Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 1. Я, Клавдий

• Название: Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 1. Я, Клавдий
• Автор: Роберт Грейвз
• Издательство: ТЕРРА - Книжный клуб
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: ISBN 5-300-01756-6

Роберт Грейвз (1895–1985) — крупнейший английский прозаик и лирический поэт, знаток античности, творчество которого популярно во всем мире.

В первый том Собрания сочинений входит знаменитый роман «Я, Клавдий», в котором рассказывается о римском императоре Клавдии и его предшественниках. Автор с большим мастерством воссоздал события одного из наиболее драматических периодов римской истории (I в. до н. э. — I в. н. э.).

Перевод с английского Г. Островской.

Вступительная статья Н. Дьяконовой.

Комментарии И. Левинской.

---

— Это вполне справедливо, — сказал я. — Но больше всего меня сейчас волнует другое: кому мне поклоняться? Какое имя ты примешь? Можно ли, например, называть тебя Юпитер? Или ты еще более велик, чем он?

Калигула:

— О, конечно, более велик, но пока мое имя останется в тайне. Хотя, пожалуй, я думаю, на какое-то время я стану зваться Юпитером — Латинским Юпитером, чтобы меня не путали с этим греческим старикашкой Зевсом. С ним мне придется выяснить отношения в самое ближайшее время. Слишком долго он гнул свою линию!

Я спросил:

— Как получилось, что твой отец не был божеством? Я еще не слышал о боге, не имеющим божественного отца.

— Очень просто. Моим отцом был Август. Божественный Август.

— Но ведь он тебя не усыновлял, не так ли? Он усыновил твоих старших братьев, а ты должен был продолжать род своего отца.

— Я не говорю, что он был моим приемным отцом. Я имею в виду, что я его родной сын, родившийся от его кровосмесительной связи с Юлией. Это единственно возможное решение вопроса. Иначе и быть не могло. Не Агриппина же моя мать. Думать так просто нелепо. Ее отец был никто.

Я не был настолько глуп, чтобы указывать на то, что, раз Германик ему не отец, его сестры, следовательно, ему не сестры, а племянницы. Я потакал ему, как советовала Друзилла.

— Это самый великий день моей жизни, — сказал я. — Разреши мне удалиться и принести тебе жертвоприношение. Я совсем обессилел. Твое божественное дыхание слишком пряно для моих ноздрей. Я чуть не теряю сознание.

В комнате было ужасно душно. С первого дня, что он слег в постель, Калигула не разрешал открывать окна.

Калигула:

— Иди с миром. Я хотел тебя убить, но теперь раздумал. Передай «разведчикам», что я — бог и что у меня светится лицо, но больше ничего не говори. Насчет всего остального, что ты от меня узнал, я налагаю на твои уста печать священного молчания.

Я снова распростерся ниц и, пятясь, ползком удалился. В коридоре меня остановил Ганимед и спросил, какие новости. Я сказал:

— Он только что сделался богом, и очень важным, по его словам. У него светится лицо.

— Плохие новости для нас, простых смертных, — воскликнул Ганимед. — Но все к тому шло. Спасибо, приму это к сведению и передам другим. А Друзилла знает? Нет? Тогда я ей тоже скажу.

— И сообщи ей, что она стала богиней, — попросил я, — на случай, если она сама этого не заметила.

Я вернулся к себе в комнату и подумал: «Все, что ни случается, — к лучшему. Люди скоро поймут, что Калигула безумен, и его упрячут под замок. У нас не осталось ни одного совершеннолетнего потомка Августа, который мог бы стать императором, кроме Гемелла, а Гемелл не завоевал популярности и не обладает сильным характером. Возродится республика. Тесть Калигулы — самый подходящий человек, чтобы ее провозгласить. Никто не пользуется таким большим влиянием в сенате. Я буду его поддерживать. Если бы только мы могли избавиться от Макрона и поставить на его место приличного командира, все было бы просто. Гвардейцы — самое большое препятствие на нашем пути. Они знают, что республиканский сенат не потерпел бы, чтобы они получали в дар по сто пятьдесят золотых на душу. Да, когда Сеяну пришло в голову образовать из гвардейцев нечто вроде личной армии дяди Тиберия, это привело империю к восточному абсолютизму. Нам следует уничтожить лагерь и расквартировать гвардейцев, как прежде, по частным домам».

Но — поверите ли? — божественность Калигулы ни у кого не вызвала сомнений. Какое-то время он довольствовался тем, что известие об этом распространялось лишь в частном кругу, и официально все еще считался смертным. Если бы каждый простирался при виде его ниц, это испортило бы его развлечения с «разведчиками» и лишило бы множества удовольствий. Но в течение десяти дней после выздоровления, встреченного всеобщей радостью, Калигула воздал себе все людские почести, какие были оказаны Августу за всю его жизнь, и еще парочку в придачу. Он был Цезарь Добрый, Цезарь — Отец Армий, Милостивый и Могущественный Цезарь и даже Отец отчизны — титул, от которого Тиберий твердо отказывался до конца своих дней.

