Лео Яковлев - Победитель

• Название: Победитель
• Автор: Лео Яковлев
• Издательство: Каравелла
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006

Повесть посвящена гражданину США Ефиму Янкелевичу, бесхитростные воспоминания которого о годах войны и повседневной солдатской фронтовой работе сделали ее, как отметил автор, «почти документальной». Вторая мировая война (1939–1945) шла так долго, что мальчишки, встретившие ее детьми, успели подрасти и взяться за оружие, чтобы заменить тех, кто погиб. По-разному складывались их судьбы. Об одной такой довоенной, военной и послевоенной судьбе 18-летнего «бойца образца 43-го года» рассказывает повесть Лео Яковлева, эпиграфом к которой автор взял слова из забытой песни:

---

Что касается политрука, вернее — заместителя командира батальона по политической части, имевшего смелость в то уже непростое время хотя бы мельком поговорить с Фимой о «еврейских делах», то он вообще был человеком веселым и своеобразным. Однажды он во время очередной формировки заметил Фиму, слонявшегося по сельской улице, из окна хаты, где он был на постое, и зазвал его к себе. Хозяйка, покормившая их скромным обедом, все время причитала:

— Кляти нимци мого чоловика з сином погнали у Нимэччину! Що то будэ з ними, що будэ зи мною?!

— А я хорошо на картах гадаю, — сказал ей политрук, — давай раскину, если есть картишки.

Картишки, конечно, нашлись, и политрук важно разложил их на столе и стал колдовать над ними. Через некоторое время он объявил:

— Недели не пройдет, как все твои будут дома!

Хозяйка на радостях тут же выставила на стол бутылку самогона и кое-какую закуску.

Спустя некоторое время Фиму по какому-то делу отправили в населенный пункт, где стояла вторая рота их батальона. Дорога проходила через ту самую деревню, где гадал политрук. После некоторых колебаний он, в надежде перекусить что-нибудь домашнее, заглянул в знакомую хату, рассчитывая на доброту хозяйки. Там вся семья уже была в сборе. Перед ним как участником удачного гадания на столе появился самогон и хорошая закуска. От самогона Фима отказался, поскольку был при исполнении, но наелся до отвала. Через некоторое время Фима встретил политрука и рассказал ему, что его гадание подтвердилось.

— Господь с тобой! — сказал политрук. — Я на картах гадать не умею и не гадал никогда в жизни. Просто накануне того «гадания» я был в штабе бригады и услышал, что наш танковый полк захватил железнодорожную станцию, на которой стоял эшелон с увозимыми в Германию нашими людьми. Я и подумал, что среди них должны были быть муж и сын хозяйки. Вот я и нагадал!

Со смертью же Фима с первых дней пребывания на фронте установил особые отношения. Он искренне верил, что если его смерть будет близка, он почувствует это, как почувствовал приближение смерти к одному из своих солдат. Фамилия этого солдата была Гусев. Он был хорошим заряжающим. Он не был «наманганцем» и попал в Фимино отделение во время очередного пополнения. Это был крупный белокурый северянин из-под Архангельска. Фима не успел с ним сойтись поближе и, в отличие от своих отношений с «наманганцами» и «солнечногорцами», с ним сохранял дистанцию командира и подчиненного. Вскоре он заметил, что с парнем творится что-то неладное: он перестал бриться, нехотя ковырял пищу, почти непрерывно курил. На лице у него были следы бессонницы. Фима выбрал подходящий момент и поинтересовался, что с ним происходит. Оказалось, что из письма матери он узнал, что на фронте погиб уже его третий брат, и решил, что и его судьба предрешена. Фимины утешения на него не подействовали, и он стал ходить между ячейками не прячась и в полный рост. Расплата за такое совершенно недопустимое на фронте поведение последовала быстро: его убил немецкий снайпер. В Фимином отделении все знали тот возок за железнодорожными путями, где он сидел, знали его сектор обстрела и старались находиться вне его досягаемости. Тогда они стояли в пехоте. Был бы у них миномет, они быстро бы его накрыли: тот же Гусев бы не оплошал.

Но если на лице Гусева читалась «индивидуальная» обреченность, то Фиме однажды пришлось почувствовать и обреченность «коллективную». Он ощутил ее, когда однажды весь корпус подняли по тревоге и бросили к месту неожиданного немецкого прорыва. Тогда «студебеккер» с Фиминым отделением обогнал какой-то странный воинский отряд: люди шли с винтовками за плечами, но в крестьянской одежде, а некоторые даже в постолах. Потом он узнал, что этот отряд наскоро сформировали из освобожденного местного населения. Не было времени даже обмундировать их, не то чтобы хоть как-то обучить. Над этим отрядом витала обреченность.

