла, так и не был бы Колченогом, и звали бы мы его совсем как-нибудь по-другому, приятней бы называли. Я ж тебе чистую правду говорю: кто за правдой уходил, тот назад не приходил. Ни живым, ни мертвым. Вон Обида-Мученик, спаситель твой, все правды допытывался: отчего да почему… Где он теперь? Ушел и не вернулся. Вот и получается, что нельзя за правдой ходить. А что такое нельзя? Правильно, Молчун, ты молчишь выразительно; нельзя – значит вредно. Для твоего здоровья вредно.

Я свернул направо и припустил по улице. Старец, путаясь в траве, некоторое время плелся следом, бормоча: «Если нельзя, то всегда в каком-нибудь смысле нельзя, в том или ином…»

Я прибавил ходу, насколько позволяла томная влажная жара, и Старец понемногу отстал.

По деревенской площади, пошатываясь и заплетая кривые ноги, ходил кругами Слухач, расплескивая пригоршнями коричневый травобой из огромного горшка, подвешенного на животе. Трава позади него дымилась и жухла на глазах. У него это была закрепленная деревенская обязанность.

Я попытался его миновать – для Города он мне не нужен, а разговоры мне уже и так из ушей торчат, но Слухач так ловко изменил траекторию, что столкнулся со мной нос к носу.

– А-а, Молчун! – радостно закричал он, поспешно снимая с шеи ремень и ставя горшок на землю. – Куда идешь, Молчун?…

Я уже знал, он сейчас примется мне объяснять, что моя Нава на поле, и разводить вокруг этого турусы на колесах… Дословно знал. И поэтому снова попытался его обойти и снова каким-то образом оказался с ним нос к носу.

– Да и не ходи ты за ней на поле, Молчун, – продолжал Слухач убедительно. – Зачем тебе за нею ходить, когда я вот сейчас траву побью и всех сюда созову: землемер тут приходил и сказал, что ему Староста велел, чтобы он мне сказал траву на площади побить, потому что скоро будет тут собрание, на площади. А как будет собрание, так все сюда с поля и…

Он что-то еще бормотал, но я его не слушал, заметив легкое полиловение вокруг его головы. Мне все время было очень любопытно, как это с ним происходит. Еще бы понять, что происходит…

Он вдруг замолчал и судорожно вздохнул. Глаза его зажмурились, руки как бы сами собой поднялись ладонями вверх. Лицо расплылось в сладкой улыбке, потом оскалилось и обвисло. Мутное лиловатое облачко сгустилось вокруг голой головы Слухача, губы его затряслись, и он заговорил быстро и отчетливо, чужим, не слухаческим и вообще не человеческим голосом:

– На дальних окраинах Южных земель в битву вступают все новые… Отодвигается все дальше и дальше на юг… Победного передвижения… Большое Разрыхление почвы в Северных землях ненадолго прекращено из-за отдельных и редких… Новые приемы Заболачивания дают новые обширные места для покоя и нового продвижения на… Во всех поселениях… Большие победы… Труд и усилия… Новые отряды Подруг… Завтра и навсегда спокойствие и слияние…

Вот же хрен вяленый! Это ж я ему все продиктовал!… Слово в слово же!… А у меня это в голове откуда?… И… я же молчал! Как дуб за моей спиной, даже молчаливей молчал, потому что дуб хоть шелестел на слабом ветру, а я только слушал сначала то, что у меня в голове прозвучало, потом сравнивал то, что Слухач народу вещал. Это как же это так происходит?… Нет, все – с любой головой послезавтра в Город! Один или с проводниками – в Город! Это ж кто в моей голове так копошится? Какого хвоща ему там надо?… Почему они все, как Слухач? Только без облачков лиловых? Почему они делают и говорят то, что я думаю? И боятся моего молчания… Я уже сам начинаю бояться своего молчания.

А может, мне с ними и говорить не надо? И слушать их не надо? Может, мне только подумать, что думается, и все будет так, как надо? Ведь это ж кто выдержит – дважды проживать одно и то же: сначала про себя, а потом со всеми вместе?!

