Ян Отченашек - Хромой Орфей

• Название: Хромой Орфей
• Автор: Ян Отченашек
• Жанр: Современная проза

Хромой Орфей», выдающееся произведение чешской прозы ХХ века, был высоко оценен в Чехословакии — удостоен Государственной премии за 1964 год. Роман рассказывает о жестоких буднях протектората, о тяжком бремени фашистской оккупации. Главные герои книги — юноши 24-го года рождения, их ранняя молодость совпала со страшным временем фашизма, оккупации родной страны. Они пытаются найти свой путь в борьбе с гитлеризмом.

---

Смотреть больше было не на что, и он перевел взгляд на нее.

Она стояла недалеко, лампа озаряла ее волосы, она глядела на него с той умоляющей жалобностью, с какой глядят на безнадежно больных. Это ему не понравилось. Говорили, просили его такие знакомые глаза.

- Мне бы надо было представиться, - промолвил он.

- Нет. Я тебя узнала.

- Но ты - это не ты. У тебя есть сестра? Она страшно на тебя похожа. Такие же руки, губы, такие же глаза и такие же брови. Я расстался с ней несколько часов назад у входной двери. Ты не знаешь, где она?

Она сжала руки, шагнула к нему, заколебалась, не посмела его коснуться.

- Гонзик...

Закрыла лицо руками, но потом их резко отдернула, подошла к зеркалу и принялась расчесывать волосы гребнем. Он смотрел на нее с изумленьем, склонный видеть в этом бесчувственность содержанки. Она повернулась к нему уже с невозмутимым выражением лица. Черт побери, как умеет притворяться! Такая трогательная невинность разоружила бы целый суд присяжных - кто не попался бы на удочку?

- Говори, пожалуйста!

- О чем? Ты ведь запретила мне задавать вопросы. Как может тебя интересовать, что скажет идиот?

- Не говори так.

- Почему? - воскликнул он. - Прикажете осведомиться, как прошел сеанс, мадам? Или почем берете за любовь? - Он хрипло выбрасывал из себя слова, но внешне ему удалось сохранить хладнокровие. - Со мной-то можно не стесняться. Я тотально мобилизованный подсобный рабочий, и машины у меня нет... И вы мне не по карману.

Только ее вскрик заставил его замолчать.

Он опустил голову - в нем заговорили ужас и стыд.

Ее голос зазвучал совсем близко. Гонза брезгливо отклонился, чтобы избежать прикосновения, и подавил минутное, но сильное желание ударить ее. Она стояла перед ним, уронив руки, и ее отчаянье казалось таким искренним, что он на мгновение смешался. Полюбуйся: актриса в высшем взлете своего искусства! Браво, вопит зрительный зал. Тем хуже! Чего ты домогался? Куда тебе до нее! Ты шут с нищенским узелком в руке, печальный паяц, чье выступление завершится пинком под зад. А эта далеко пойдет! Камень и тот разжалобится. Он не по шевелился, даже почувствовав ее пальцы в своих волосах.

- Чего тебе от меня еще... Оставь меня, пожалуйста! Чего ты хочешь?

- Чтоб ты взял себя в руки... на минуту... Чтоб выслушал меня!

- Зачем? У меня глаза есть. Пока еще есть.

- Теперь мне нечего таить... скрывать! Теперь - нечего, все равно я не могла больше, я боролась, но потом пришел ты... застал меня врасплох!.. И вот - кара, я знаю, но только не так, прошу тебя, так мы не должны разойтись! Только не так!

В чем смысл? - записал он через несколько дней в тетрадь. В чем смысл эпизода, который я не высосал из пальца? Продолжения не будет! Точка? Мораль? Вывод? Все на деле иначе, чем кажется, ты прав, Душан. Верить - значит стать посмешищем.

...но завтра они ведь сойдутся! Он будет ждать ее в нише двери, и она выбежит, раскрасневшаяся от спешки, и все пойдет по-прежнему, в кармане греют ему бок два билета в кино, он ради этого фильма толкался в очереди, ревели сирены, пальто перед ним с воротником, изъеденным молью, пахло нафталином, у кассирши были противные пальцы, короткие и толстые, красные, как морковки...

- Я тебя понимаю. Представляю, как тебе тяжело, но ты должен мне верить, даже если потом... может быть, уйдешь...

Он заметил, что у него невольно дрожат пальцы, надо вычистить траур из-под ногтей, как-то раз она его за это уже отчитывала. «Ты как мальчишка», сказала она тогда.

Завтра нет, есть только сейчас.

- ...мне страшно, - шепчет где-то над ним знакомый голос, - страшно...

Не надо бы ходить сюда, не надо было позволить затащить сюда себя. Где-то он читал, что раненный пулей в первое мгновение не чувствует никакой боли. Именно так.

- Я струсила... Я боялась потерять тебя. Я не умею лгать... и теперь я тебя боюсь... Ты - другой... Гонзик! Очнись! Стань хоть на минуту самим собой, кричи или бей меня... только не будь таким!

Он с трудом выбрался из отупения, кивнул головой.

- Этого не проси, - промолвил он бесцветным голосом. - Если я стану самим собой, я должен буду убить тебя. А зачем? Я убил бы человека, которого не знаю.