«Что может сделать на фронте такая «воинская» часть?» — спрашивал Фима сам себя. Он тогда еще, конечно, не мог знать о разговоре, который через год с небольшим произойдет между красным маршалом, получившим в солдатской среде ласковое прозвище «мясник» и потом ставшим русским национальным героем, и его американским коллегой, пожаловавшимся ему, что танкам союзников очень мешают непроходимые немецкие минные поля.

— А как вы решаете эту проблему? — спросил американец.

— Очень просто: я на эти поля запускаю пехоту, и через некоторое время танки получают свободный и безопасный проход, — скромно ответил маршал.

Вот для организации таких «безопасных проходов» и годились странные воинские части, подобные той, которую увидел Фима. Впрочем, при острой необходимости организации прохода красный маршал, положивший миллионы людей только на то, чтобы «безымянные высоты» и другие цели брать в угоду своему хозяину к какому-нибудь празднику или просто на день раньше, не задумываясь, отправил бы на минное поле не только неумех-новобранцев, но и такую опытную часть, в какой служил Фима. Победа ведь все спишет.

После нескольких самостоятельных рейдов Фимин седьмой механизированный корпус принял участие в Никопольско-Криворожской наступательной операции. Это участие для него обошлось без приключений. Основную тяжесть боев там принял на себя четвертый гвардейский механизированный корпус. 22 февраля 1944 года Кривой Рог был взят, и Фимин корпус был переброшен на северо-запад, где готовилась Умань-Ботошанская наступательная операция. Войска, сконцентрированные для ее проведения, насчитывали около 630 тысяч человек. Этого оказалось слишком много для довольно узкого фронта, и седьмой и восьмой механизированные корпуса было решено вывести на укомплектование. Побыв еще некоторое время в резерве фронтов, осуществляющих эту операцию, седьмой корпус из села Митрофановка под Кировоградом, где он находился на доукомплектовании, стал медленно перемещаться к югу, где шли бои на никопольском и одесском направлениях, и когда 4 апреля была освобождена станция Раздельная, находившаяся в семидесяти километрах севернее Одессы, остановился там на длительную формировку. Так закончилось участие Фимы во Втором Сталинском ударе.

Примерно в это же время, а точнее 30 марта 1944 года генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн был, по его словам, разбужен неожиданным известием, что личный самолет Гитлера «Кондор» должен приземлиться в Лемберге (Львове) и забрать его на борт, чтобы вместе с генерал-фельдмаршалом фон Клейстом доставить в ставку фюрера в Оберзальцберг. Вечером того же дня Гитлер вручил Манштейну какие-то цацки, именуемые «мечами» и дополнившие его «Рыцарский крест», а затем отправил его в отставку. При этом фюрер предложил считать отставку лишь временным отдыхом и обещал, что вскоре снова призовет его к великим делам. Этого, однако, не произошло, и Манштейн более не был использован по службе. Он стал безработным военным преступником и мог спокойно дожидаться суда, поскольку скорая кончина тысячелетнего рейха для него была вполне очевидной. Сражаясь с гидрой, он так и не смог обрубить все миллионы ее голов, и в числе этих не обрубленных голов была голова Фимы Фермана. Манштейн уходил, а Фима продолжал свою войну, и значит, по крайней мере из этого заочного поединка Фима вышел победителем.

Правда, в те времена Фима ничего не знал не только о генерал-фельдмаршале Эрихе фон Манштейне, но и о своих ближайших средних и больших начальниках, фамилии которых, как ему популярно объяснил замполит батальона Толстых — из мелких довоенных партийных секретарей, солдату знать не следует, поскольку во время глубоких рейдов их корпуса в тыл врага велика вероятность попасть в плен, а там и выболтать под пытками эту страшную военно-государственную тайну.

* * *

Начиная эту главу, я хотел кроме скромного эпиграфа, взятого из стихотворения своего харьковского земляка Михаила Кульчицкого, погибшего в войне с Германией, привести еще несколько «антиэпиграфов», принадлежащих перу классика русской и, как говорят, мировой литературы (если таковая имеется), прослывшего великим гуманистом, обеспокоенным тем, чтобы нигде и никогда не упала на землю лишняя слезинка ребенка, не нюхавшего пороха прапорщика в отставке Федора Михайловича Достоевского, чей портрет обычно украшал рабочий стол ефрейтора в отставке Адольфа Гитлера, высоко ценившего его, так сказать, мысли. Вот несколько этих мыслей, под которыми мог бы и, вероятно с удовольствием, подписаться фюрер:

«В наш век война, кроме междуусобной, лучше вечного мира. Во всяком случае более полезна.

Война окунает в живой источник.

Война очеловечивает, а мир ожесточает людей».

Но потом я решил поместить эти «антиэпиграфы» в конце главы, прочтение которой позволит читателю полнее и глубже оценить «полезность», «человечность» и «животворность» войн, провозглашенные русским «пророком».