Лукиан - Лукиан Самосатский. Сочинения

• Название: Лукиан Самосатский. Сочинения
• Автор: Лукиан
• Издательство: Алетейя
• Жанр: Античная литература
• Год: 2001

Лукиан Самосатский (125 — 180 гг.). Писатель. Родился в городе Самосате (Сирия), в семье ремесленника. Переселился в Грецию, изучил греческий язык, странствовал по разным городам и читал свои произведения перед широкой публикой, был преподавателем риторики в Афинах, в конце жизни служил судейским чиновником в Египте. Написал множество произведений, из них сохранилось 84 сочинения разных жанров (риторика, диалоги, сатира, пародии, рассказы, философские трактаты и т. д.).

---

20. Но, может быть, ты сошлешься в подтверждение своих слов на жителей других городов Сирии, утверждая, будто ты отнюдь не вел дурной и заслуживающей порицания жизни? Геракл! Да ведь Антиохия своими глазами видела, как ты действовал, когда, уведя к себе того самого, из Tapca прибывшего юношу, ты… А впрочем, и раскрывать снова эти старые язвы мне, пожалуй, просто зазорно. Но все же: знают, конечно, и помнят об этом заставшие вас тогда и узревшие, как ты сидел у него на коленях, а; он… ну, ты сам знаешь, если не вовсе лишен памяти, что он делал своим ртом.

21. Но, может быть, не смогут сказать, что ты за человек, те, кто в Египте тебя приютили, уже после всех этих удивительных подвигов твоих в Сирии, когда ты спасался бегством в тех условиях, как я рассказывал, преследуемый продавцами готового платья, у которых ты купил себе на дорогу роскошные одежды? Однако и Александрия знает про тебя не меньше, и, клянусь Зевсом, ее не следовало бы ставить в этом отношении на второе место, после Антиохии. Напротив, твоя распущенность выступила здесь обнаженней, твой разврат — неистовей; здесь ты стяжал своими даяниями еще более известное имя и, скинув всякие покровы, показал свое: настоящее лицо. Только один человек, пожалуй, был бы способен поверить твоим утверждениям, будто ты ничего подобного не делал, и выступить на твою защиту, — это твой последний покровитель, у которого ты состоял на жаловании, один из первых римских граждан. Об имени его, может быть, ты разрешишь мне умолчать, тем более что все знают, о ком я говорю. Нужно ли перечислять все наглости, которые он спускал тебе во время твоей жизни у него? Но когда он застал тебя лежащим на коленях у мальчишки- виночерпия, Винопиона по прозвищу, то, — как ты думаешь, — мог он поверить тебе, что "ты не таков", воочию видя, чем ты занимаешься? Конечно, нет, — раз он не был совершенно слеп. Он немедленно открыто высказал свое о тебе мнение, выгнав тебя из дому и, говорят, совершив обряд его очищения после твоего удаления.

22. Ахая и вся Италия полны твоими делами и славою, которую ты себе стяжал. Что же, наслаждайся своей известностью! А тем, кто изумляется деяниям, ныне тобою в Эфесе совершаемым, я вот какое наиправдивейшее слово скажу: не изумлялись бы люди, если бы знали те прошлые твои дела. А впрочем, есть и новые: здесь ты научился кое-чему и по части женщин.

23. А теперь скажи, разве такому человеку не пристало как раз то прозвище «пагубный», которое я тебе дал? И как? После всех этих дел ты возможным считаешь, великий Зевс, еще целовать нас своими устами! Это именно из всех твоих наглостей — самая наглая, в особенности по отношению к тем, кто всего менее этого заслуживает: по отношению к твоим собеседникам, — с них довольно и того, что уста твои заставляют их отведать таких бедствий, как варварское искажение слов, хриплый голос, неразборчивость, нестройность и полнейшая безвкусица речи и тому подобное. Но сверх того еще и поцеловаться с тобою — да сохранит нас Геракл! Куда лучше поцеловать ядовитую змею, какого-нибудь аспида или ехидну: этот поцелуй грозит укусом, болью, но пригласи врача — и он поможет. От поцелуя же твоего, от его яда — где искать прибежища? В каких святилищах? У каких алтарей? Кто из богов станет еще выслушивать мольбы пострадавшего? Сколько кропильниц, сколько целых рек понадобится, чтобы очиститься?

24. И таков-то будучи сам, ты решаешься осмеивать других за слова, за обороты речи, ими употребляемые, — ты, столько дел — и таких дел — понаделавший! А между тем я больше стыдился бы незнания "пагубного дня", чем склонен был бы, произнеся, отречься от него; тебя же никто из нас не укорил ни разу, когда ты выговаривал свои смердословия и вертовитни: и «словомерно», и «афиностремление», и "цветопредво- дительствование", и «пращеборение», и «рукотрение». Пусть же пошлет тебе, злодею, злую смерть Гермес Красноречивый под грудой этих самых слов! И где в наших книгах ты их вычитываешь? Скорей всего — из творений прежалостного какого-нибудь поэта, откопав их где-нибудь в углу, средь хлама, плесенью и паутиной покрытых, или из писаний Филениды, которых ты из рук не выпускаешь. Во всяком случае они достойны тебя и твоих уст.

