Сергей Романовский - Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции

• Название: Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
• Автор: Сергей Романовский
• Издательство: Издательство Санкт-Петербургского Университета
• Жанр: Культурология
• Год: 2000
• ISBN: 5-288-02723-4

Книга посвящена всестороннему культурологическому и политологическому анализу роли в российском историческом процессе радикальной русской, а также советской и постсоветской интеллигенции. Впервые обосновывается резкая грань между этими тремя понятиями. Автор не ограничивается уже набившим оскомину анализом деструктивного влияния интеллигенции на слом российской, а затем советской государственности, он ставит вопрос шире – интеллигенция, как свободомыслящая социальная группа интеллектуалов, на всех отрезках российской истории находилась в оппозиции к властным структурам, отсюда и взаимное отчуждение интеллигенции и государства, отсюда же и её «отщепенство» в глазах народа российского.

Книга представляет интерес для всех, кто интересуется российской историей и культурой. Она будет полезна как студентам, так и преподавателям всех гуманитарных специальностей российских университетов.

---

И не то же ли неискоренимое рабство, которым насквозь проржавел русский человек, является глубинной причиной того, что в России никогда не велась целенаправленная, последовательная борьба за свободу, не по этой ли причине России противопоказаны порядки «западных демократий», которые так и не прижились у нас и можно быть уверенным в том, что не приживутся до тех пор, пока человек не раскрепостит свою душу.

Максимум, на что способны были наши пращуры, так это взять топоры да колья и, зайдясь в раже от пьянящей вольницы, крушить вокруг все и вся. А поостыв, трезвели и понуро плелись в свои загоны, да подставляли шеи под еще более жесткие хомуты. Причем, если раб_крестьянин был терпелив беспредельно, то раб_ интеллигент, напротив, нетерпим и нетерпелив. Ему, если что пригрезилось, так подавай все сразу и сполна.

Еще В. О. Ключевский заметил, что нетерпимость и беспредельное терпение русского народа – две, казалось бы, взаимоисключающие черты воспитаны веками русской истории: первая порождена расколом XVII века, вторая – следствие верования людей в лучшую жизнь [75].

Чисто российская особинка заключалась и в том, что все преобразования в стране шли «сверху», причем дозировано (иначе Россию разорвало бы как паровой котел) и не вовремя. Веками могли жить, ничего не предпринимая, но как только царь начинал какие-либо реформы, то радикальные аппетиты интеллигенции требовали большего, причем нажимали на того, кто и сам готов был уступить. Под твердой петровской дланью безропотно пригибались, а за царем_освободителем с бомбами гонялись четверть века и доконали_таки. «Александр II, – писал Е.Н. Трубецкой, – вызвал против себя море озлобления и ненависти со стороны русского радикализма именно тем, что он вступил на путь уступок» [76].

Похоже на то, что Россия может жить относительно благополучно только взнузданной и в наморднике. Как только намордник снимается, она тут же начинает гоняться за собственным хвостом и кусать его. Народ российский десятилетиями готов был безропотно довольствоваться жалкими крохами, но как только царь_батюшка становился добрее и намеревался дать значительно больше, народ зверел и начинал видеть в этом добром хозяине своего злейшего врага. Доброты наш добрый и великодушный народ не прощает никому.

Умнейший Ф. И. Тютчев точно заметил, что в истории есть роковой закон, по которому страна расплачивается за прошлые грехи не тогда, когда они совершаются, и не тогда, когда грешат еще больше, а тогда только, когда решают не грешить более, когда пытаются повернуть страну на путь реформ. Так было во Франции, когда при Людовике XVI расплатились за грехи Людовиков XIV и XV, так было и в России при Александре II, который своими реформами расплачивался не за себя, а за отца своего.

Корень зла, вероятно, в том, что от царя исходил только начальный реформаторский импульс, в жизнь же реформы проводила армада чиновников, олицетворявшая собой действенную власть, а ей все эти начинания были не нужны, она оставалась столь же безнравственной, какой и была. «Одним словом, – пишет своей дочери Ф.И. Тютчев, – власть в России на деле безбожна, ибо неминуемо становишься безбожным, если не признаешь существования живого непреложного закона, стоящего выше нашего мнимого права, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол» [77].

Все крайности русской истории, которые справедливо связывают, с одной стороны, с невероятными просторами страны и малой долей «жизненного пространства», с суровым климатом, многонациональным составом населения и с резко непропорциональной его плотностью, с крайне неразвитой инфраструктурой отдельных территорий и почти полным отсутствием коммуникационных сетей [78], а с другой, – с натужными усилиями правительства удержать эту аморфную массу в целости и повиновении, привели в итоге к тому, что технология управления империей -монстром, не меняясь веками, постепенно старела и со временем перестала быть адекватной внутренним процессам, подспудно вызревавшим в российском обществе.

