Лукиан - Лукиан Самосатский. Сочинения

• Название: Лукиан Самосатский. Сочинения
• Автор: Лукиан
• Издательство: Алетейя
• Жанр: Античная литература
• Год: 2001

Лукиан Самосатский (125 — 180 гг.). Писатель. Родился в городе Самосате (Сирия), в семье ремесленника. Переселился в Грецию, изучил греческий язык, странствовал по разным городам и читал свои произведения перед широкой публикой, был преподавателем риторики в Афинах, в конце жизни служил судейским чиновником в Египте. Написал множество произведений, из них сохранилось 84 сочинения разных жанров (риторика, диалоги, сатира, пародии, рассказы, философские трактаты и т. д.).

---

14. Она еще говорила, а я, не дождавшись конца, встал, чтобы объявить о своем решении, и, оставив первую, безобразную женщину, имевшую вид работницы, пошел к Образованности с тем большей радостью, что помнил палку и то, как она всего только вчера нанесла мне немало ударов, когда я начал учиться ремеслу. Скульптура, которую я оставил, негодуя, потрясала кулаками и скрежетала зубами, а потом застыла и превратилась в камень, как это рассказывают про Ниобею.

Если вам и кажется, что с ней случилось нечто невероятное, вы все же поверьте: сны ведь — создатели чудес.

15. Образованность же, взглянув на меня, сказала: "Я теперь воздам тебе за твое справедливое решение нашего спора. Пойдем, взойди на эту колесницу, — она показала на какую-то колесницу, запряженную крылатыми конями, похожими на Пегаса, — и ты увидишь, чего бы ты лишился, если бы не последовал за мной". Когда мы взошли на колесницу, богиня погнала лошадей и стала править. Поднявшись ввысь, я стал озираться кругом, с востока на запад, рассматривая города, народы и племена, сея что-то на землю, подобно Триптолему, Теперь я уже не помню, что я собственно сеял, — знаю только, что люди, глядя наверх вслед за мной, хвалили меня и благословляли мой дальнейший путь.

16. Показав мне все это и явив меня самого людям, возносившим мне похвалы, богиня вернулась со мной обратно, причем на мне была уже не та одежда, в которой я отправился в путь, но мне показалось, что я был в каком-то роскошном одеянии. Позвав моего отца, который стоял и ожидал меня, она показала ему эту одежду и меня в новом виде и напомнила ему относительно того решения, которое незадолго до этого хотели вынести о моей будущности.

Вот все, что я помню из того, что видел во сне, будучи еще подростком, — должно быть, под влиянием страха и ударов палки.

17. Во время моего рассказа кто-то сказал: "О, Геракл, что за длинный сон, совсем как судебная речь!" А другой подхватил: "Да, сон в зимнюю пору, когда ночи бывают длиннее всего, и, пожалуй, даже трехвечерний, как и сам Геракл. Что нашло на него рассказывать нам все это и вспоминать ночь в молодости и старые сны, которые давно уже отжили свой век? Ведь эти бредни уже выдохлись; не считает ли он нас за каких-то толкователей снов?" Нет, любезный. Ведь и всем известный Ксенофонт, повествуя о своем сне, будто в доме отца вспыхнул пожар и прочее (вам это ведь знакомо), прошелся об этом не рассказа ради, не потому, что пожелал заниматься болтовней, да еще во время войны и в отчаянном положении, когда враги окружили его войско со всех сторон, — и все же рассказ этот оказал некоторую пользу.

18. И вот я теперь рассказал вам о своем сне с той целью, чтобы ваши сыновья обратились к лучшему и стремились к образованию. И кроме того, что для меня важнее всего, если кто из них по своей бедности умышленно сворачивает на дурной путь и уклоняется в сторону худшего, губя свои хорошие природные способности, то он, я совершенно в этом уверен, наберется новых сил, услышав этот рассказ и поставив меня в хороший пример себе, помня, что я, каким я был, возгорел стремлением к самому прекрасному и захотел быть образованным, нисколько не испугавшись своей тогдашней бедности, и помня также, каким я теперь вернулся к вам — во всяком случае не менее знаменитым, чем любой из ваятелей.

О ДОМЕ

Перевод Н. П. Баранова

1. Как сильно Александра охватило желание искупаться в Кидне, когда он увидел прекрасный и прозрачный поток, безопасно-глубокий и приветливо-быстрый, и плавать манивший, и в знойную пору прохладный! И если бы даже предвидел царь тот недуг, которым после того занемог, то и тогда бы, полагаю, не удержался он от купанья. А тому, кто увидел хоромы просторные, красотой приукрашенные и светом сияющие, и златом блистающие, и художеством расцвеченные, — как не исполниться желанием сложить под их кровом некое слово, если случится к тому же, что жизнь его проходит в сложении слов? Как не пожелать и самому в этих стенах приобрести добрую славу, самому выступить в блеске и голосом своим покой наполнить и, в меру возможного, стать частицей этой красоты? Или, с тщательностью все оглядев и предавшись лишь одному удивлению, уйти прочь, немыми и безгласными оставив покои, не приветствовав их, не обратив к ним речи, будто бессловесный некто, либо из зависти решивший молчать?

