Лукиан - Лукиан Самосатский. Сочинения

• Название: Лукиан Самосатский. Сочинения
• Автор: Лукиан
• Издательство: Алетейя
• Жанр: Античная литература
• Год: 2001

Лукиан Самосатский (125 — 180 гг.). Писатель. Родился в городе Самосате (Сирия), в семье ремесленника. Переселился в Грецию, изучил греческий язык, странствовал по разным городам и читал свои произведения перед широкой публикой, был преподавателем риторики в Афинах, в конце жизни служил судейским чиновником в Египте. Написал множество произведений, из них сохранилось 84 сочинения разных жанров (риторика, диалоги, сатира, пародии, рассказы, философские трактаты и т. д.).

---

3. Страну Плутона обтекают кругом реки огромные и, по одним уже именам своим, страшные: Плач-река, Кокит, Пылай-река, Пирифлегетон и другие, подобные им по названию. Но всех огромнее Горе-Озеро, Ахеронт, что лежит впереди и принимает прибывающих: его ни переплыть, ни перейти нельзя без перевозчика: слишком глубоко оно, чтобы вброд пройти, и чересчур широко, чтобы переплыть, и вообще даже мертвецы из пернатых не могли бы перелететь через озеро.

4. При самом спуске, у несокрушимых ворот, стоит племянник царя — Эак, на которого возложена охрана ворот, и подле него — пес трехголовый и очень зубастый: на проходящих он поглядывает дружелюбно и миролюбиво, но на тех, кто пытается убежать, накидывается с лаем и пугает их разинутой пастью.

5. Переправившихся через озеро внутрь Аида принимает обширный луг, поросший асфоделом, и поток, чья влага — враг памяти: потому так и зовется он Летой — рекой забвения. Все это достоверно рассказали нашим предкам прибывшие оттуда Алкестида и Протесилай, фессалийцы, Тезей, сын Эгея, и гомеровский Одиссей — свидетели почтенные и достойные доверия, не пившие, я думаю, из Леты, иначе они не могли бы помнить об этом.

6. Итак, по их словам, Плутон и Персефона царствуют и высшую власть имеют над всеми вообще усопшими. Им помогает, разделяя с ними долг правления, целая толпа всяких Эриний, Пеней и Страхов, а также Гермес — последний, впрочем, не постоянно при них находится.

7. Наместниками, правителями и судьями поставлены двое: Минос и Радамант, оба родом с Крита, сыновья Зевса. Людей добрых, справедливых, в добродетели проведших жизнь, когда их наберется значительное число, они отправляют как бы в колонию — на Елисейские поля, чтобы там они вели самую приятную жизнь.

8. Когда же получат разных негодников, то, предав их Эриниям, судьи посылают их в место, уготовленное нечестивцам, чтобы они несли сообразно их беззакониям наказания. И каких только мук они не терпят там! И на дыбе они корчатся, и в огне горят, и коршунами расклевываются, и на колесе вертятся, и камни на гору вскатывают. Например, Тантал стоит в самом озере с пересохшим горлом и, злополучный, подвергается опасности погибнуть от жажды.

9. Люди же средней жизни, — а таких большинство, — бродят по лугу, в бестелесные обратившись тени, неосязаемые, как дым. А питаются они теми возлияниями, что получают от нас, и жертвами умершим, приносимыми на могилы. Поэтому, если у того или другого мертвеца не останется наверху, на земле, друга, либо родственника, то такой гражданин царства мертвых остается без пищи и голодает.

10. Все это настолько сильно распространено среди большинства людей, что стоит лишь умереть кому-нибудь из близких, как люди прежде всего торопятся положить умершему в рот обол, который должен будет послужить платою лодочнику за перевоз, — и делают это, не выяснив предварительно, какая же деньга признается и находится в обращении у обитателей преисподней: имеет ли среди них силу аттический обол, или македонский, или эгинский. И не гораздо ли лучше было бы не иметь вовсе возможности уплатить провозную плату: ведь таким образом, ввиду отказа перевозчика принять их, мертвецы были бы отправлены обратно наверх и вернулись бы в жизнь.

11. После этого, омыв покойника, — как будто для подземных жителей не достаточно купаться в тамошнем озере, — умастивши драгоценнейшим мирром тело, уже начавшее испускать зловоние, и увенчав его пышно распустившимися цветами, выставляют покойника облаченным в самые нарядные одежды, очевидно, чтобы умершие не мерзли дорогой и не попадались нагими на глаза Керберу.

12. Вслед за тем начинаются причитания и вой женщин, и слезы всеобщие, и биение себя в грудь, и волос терзание, и щек кровью обагрение. Иной раз одежды раздираются, и прах на голову посыпается, и живые являют вид более жалкий, чем сам умерший: они нередко валяются по земле, головами бьются о землю, а тот умерший, нарядный и красивый, венками свыше всякой меры увенчанный, покоится высоко и над всеми возносится, будто на торжественное шествие снарядившись.