Как это ни странно, дрожжами, поднявшими эти процессы на неуправляемую высоту, была русская культура в широком смысле этого слова.

Принято считать, что главное предназначение культуры – «улучшать» качество истории. В целом так оно, вероятно, и есть. И в тех странах, где национальная и мировая культура как бы фильтруются всем обществом и постепенно достигают самых его нижних слоев, уровень культуры нации неуклонно растет и тогда, на самом деле, можно говорить о том, что культура улучшила историю. Но и в этом случае процесс ассимиляции народом достижений культуры крайне медленный, эволюционный. Реальное его влияние можно ощутить по прошествии многих веков.

В России же и этот процесс протекал весьма своеобразно. В допетровской России, когда она была еще «юной», если воспользоваться терминологией С. М. Соловьева, основным рассадником культуры была православная церковь. И в то время в этом отношении все русское общество было, как это ни странно, более однородным: православная культура в большей мере воздействует на чувства человека, чем на разум, а это в равной мере доступно всем верующим.

С началом петровских реформ произошло резкое расслоение общества: верхняя его «пленка» стала получать светское, в том числе и европейское, образование, т.е. такая культура давала человеку не только знания, но и прививала способность к размышлению. Тогда как все остальные слои общества по-прежнему подпитывались только эмоционально. К концу XVIII столетия это расслоение стало наиболее разительным: дворянство и высшая светская знать владели французским языком значительно лучше, чем родным русским, тогда как 95 % населения было просто неграмотным.

Россия оказалась покрытой практически непроницаемой оболочкой, через которую достижения европейской цивилизации в толщу населения страны не проникали вовсе. Культура поэтому не столько пропитывала общество, сколько еще более разъединяла его, отчуждала основную массу народа от правящей элиты и становилась не эликсиром здоровья русского общества, а детонатором взрыва.

Но в любом случае с конца XVII века Россия начала «взро-слеть», в русском обществе стали задумываться о путях развития страны, появилась тяга к знаниям и даже прижились первые посадки вполне современной науки [79]. Одним словом, стал расти и набирать силу образованный слой общества, для которого на первом плане уже стояла мысль. Работы унтер Пришибееву с этого времени значительно прибавилось.

Н. А. Бердяев полагает, что основной конфликт, подспудно вызревавший в течение XVIII и XIX веков, – это столкновение идеи дальнейшего укрепления империи (ее носители – Двор и вся царская бюрократия) и идеи православного московского царства («Москва – третий Рим»), которая проникла через церковные проповеди в самые толщи необразованной части населения и в сильно деформированном виде проникла даже в среду русской радикальной интеллигенции. Этот идеологический нарыв не помешал, однако, создать величайшую литературу и вырваться из-под спуда «напря-жённой, своеобразной, очень свободной мысли» [80].

Российская государственность исторически сформировалась как тоталитарный монархизм со всеми вытекающими отсюда следствиями для разного рода свобод: личности, совести, мысли. И в таком состоянии пребывала пять столетий, делая все возможное, чтобы сохранить в неизменном виде государственные институты, охраняющие именно такой строй. Его архаичность со временем стала очевидной. Тенденции развития мировой истории не могли не влиять на национальную историю России. Мир постепенно становился более открытым…

В Европейских государствах, начиная с XVI века, постепенно стали формироваться институты рыночной экономики, они не могли не влиять на политику этих стран, которая, пусть вначале и вынужденно, но все же становилась более открытой. А это означало обмен не только товарами, но и культурой, идеями, технологиями. Экономическая свобода поневоле влекла за собой и свободу политическую. Европейские страны начинали культивировать образование и науку.

В России же, начиная с Петра I, время стало работать «про-тив» российского исторического процесса. Государственность российская в форме тоталитарного монархизма начала давать трещины, с середины XIX века постепенно размываться и, наконец, в начале XX столетия рухнула окончательно. Можно, не погрешив против истины, сказать, что не слабый царь (Николай II) самолично развалил российскую монархию, не сонмище бездарных российских управленцев пособляли царю в этом деле. Нет. «Злой рок» России был в другом: неразрешимым противоречием стало своеобразное «историческое» противостояние абсолютной монархии и экономических новаций российских премьеров С.Ю. Витте и П.А. Столыпина. Их реформы оказались несовместимы с абсолютизмом. Итог, как известно, трагичен: не стало ни реформ, ни абсолютизма, а Россия на долгих восемь десятилетий оказалась выброшенной из собственной наследственной истории.