Сергей Романовский - "Притащенная" наука

• Название: "Притащенная" наука
• Автор: Сергей Романовский
• Издательство: Издательство Санкт-Петербургского Университета
• Жанр: Культурология
• Год: 2004
• ISBN: 5-288-03345-5

Наука в России не стала следствием эволюции культурологической компоненты национальной истории. Её Петр Великий завез в страну из Европы, т.е., говоря иными словами, "притащил", пообещав европейским ученым "довольное содержание" труд. Наша наука, как это ни дико сегодня звучит, состоялась вследствии "утечки мозгов" из Европы. Парадокс, однако, в том, что в России европейская наука так и не прижилась. При абсолютизме она была не востребована, т.е. не нужна государству. Советская же власть нуждалась лишь в ток науке, которая ее укрепляла - либо физически, либо идеологически. К остальной науке в те годы относились с полным безразличием. Ничем (в этом смысле) не выделяется и настоящее время, идо традиционная для России "притащенная наука" ужд финишировала, а новая еще не приняла достойный России статус.

Вся эта необычная для традиционного развития науки проблематика подробно обцуждается в книге. Автор надеется, что она будет полезной историкам, историкам науки, культурологам, политологам, а также студентам гуманитарных и естественнонаучных факультетов университетов.

---

В.В. Путин начал свою президентскую деятельность с того, что восстановил порушенную предшественником властную вертикаль, поделив Россию на семь федеральных округов; посадил в каждый своего наместника и, еще более размножив бездарное российское чиновничество, успокоился.

Еще в 20-х годах Ф.А. Степун поставил точный диагноз болезни, занесенной на русскую землю коммунистическим вирусом, – «из всех зол, причиненных России большевизмом, самое тяжелое – растление ее нравственной субстанции, внедрение в ее поры тлетворного духа цинизма и оборотничества» [648]. Понятно, что если верить в реальность «коммунистического завтра», то все деяния большевиков и даже их утонченная жестокость периода взбесившегося ленинизма, есть чистое зло «во благо» (логика дьявола); но если этой веры нет, то то же зло, обернутое в транспаранты с народолюбивой риторикой, оказываются как бы добродетелью, но на самом деле есть обычное циничное оборотничество. А чтобы психика людей не корежилась и сознание не раздваивалось, была доведена до абсолютного совершенства идеологическая тирания и намертво спаян управленческий аппарат, ключевые звенья которого были легко заменяемы стереотипными ленинцами из секретных списков резервной партийно-хозяйственной номенклатуры.

Именно номенклатура является наиболее страшным наследием коммунизма, тем нерастворимым остатком, который в нетленности сохраняется по сию пору и передан посткоммунистической России как наследственная неизлечимая болезнь.

… Россияне уже вскоре после начала экономических реформ в 1992 г. убедились в экономическом, чиновничьем да и в правовом беспределе. Всеобщий произвол стал куда более деспотичным, чем был ранее, ибо при коммунистах люди твердо усвоили простую истину – все решает партия: она сама издает законы и сама же контролирует «правильное» их толкование на местах. При этом демагогическая ложь о благе и лучшей жизни простых людей была для партийной элиты куда важнее карьеры любого своего чиновника. Поэтому люди имели возможность жаловаться, а чиновничество этих жалоб боялось не меньше, чем вызова «на ковер».

Когда же к власти пришло демократическое правительство, единственное, на что оно могло опираться, – это закон, да и люди теперь могли апеллировать только к тому же закону. Но в условиях полной правовой расхристанности новой власти «законность» стала лишь гипотетическим маяком, светившим где-то на горизонте, а в повседневную жизнь проникли лишь «внешние формы законности» (Ф.И. Тютчев), т.е. не сам закон, а разговор о нем, не права человека, а произвол чиновника.

Вновь, как всегда и было в России, всевластным хозяином жизни стал чиновник. Но ежели раньше на него все же можно было найти управу, то теперь он напрочь обнаглел от безнаказанности.

Чудес, однако, не бывает. Не может страна, веками жившая в бесправии и слепо подчинявшаяся лишь силе власти, в одночасье, благодаря смене только управленческих структур, стать в шеренгу государств с укоренившейся традицией законности. От деспотии власти, к коей Россия притерпелась, к тирании закона, о чем она мечтает, лежит кочковатая и извилистая тропа «внешних форм законности». Время это надо пережить и постараться не «обесеть», по выражению А.И. Солженицына, хотя сие крайне сложно.

Любой разворот истории, конечно, преходящ. Но история общества – это не история биосферы, для которой дление времени – всего лишь фактор ее эволюции; история страны – это жизнь людей, им безразлична направленность исторического процесса (да кто ее знает!), они равнодушны к «поступательному» ходу истории (еще одна вещь в себе), об очередном витке исторической спирали они судят по своей жизни и коли жизнь эта безрадостна и бесправна, то и данный исторический зигзаг оценивается адекватно. Но – не всеми и не сразу.