Подоспевший Старец сопел за моим плечом и разъяснял азартно:

– Во всех поселениях, слышал?… Значит, и в нашем тоже… Большие победы! Все время ведь твержу: нельзя… Спокойствие и слияние – понимать же надо… И у нас, значит, тоже, раз во всех… И новые отряды подруг, понял?…

Слухач замолчал и опустился на корточки. Лиловое облачко растаяло. Мне тоже полегче стало с головой – вроде как отпустило, будто тесную шапку с головы сняли, хотя никаких шапок здесь не водилось. Я, по крайней мере, ни одной не видел. В доме у Навы, у нас то есть, шапок тоже не было.

Старец нетерпеливо постучал Слухача по лысому темени. Слухач заморгал, потер себе уши.

– О чем это я? – сказал он. – Передача, что ли, была? Как там Одержание? Исполняется или как?… А на поле ты, Молчун, не ходи…

Я перешагнул через горшок с травобоем и поспешно пошел прочь. Организатор из меня никакой, но, возможно, если я рядом с каждым из них хорошо подумаю то, что мне надо, то и соберемся мы в Город?

Тут другая беда: я думаю не то, что мне надо, а то, что само в голове возникает. Остается надеяться, что возникнет нужное.

Дом Кулака стоял на самой окраине у поля. Замурзанная старуха, не то мать, не то тетка, сказала, недоброжелательно фыркая, что Кулака дома нету, Кулак в поле, а если бы был в доме, то искать его в поле было бы нечего, а раз он в поле, то чего ему, Молчуну, тут зря стоять.

Логично… Почему-то это слово время от времени возникало у меня в голове, и я знал его значение – разумно, правильно, похоже, так оно и есть. Но в деревне этого слова не знали. Я и не навязывал.

В поле сеяли. Душный стоячий воздух разил крепкой смесью запахов: пота, бродила, гниющих злаков. Утренний урожай толстым слоем был навален вдоль борозды, зерно уже тронулось. Над горшками с закваской толклись и крутились тучи рабочих мух, и в самой гуще этого черного, отсвечивающего металлом круговорота стоял Староста и, наклонив голову и прищурив один глаз, внимательно изучал каплю сыворотки на ногте большого пальца. Ноготь был специальный, плоский, тщательно отполированный, до блеска отмытый нужными составами. Мимо ног Старосты по борозде в десяти шагах друг от друга гуськом ползли сеятели. Они больше не пели, но в глубине леса все еще гукало и ахало, и теперь было ясно, что это не эхо.

Я пошел вдоль цепи, наклоняясь и заглядывая в опущенные лица.

Отыскав Кулака, тронул его за плечо, и Кулак сразу же, ни о чем не спрашивая, выскочил из борозды. Я, предвидя его движение, отскочил в сторону, спасая свое лицо от стремительно надвигающейся его макушки. Борода его была забита грязью.

– Чего, шерсть на носу, касаешься? – прохрипел он, глядя мне в ноги. – Один вот тоже, шерсть на носу, касался, так его взяли за руки, за ноги и на дерево закинули, там он до сих пор висит, а когда снимут, так больше уже касаться не будет, шерсть на носу…

– Идешь? – коротко спросил я.

– Еще бы не иду, шерсть на носу, когда закваски на семерых наготовил, в дом не войти, воняет, жить невозможно, как же теперь не идти – старуха выносить не желает, а сам я на это уже смотреть не могу. Да только куда идем? Колченог вчера говорил, что в Тростники, а я в Тростники не пойду, шерсть на носу, там и людей-то в Тростниках нет, не то что девок, там если человек захочет кого за ногу взять и на дерево закинуть, шерсть на носу, так некого, а мне без девки жить больше невозможно, меня Староста со свету сживет… Вон стоит, шерсть на носу, глаз вылупил, а сам слепой, как пятка, шерсть на носу… Один вот так стоял, дали ему в глаз, больше не стоит, шерсть на носу, а в Тростники я не пойду, как хочешь…