13. Далее мать, а не то так и сам отец, да, да, отец, выступив из среды родственников, припадает к трупу, — представим, что на ложе покоится юноша молодой и прекрасный, тогда напряженнее выйдет у нас разыгрывающееся над ним действо, — речи бессмысленные и напрасные испускать начинает, на которые самому мертвецу надлежало бы отвечать, если бы он получил дар слова. Итак, начнет говорить отец, разливаясь в разных жалобах и растягивая каждое слово:

"Дитя мое сладчайшее! Ушел ты от меня, умер ты и, до времени похищенный, одного меня, несчастного, оставил… Не справил ты свадьбы, не породил детей, не бился в боях, земли не возделывал! Не дожил ты до старости, не погуляешь ты больше, не полюбят тебя, и на пирушке с товарищами не напьешься".

14. Такие и тому подобные будет отец произносить речи, думая, что сын еще нуждается во всем этом и томится желанием даже и после кончины, но не может ни в чем принять участия. Впрочем, что я говорю! Ведь сколько было людей, которые и коней, и наложниц, и иные даже и виночерпиев закалывали на похоронах, одежды и другие украшения сожигали или зарывали вместе с покойниками, как будто там, под землей, мертвые смогут воспользоваться и насладиться всем этим.

15. Но ясно, что такой скорбящий старец разыгрывает все это представление, о котором я говорил, и даже еще более трогательное, не ради сына, — ибо знает, что тот не услышит его, хотя бы он кричал громче самого Стентора, и, разумеется, не ради себя самого: ведь думать об этом и понимать все про себя было бы достаточно без всякого крика: кому, в самом деле, нужно кричать самому себе. Итак, остается одно объяснение: ради присутствующих несет отец умершего этот вздор, не понимая даже, что, собственно, случилось с его сыном, и куда он ушел, и, более того: не исследовав вопроса о самой жизни, какова она есть, так как иначе он не стал бы оплакивать уход из нее как что-то ужасное.

16. И, если бы удалось сыну выпросить у Эака и Аидонея позволения ненадолго выглянуть из зева бездны, чтобы прекратить отцовское пустословие, он, конечно, сказал бы: "Что ты раскричался, злосчастный ты человек? Зачем причиняешь мне хлопоты? Довольно тебе выщипывать свои волосы и кожу с лица сдирать! Чего ради ты бранишь меня, несчастным величая и злополучным, тогда как я сейчас стал гораздо счастливее тебя и блаженнее? И почему тебе кажется, будто что-то ужасное со мной случилось? Уж не потому ли, что я не успел сделаться таким же стариком, как ты: сейчас: с лысой головой, сморщенным лицом, сгорбленным, с дрожащими коленями и вообще от времени уже никуда не годным, прожившим длинный ряд олимпиад и тридцатилетий, чтобы в конце концов в присутствии стольких свидетелей показать себя таким безумцем? Глупый человек! Что ты видишь хорошего в той жизни, в которой я больше не буду участником? Или, может быть, ты назовешь мне попойки, обеды, наряды, дела Афродиты? Ужели ты боишься, что я погибну, перестав нуждаться во всем этом, и не понимаешь, что отсутствие жажды куда лучше питья и незнание голода — еды, и что не мерзнуть вовсе — лучше, чем иметь избыток одежды?

17. Ну, хорошо: поскольку ты, как видно, не понимаешь этого, я научу тебя причитать правильнее. Итак, начинай сначала и кричи: "Дитя несчастное! Не будешь ты больше знать ни жажды, ни голода, ни холода. Ушел ты, мой злополучный, от болезней, и не страшны тебе больше ни горячки, ни враги, ни утеснители! Ни любовь тебя не будет мучить, ни совокупление тело корчить, и не придется тебе для этого два-три раза в день распутству предаваться, — экое бедствие! И насмешек не узнаешь, старцем сделавшись, и докучным молодежи не покажешься".

18. Если так скажешь, батюшка, то не кажется ли тебе, что слова твои будут куда правдивее и уместнее тобой сказанных. Но посмотрим: может быть, мучишься ты, раздумывая о мраке, царящем у нас, о великой тьме, и потом боишься еще, как бы не задохся я, заключенный в гробницу. Должно, однако, при этом случае принять во внимание следующее: когда истлеют глаза или сгорят немного времени спустя с помощью Зевса, — если, конечно, вы порешили сжечь меня, — тогда ни мрака, ни света нам уже видеть будет не надобно.

19. Но это, пожалуй, не самое главное. А какую пользу принесут мне ваши вопли и биение в грудь под звуки флейты, и непомерный плач женщин? Для чего мне украшенный венками надгробный камень? Чего вы думаете достичь вашими возлияниями неразбавленным вином? Или вы думаете, что вино по капле просочится к нам, мертвым, и проникнет до самого Аида? Ибо что касается преисподних жертв, то вы, полагаю, и сами видите, как самые лучшие части приготовленного вами угощения подхватываются дымом и безвозвратно уносятся вверх, к небу, без всякой пользы для нас, обитателей бездны, а остающееся — прах, никуда не годится, если только вы не думаете, будто мы можем питаться золой. Не так уж пустынно и бесплодно царство Плутона, и не терпим мы недостатка в асфоделе, чтобы к вам посылать за продовольствием. Так что, клянусь Тизифоной, я давно бы уже расхохотался во всю мочь над всем, что вы делаете и говорите, да мешают мне пелена и повязка, которыми вы сжали мне челюсти".