К любым историческим катаклизмам, даже самым жестоким, можно привыкнуть, человек сживается с ними и перестает их замечать. Он, как говорят психологи, отреагировал на них. Когда подобное отреагирование затрагивает бóльшую часть общества, система начинает функционировать в относительно устойчивом режиме, ибо заданные ею жизненные ценности становятся как бы естественными, а потому своими для подавляющего большинства населения.

Человек, вообще говоря, крайне болезненно переживает ломку привычных стереотипов, что, накладываясь на непреодолимую особость русского человека – нетерпение, т.е. желание получить все враз и без особых затрат собственных усилий, очень быстро оборачивается разочарованием и ностальгией по прошлой привычной жизни.

Столь сильно затянувшаяся филиппика – не дань всеобщей политической повинности, не лепта в современную политологию (раствор этот и без нас перенасыщен), а лишь грубый слепок современной истории России. Ибо задача наша прежняя – оценить меру исторического гнета на российскую науку.

Ведь коли все российское общество пребывает ныне в фазе отреагирования на рухнувшие на него перемены, то и наука, как неотъемная часть общества, также неизбежно находиться в той же фазе. Какова ее реакция на происходящее, каково отношение посткоммунистической России к научному сообществу, какие достижения притащенной советской науки, не приведи Господи, станут фундаментом постсоветской науки, – вот проблемы, нас занимающие. Их мы и попытаемся препарировать…

Когда коммунистический режим, закончив начатую М.С. Горбачевым перестройку, в августе 1991 г. приказал долго жить, то пришедшие к власти демократы глубоко копать не стали – они лишь сменили вывески на фасадах и в одночасье номенклатурный социализм трансформировался в номенклатурную демократию. Те же деятели, которые еще вчера призывали народ «выполнять и перевыполнять», теперь стали вещать о рынке и общечеловеческих ценностях.

Русский человек – максималист по своей природе, ему желательно подать все сразу, да чтоб собственных силенок не напрягать да инициативу – не дай Бог – не проявлять. Он, как писал В.В. Розанов, не сомневается, что «если бросить бомбу в русский климат, то, КОНЕЧНО, он станет как на южном берегу Крыма» [649].

Если все же быть точными, то надо заметить, что русская интеллигенция во все века корила свое государство за пренебрежительное отношение к науке. И во все века стращала, что извод науки приведет к деградации общества. Позиции сторон, одним словом, были неизменны.

«Падение наук, – писал историк Н.М. Карамзин в начале XIX века, – кажется мне не только возможным, но даже неминуемым, даже близким. Когда же падут они, когда их великолепное здание разрушится, благодетельные лампады угаснут – что будет?» [650]. Слова прочувствованные, красивые, но смысла в них все же мало – ибо наука пасть не может, как бы государство к ней не относилось. Даже если свет ее лампады станет тусклым, но он все же останется, ибо развитие культуры не в состоянии остановить ни общественные катаклизмы, ни деспоты. Они безусловно деформируют его, могут сделать его карикатурным, но разрушить окончательно будут не в состоянии. Прав был известный русский хирург Н.И. Пирогов, когда в 1863 г. писал: «В науке есть свои повороты и перевороты; в жизни – свои; иногда и те и другие сходятся; но все переходы, перевороты и катастрофы общества всегда отражаются на науке» [651].

И последняя цитата на эту тему: «Как объяснить тот факт, что российская и советская наука, похоже, достигала наибольшего в наихудших политических условиях, тогда как с развитием демократических реформ в 1990-е годы, по всей вероятности, начинает увядать». Так посчитал американский историк науки Лорен Р. Грэхэм [652].

Именно попыткой ответить на этот вопрос и является данный раздел заключительной главы нашей книги. Если отвечать кратко, то придется сказать следующее: да, постсоветская наука и в 1990-х и в начале 2000-х годов продолжает активно увядать – ее перестали кормить, она не может заняться привычным делом (пресеклись даже стационарные наблюдения, которые велись десятилетиями), ученый народ стареет и профессионально деградирует, научное чиновничество пухнет (не с голода) и начинает забывать, чем оно руководит; уже убита и погребена так называемая заводская наука, активно добивается главное детище большевиков – отраслевая наука. Под видом российской науки сейчас расцвели разнообразные отходы науки советской, которые, как сорняки, всегда бурно разрастаются на заброшенных полях. И о них мы также поговорим в этой главе.

И еще один печальный факт. С 1985 г. никаких реформ науки не было. К ним даже не приступали. Это общая беда постсоветской России – экзамен «по демократии» она сдала экстерном. Это значит, что народ (хозяин страны) и избираемые им управленцы задачи демократии понимают по-разному. Народ на самом деле избирает своих лидеров – от президента до «самоуправленца» в масштабе микрорайона. Но это все люди временные. Попав во власть, они не хотят выпадать из нее, а потому реальные дела, которые всегда не простые и требующие больших затрат, подменяют разговорами о них. Отсюда развал и застой: нет ни одной сферы жизни (наука – лишь одна из них), которые бы начали реформировать. Это исторически общая беда всех новорожденных демократий – они всего хотят и всего боятся.