Первой жертвой террора оказался Гемелл. Калигула послал за одним из полковников гвардии и сказал ему:

— Немедленно убей этого предателя, моего сына.[123]

Полковник пошел в комнату Гемелла и отрубил мечом ему голову.

Следующей жертвой стал тесть Калигулы. Он был из рода Силанов; Калигула женился на его дочери Юнии, но она умерла родами за год до того, как он стал императором. Силан отличался от своих собратьев-сенаторов тем, что был единственным среди них, кого Тиберий никогда не подозревал в измене, и заявлял, что его судебные решения обжалованию не подлежат. Теперь Калигула отправил ему письмо: «К завтрашнему утру ты должен умереть». Несчастный человек попрощался с семьей и перерезал себе горло. Калигула объяснил в письме к сенату, что Гемелл умер смертью предателя: во время его, Калигулы, недавней опасной болезни мальчишка ни разу не молился о его здоровье и старался снискать расположение его телохранителей. К тому же всякий раз, как его приглашали во дворец к обеду, он принимал противоядие, боясь, что его отравят, он весь пропах этими снадобьями. «Но разве есть противоядие против цезаря?» Его тесть, писал далее Калигула, также изменник: он отказался выйти с ним вместе в море в тот день, когда он отплыл на Пандатерию и Понцу, чтобы забрать останки матери и брата; он остался на берегу в надежде узурпировать власть, если буря потопит корабль. И сенат принял эти объяснения. На самом же деле Силан так плохо переносил качку, что чуть не умирал от морской болезни всякий раз, как садился на корабль, даже в тихую погоду, и Калигула сам милостиво отверг предложение Силана сопровождать его во время той поездки. А Гемелл страдал от упорного кашля, и от него пахло лекарством, которое он принимал, чтобы смягчить горло и не мешать застольной беседе.

Глава XXX

Когда мать узнала об убийстве Гемелла, она очень опечалилась и, приехав во дворец, потребовала свидания с Калигулой; он принял ее с угрюмым видом, так как чувствовал, что она будет его бранить. Мать сказала:

— Внук, могу я говорить с тобой наедине? Речь пойдет о смерти Гемелла.

— Только не наедине, — ответил он. — Все, что ты хочешь сказать, можешь говорить при Макроне. Если это действительно так важно, я должен иметь свидетеля.

— Тогда я лучше помолчу. Это наши семейные дела, они не для ушей сына рабов. Отец этого молодчика был одним из моих виноградарей. Я продала его своему деверю за сорок пять золотых.

— Будь добра, сообщи мне без проволочек, о чем ты собиралась со мной говорить, и не оскорбляй моих приближенных. Не знаешь разве, что я могу всех на свете заставить делать по-моему?

— Ты не обрадуешься, когда это услышишь.

— Выкладывай.

— Как хочешь. Я пришла сказать, что убийство бедняжки Гемелла — бессмысленное и беспричинное преступление, и я отказываюсь от всех почестей, полученных из твоих, обагренных невинной кровью, рук.

Калигула рассмеялся и сказал Макрону:

— Я думаю, лучшее, что может сделать эта старая дама, это пойти домой, попросить нож у одного из своих виноградарей и перерезать себе голосовые связки.

Макрон:

— Я всегда советовал то же самое своей бабке, но старая ведьма не желала меня слушать.

Мать пришла ко мне.

— Я собираюсь уйти из жизни, Клавдий, — сказала она. — Все мои дела в порядке. Остались неуплаченными несколько мелких долгов, отдай их точно в срок. Не обижай челядь — они верно служили мне, все до одного. Мне жаль, что теперь некому будет присматривать за твоей дочкой; было бы неплохо, если бы ты снова женился и у нее была бы мать. Она хорошая девочка.

Я:

— Что? Ты хочешь убить себя? О, мать, не делай этого!

Она мрачно улыбнулась.

— Моя жизнь принадлежит мне, не так ли? С чего бы тебе отговаривать меня от того, что я задумала? Вряд ли ты будешь по мне скучать.

— Ты — моя мать, — сказал я. — У человека бывает всего одна мать.

— Я удивлена тем, что ты такой преданный сын. Я не была тебе очень любящей матерью. Кто мог этого от меня ожидать? Ты обманул все мои надежды — болезненный, слабый, робкий, придурковатый ребенок. Что ж, боги жестоко наказали меня за то, что я не уделяла тебе внимания. Мой сын, мой прекрасный Германик убит, бедные мои внуки Нерон, Друз и Гемелл — убиты, дочь мою Ливиллу я своими собственными руками наказала за ее чудовищные прегрешения — это было для меня тяжкой мукой, еще ни одна мать не испытывала таких мук, — все мои четыре внучки сбились с пути, а этот мерзкий богохульник Калигула… Но ты его переживешь. Ты, верно, и всемирный потоп переживешь.

В голосе ее, сперва спокойном, зазвучали привычные сварливые нотки.

Я спросил: