Дмитрий Фурманов - Мятеж

• Название: Мятеж
• Автор: Дмитрий Фурманов
• Жанр: История

---

В инженерную часть дивизии везли из Талгара четыре бочки спирту. Крепостники это добро перехватили и угнали подводы за собой, а там, в крепости, на манер вольницы запорожской окружили виночерпиев и требовали по чарке "зелена вина", приспособив на роль этой чарки... грязную, ржавую консервную банку.

И часть уже успела недурно налакаться.

Но тут вмешались вожаки и остановили пьянство: опасаясь, что наши "10 пулеметов и 800 штыков" их, перепившихся, положат на месте. Понапугали толпу, пригрозили опасностями - переломили охоту: страх смерти был выше жажды полакать из консервной банки.

А нам и это было на руку, иначе можно представить себе, что делалось бы вечером, ночью...

Надо сказать, что попавшие в крепость - Сараев, Шегабутдинов и Стрельцов - одни из лучших наших товарищей, тоже, но по-своему и в других целях, боролись в крепости с пьяным разгулом. Они знали, что в пьяном, буйном море прежде всего утопят военный совет и штаб дивизии. Так каждый по-своему и в своих интересах оберегал крепость от повального пьянства.

Шумно бушевала крепость. Она собой напоминала встревоженный табор, когда он под близкой опасностью наспех готовится к бою, в звонком зуде второпях оттачивает тонкие кинжалы, жирокоперые шашки, недосягаемой, высочайшей напрягся нотой и дрожмя дрожит в предчувствии неминуемой близкой сечи. Эта лихорадочная беготня, этот ревущий, неумолчный гомон, воспламеняющие крики, чьи-то кому-то обрывочные, безнадежные, бессвязные приказы охрипшей глоткой, раздраженные вопросы, дикие, но бессильные угрозы - звериным ревом дрожит над крепостью мятежный гул. Никакого начальства. Никакого управления. Долой все к черту! - крепостная масса сама разрешит все свои вопросы. О том говорили дикие крики и сумасшедшая суета.

Но уже просвечивали первые признаки организации. Чутьем чуяли мятежники, что без организации ничего не поделать. Долго еще не уходиться разгульному самовольству, еще долго крепость станет сама, гулом и воем своих собраний, обсуждать вопросы, но к тому идет, и придет время (пришло бы оно!), когда зажмет железная рука разбушевавшиеся толпы, заклешит их недвижимо дисциплиной плети, шашки, свинцовой пули и поведет, прикажет идти.

И пойдут - покорные, безвольные, не видя, не понимая своего нежданного пути.

Ночью у казарм, когда только выступали, раскололись мнения: одни говорили, что надо тотчас идти на штаб дивизии, захватить его и арестовать или тут же прикончить все начальство.

Другие урезонивали и до подхода 26-го полка не решались на этот шаг, зато крепость захватить считали весьма полезным:

во-первых - прибрать в ней к рукам оружие;

во-вторых - укрепиться, приготовиться к встрече;

в-третьих - подогреть на выступление остальные части;

наконец - разбудить деревни, привлечь и вовлечь сразу в дело массу крестьянства.

Со своей точки, правы были, конечно, первые. В интересах восставших надо было действовать решительно уже с первого момента. Что-нибудь одно: или у штадива есть силы - и тогда от сил этих не укроешься в крепости, ожидая 26-й полк; или у штадива нет достаточных сил - и тогда зачем ждать подхода новых сил, когда управишься легко и теми, что есть налицо? Правы были первые: быстрым ударом надо было грохнуть на штадив, нас всех арестовать, а может быть, и расстрелять. Власть захватить немедля и полностью, произвести массовые аресты, заявить о единой собственной власти, - словом, всем и во всем показать, что за тобой победа! А мятежники - так они сделали? Ничего подобного: они только наполовину заявили о своей победе, а дальше - открыли с нами целую серию переговоров и совещаний, как в тину, затянули себя в споры и обсужденья, в этой тине сами и увязли. Мы их в эту тину усиленно тащили, ибо при данных обстоятельствах только здесь было наше спасение, спасение нашего дела. Мятежники выступили с грозными словами, но грозных дел совершить не сумели. Их сбивало с толку предположение, что в особом, у нас и в трибунале - много сил: недаром после того как вооружились они награбленным из транспорта оружием и готовы были идти из казарм в крепость, выслали сначала сильные дозоры к особому и трибуналу - ждали оттуда удара.