2. Геракл! Сколь несвойствен такой поступок почитателю красоты и любовнику всякого благообразия! Какая грубость, какая неискушенность в прекрасном и, того более, какое полное неведение муз — от высшей радости отрекаться, от самого прекрасного отчуждаться и не разуметь того, что не равный для созерцания красоты положен закон невеждам и людям воспитанным: но для первых довольно лишь видеть то, что доступно всем, да озираться и глазами вращать во все стороны, и голову запрокидывать в потолок, и руками разводить в удивлении, и тешиться молча, из страха, что не сможешь сказать о видимом ни одного достойного слова. Когда же видит прекрасное человек, развитый воспитанием, — он, я уверен, не удовольствуется тем, что одним только зрением снимет сладостный плод, он не согласится остаться безмолвным созерцателем красоты, но попытается, насколько возможно, к красоте приблизиться и словом своим отплатить за то, что увидел.

3. Отплатой же будут не одни лишь похвалы дому, — это приличествовало разве только юному островитянину, который сверх меры был поражен дворцом Менелая и небесной красоте уподобил его золото и слоновую кость, ибо на земле не видел ничего столь прекрасного, — нет, сказать в этом доме некое слово и, пригласив самое изысканное общество, явить перед всеми свое красноречие — вот что надлежит присоединить к похвалам, как неотъемлемую часть их. И действие сладчайшее — видеть дом, из всех домов прекраснейший, для приема слов твоих распахнутый, хвалой и благовествованием наполненный; дом, будто своды пещеры, спокойным созвучным хором отзвуков откликается на сказанное и сопутствует голосу, длит окончания и в последний раз медлит при завершении речи, и даже более: как понятливый слушатель, запоминает прекрасный дар речи оратора и прославляет его, и не чуждое муз творит ему воздаяние. Так вторят горы голосу пастушьей свирели, когда, достигая и отражаясь ударом, он возвращается вспять; а люди простые думают: то отвечает песней на песню и криком на крик неведомая дева, что живет среди горных стремнин и распевает в каменистых ущельях.

4. Да, я думаю, пышность хором возвышает мысли говорящего и будит в нем речи, которые как бы внушает ему предстоящее взорам: ибо стоит прекрасному пролиться в душу через глаза, как тотчас душа высылает навстречу слова ему в подобающем строе. Или, поверим Ахиллу, будто один вид оружия напряженнее сделал его гнев против фракийцев, и он, едва облачась для испытания доспехов, тотчас воспрянул духом и окрылился желанием битвы, — что же: рвение оратора напряженней не станет от окружающей его красоты? И Сократу оказалось достаточно раскинувшего ветви платана, сочной травы и светлого источника неподалеку от Илисса: сидя здесь, завел он свою насмешливую беседу с Федром из Мирринунта, здесь обличил речи Лисия, сына Кефала, сюда же призывал муз и верил, что они придут в это тихое место, чтобы принять участие в беседе о любви, и не стыдился старик, приглашая дев послушать о любовном влечении к отрокам. Так ужели не можем надеяться, что сюда, в столь прекрасное место, придут музы сами, без зова?

5. И поистине это для них — убежище, несравнимое с прекрасной тенью красивого платана, даже если бы оставив тот близ Илисса, мы сменили его на золотое дерево персидского царя: оно удивляло взоры только роскошью, — художество же не приложило к нему руки своей и не примешало к золоту ни красоты, ни сладостной меры, ни очарования гармонии; такое зрелище пригодно было только для варваров, являя одно лишь богатство и служа для смотрящих предметом зависти и восхваления — для счастливых обладателей. Одобрению же при этом не было места. Не заботило Арсакидов прекрасное, и, выставляя что-либо напоказ, думали они не о наслаждении зрителей, не об их одобрении, а лишь о том, чтобы поразить взоры: ибо варвары — друзья не красоты, а одного лишь богатства.

6. Но красота этого дома рассчитана не на взоры каких-нибудь варваров, не на персидское хвастовство, не на высокомерие царей и нуждается не в бедном человеке, но в зрителе одаренном, который не судит по одному только виду, но мудрым размышлением сопровождает свое созерцание. Уже то, что хоромы обращены к наипрекраснейшему часу дня, — а всего прекраснее и желаннее нам его начало, — и взошедшее солнце тотчас проникает в покои сквозь распахнутые настежь двери и досыта наполняет их своим светом. В эту же сторону обращали свои святилища наши предки; прекрасная соразмеренность длины с шириной, и той и другой с высотой, а также свободный доступ света, прекрасно приноровленный к каждому времени года, — разве все это не приятные качества, заслуживающие всяческих похвал?