«Остается поставить точку! - напишет потом он в тетради. - И этот эпизод не сумел ты довести до конца, до того, что называют катарсис! Человек учится только на собственном опыте, каждый проходит свою школу. Вот это твоя школа. Ты понесешь ее в себе, но по твоему лицу этого не будет видно; до последнего твоего вздоха в тебе будет жить медленно действующий яд, от которого умирают понемногу, непрерывно, зато на протяжении всей жизни. Сумеешь ли ты когда-нибудь еще протянуть руку к чему бы то ни было без подозренья, без скепсиса, без неверия, без леденящего страха увидеть изнанку? Не сомневайся!..»

- Кто тебе сказал?

Он поднял глаза, она загораживала свет лампы, она была тень. Силуэт. Без третьего измерения.

- Милан.

- Так и знала. Всегда я его боялась.

- Но он не солгал. Да и все они были правы. Выгнали меня как раз сегодня за то, что я все тебе рассказал. Как собаку. Сегодня - мой вечер.

- Я просто голову потеряла, когда ты был там...

- Это теперь неважно.

- Что ты сказал?

Он пренебрежительно махнул рукой.

- А ничего. Это уже неважно.

И в этот самый момент в нем будто прорвался нарыв, внутри отдалось какое-то странное, почти звериное завыванье; это было как удар, его швырнуло к стене. Он закрыл глаза. Способность чувствовать вернулась. Он повалился навзничь на постель, пальцы нащупали подушку. «Это уж неважно!» Когда он открыл глаза, над ним плыл серый потолок, томительно чужая поверхность, растекшаяся слезами. Он перестал существовать. Осталась лишь брошенная бесформенная материя. На этом дне он смутно почувствовал, что она легла рядом. Но не придвинулась, не прижалась. Он воспринимал ее только по аромату и теплу близости. Дождь отстукивал по карнизу, еле внятный звук железа, он уловил в этом звуке свое имя, произносимое тихонько и отдаленно, с робким желанием успокоить. Она протянула руку и почему-то включила радио; из хрипа и электрических шорохов вылущился банальный опереточный вальсик; он покачивался рядом и не мешал. Пальцы пугливо коснулись нечувствительной кожи, скользнули по мокрым волосам, потом заснули у его лица. Это уж...

- Знаешь, когда я впервые понял, что хочу с тобой жить? Еще тогда - в поезде. Но я как-то стеснялся перед тобой. Как подросток перед взрослой женщиной. Ты казалась мне гораздо старше и была слишком красива для меня. Теперь-то я знаю, что за всем этим во мне всегда таилось эдакое скверное ощущенье... что-то во мне все время ждало. Кто ты?

Прошлое удивительным образом переплеталось с настоящим, искривленное, выпяченное. Она молчала; он продолжал:

- Говори же... если, конечно, хочешь. Но не обязана. И я вообще могу просто встать и уйти... Может, это было бы разумней всего. Кто он?

Как будто имя имеет значение! Она отчетливо произнесла его в обессиленной тишине. Одно имя, но от этого у него перехватило дыханье, хоть он никогда его не слышал. Он повернулся на постели.

- Немец?

- Да.

Он закрыл глаза.

- Ты хочешь совсем свести меня с ума? Опомнись!

- Но это правда.

- Что, что? Не хватало только, чтоб это был какой-то нибудь зверь из Печкарны... Да? Гестаповец?

- Нет... и не кричи. Он не оттуда... но, кажется, еще выше... у него большая власть, это я знаю!

Она назвала учреждение - название было знакомо. Гонза определенно где-то его слышал, но имел о нем лишь туманное представление; оно не так явственно пахло кровью и не имело той ужасающей репутации, как гестапо. Видимо, компания головорезов более высокого полета. В перчатках...

- И ты там шпионишь... или как?

- Нет. Я знаю только его. Он мне нужен.

- Да? Он дает тебе деньги? Побрякушки? Или сигареты? С каких пор ты куришь?

- Я не курю. Эти просто остались тут. Зачем ты меня оскорбляешь?

- Извини... - прохрипел он. - Ты не погасишь лампу? Я не хочу ничего видеть. И не щади меня. Обещаю, что теперь выдержу все.

Странно! Только теперь в этой пустой тьме она осознала, что ей очень мало о нем известно, что она знает его скорей как человека - да и то довольно относительно, - чем как сотрудника некоего всемогущего учреждения. В этом сказалось чисто женское безразличие. Да и он не любил говорить о месте своей службы, он вообще мало говорил о себе, о своем прошлом и о теперешней работе. Он как будто не придавал ей значения, во всяком случае, делал такой вид. Когда она однажды прямо спросила его, он снисходительно улыбнулся.

- Ничего возвышенного, - и махнул узкой, крепкой рукой. - Ты все равно не поймешь. - И продолжал, разговаривая как бы сам с собой: - Страшно путаное дело! Должность - формальная вещь, моя милая, все зависит от случайных влияний, от связей наверху, в общем от того, какая у тебя власть. Система если во всем этом есть какая-нибудь система, даже для меня самого подчас загадка. Все друг друга подстерегают - точная копия нашего мира! Поняла? Нет. Ну вот, а я ведь выболтал что-то вроде служебной тайны. Пей и не ломай голову над проблемами Новой Европы.