25. А что сказал бы ты, — раз уж я вспомнил о твоих устах, — если бы собственный язык твой привлек тебя к суду? Допустим, что это случилось, и он стал обвинять тебя в преступном или по меньшей мере оскорбительном с ним обращении, говоря: "Неблагодарный! Когда я принял тебя под свое покровительство, ты был безвыходно беден, не имел никаких средств к жизни, и я прежде всего создал тебе имя как актеру, выводя тебя на сцену — сегодня Нином, завтра — Метиохом, потом, спустя немного — Ахиллом. После этого, дав тебе возможность обучать детей грамоте, я опять долгое время кормил тебя. И в том знаменитом твоем представлении с набором чужих слов я же сделал тебя в глазах людей ученым и облек совершенно тебе не подобающей известностью. Какие же столь тяжкие обвинения ты можешь против меня выставить, что так со мною обращаешься и возлагаешь на меня поручения самые позорные и услуги самые омерзительные? Разве не достаточно мне дневных дел: лгать просто, лгать под клятвою, изливать всю эту неисчерпаемую болтовню и пустословие и того более — изблевывать твои уродливые, оскорбляющие греческий язык слова? Так нет! И ночью ты не даешь мне, злополучному, покоя, но я один выполняю для тебя всякую работу, попираемый и оскверняемый; ты решил использовать меня не только как язык, но и как руку, ты оскорбляешь меня, словно бы я был чужой тебе, и заставляешь захлебываться во всякой скверне. Мое дело — только одно: говорить; удовольствия же доставлять и получать — другим членам тела назначено. О, если бы и меня кто-нибудь вырезал, как язык Филомелы! И сколь блаженны, по сравнению со мною, даже языки тех, кто пожирал собственных детей!"

26. Скажи, ради богов: если скажет это язык твой, получив самостоятельный дар речи и длинную бороду твою призвав в свидетели, что стал бы ты отвечать ему? Очевидно, то же, что недавно ты возразил Главку, укорявшему тебя только что содеянным поступком: ты сказал бы, что это в короткое время доставило тебе и славу, и общую известность, которых своими ораторскими выступлениями ты никоим образом не мог бы достигнуть. А приятно каким бы то ни было образом стать знаменитым и заставить говорить о себе. Затем ты перечислишь своему обвинителю множество прозвищ, которые ты получил среди разных народов. Удивительно однако: ты обиделся, услышав мое сравнение с "пагубным днем", а теми прежними наименованиями нисколько не возмущался.

27. В Сирии тебя прозвали «рододендроном», а за что, клянусь Афиной, мне стыдно рассказать, так что пусть это останется пока тайной, поскольку, по крайней мере, от меня зависит. В Палестине ты был «тернием», с намеком на щетину бороды, я думаю, которой ты колол при определенных обстоятельствах, — в то время ты еще брился. Египет дал тебе прозвище «жаба», по вполне понятной причине: ты ведь, говорят, едва не был задушен одним попавшимся тебе матросом с большого трехмачтового судна, который, навалившись на тебя, заткнул тебе рот. Достопочтенные афиняне без всяких загадок почтили тебя добавкой одной лишь буквы к пречестному имени бесчестного Тимарха и честили тебя Атимархом. И справедливо! Ты обладаешь всем, что было в Тимархе, и даже кое-чем сверх того! А в Италии? О! Там ты носил эпическое имя Киклопа, так как пожелал однажды сам разыграть по древнему обряду свое срамодейство, сложив по образцу гомеровской рапсодии свою собственную. Сам ты лежал уже пьяный, — Полифем, томимый сластолюбивыми желаниями, — чашу держа в руке. А наемный молодчик, напряженно подъявши кверху сук, изрядно распаленный, приблизился к тебе, как некий Одиссей, будто желая глаз выбить,

Но промахнулся, и в цель не попал отклонившийся дротик,
А угодило копье пониже, окрест подбородка.

Стихи подморожены несколько, но, когда о тебе говоришь, это вполне уместно! А ты, Киклоп, распахнул свою пасть, разинул ее сколь возможно шире и, ослепленный противником, стойко выдержал укус его копья; больше того: как Харибда, ты старался поглотить целиком корабль, которым «Никто-не» правил, вместе с мореходами, рулем и парусами. И это видели прочие, при том присутствовавшие. После, на другой день, тебе оставалось одно оправдание — опьянение, и ты искал спасения, ссылаясь на то, что вино не было разбавлено водою.

28. И вот ты, богач, обладатель стольких великолепных прозвищ, обижаешься на «пагубу» — прозвище, данное мною? Ради богов, скажи, чем оно тебе так досаждает, когда многие говорят о тебе даже, будто ты «лесбосствуешь» и «финикийствуешь». Или и эти выражения, подобно моей «пагубе», тебе не понятны, и ты думаешь, быть может, что выслушиваешь похвалы от людей? Или те прозвища тебе с малых лет понятны, и только этому новому "пагубному дню", как незнакомому, ты отказываешь в чести быть включенным в число прочих? И за это достойную несешь ты кару: слава твоя даже на женские половины домов проникла. И когда недавно ты отважился в Кизике на сватовство, затевая один брак, то прекрасно обо всем осведомленная женщина сказала: "Не надо мне мужа, который сам в муже нуждается!"