Но удара не было. Тихо, без криков, без песен походных, чуть позванивая оружием - проходили они в густом мраке ночи, рота за ротой, в крепость. Там разбили склады, растащили из них оружие. Стража крепостная и не подумала сопротивляться - посторонилась, дала дорогу, а потом и сама присоединилась к восставшим.

Как только вошли - эх, забегали, шныряя по всем углам, загалдели, вверх дном кувырнули тихую жизнь крепости, врезали в глухое безмолвие ночи лязг, и свист, и ржанье коней, и крикливую обжигающую брань. Взвыла, заржала, застонала, зазвенела июльская ночь. Во взбаламученной крепости один за другим все быстрей нарастали, все грозней завывали пенные, мятежные валы.

В крепости, в центре людского потока, - Петров и Караваев.

Петров - коренаст, крутобок, детина атлетический. Небольшая голова, стриженная накругло, посажена глубоко и плотно в мускулистые, тяжелые плечи. Ладонь - как лопата: широченная. Ноги коротки, но крепки и жилисты, легко бросают корпус на ходу. Вся фигура, как слитая, словно осаженная в землю, ядреная, выносливая. В сощуренных хитрых зеленых глазках - мысль, а за мыслью дрожит и бьется беспощадная звериная жестокость. Фронтовик. В бою - боец, неустрашимый рубака. В кругу товарищей - скандалист, забияка, выпить не дурак, охотник пображничать.

Во всем под стать ему Караваев - забулдыжная, лихая голова: этому ничто нипочем. Недаром из песни самое у него любимое:

"Все отдам - не пожалею".

И это верно. В бою - и храбр, и находчив, и выручит в беде, и жизнь отдаст вгорячах - не пожалеет.

А вот тихую, без грома боевого жизнь и любит и не отдаст без слез, станет просить, как просил потом на суде:

- Пощадите. Простите. Исправлюсь. Смою пятно. Клянусь...

Ростом низок, крепко скроен Караваев, как барсук. Широкоплеч. Жилист и гибок, в движенье ловок, словно джигит. И на коне, как джигит, - ему конь с седлом, что мяснику табуретка: верное место. Черные волосы сухи, густы и жестки. Низкий лоб не сулит добра. Хищные зубы из-под багровых обветренных губ - так сверкнут за лукавой улыбкой, аж жуть берет: глотку прогрызет и кровь всю высосет. Вампир. Над губами - словно зола понасыпана, приютились короткие темные усики; под ними, как бык в стену лбом, уперся в грудь непокорный, крутой подбородок. В черных хитрецких глазах - и забубенная радость жизни, ухарский пляс под рыдающую гармошку, и безумная, грани не знающая удаль, всепожирающая, страстная отвага. Говор караваевский - чистый, трескучий, торопливый говорок. Лукавая, насмешливая улыбка все сбивает с толку, и не знаешь: правду говорит или глумится, свое держит на уме Караваев. Он с Петровым подымал казармы, это они строили ночью в строй красноармейцев, подбрасывали винтовки, отсчитывали патроны, слали дозоры в разные стороны и вели на крепость, подвели, ввели и там всю суматоху кружили вокруг себя.

К ним в батальон приходил Чеусов, из "коммунистов", работал в милиции, был начальством. Не боялись его восставшие, знали, что за "коммунист": с т а к и м и коммунистами можно...

Чеусов говорил про свои нужды, про несчастия милиции, про пакостное начальство, что наехало из центра, поддакивал насчет "страдающих без вины красноармейцев", которых-де притесняют и насилуют, и загоняют, охал и ахал вместе с казармами, проклинал и крыл на чем свет стоит разные "верхи". Словом, был у них "свой человек". И нужный человек.

Годов ему тридцать пять - тридцать восемь. На желтом сухом лице свинцом отливают карие остывшие глаза. Темно-русые негустые волосы над высоким, просторным лбом. Темно-русые, пышно-пуховые усы - он их ладонью то и дело вздыбливает из-под губ. В движениях медлителен и раздумчив, не быстр и в решениях, но может вскипеть негодованием - тогда ударит сплеча. Грамотность небольшая, о ней не беспокоится, живет не ученьем, а больше своими мыслями и тем, что видит-слышит кругом: это запоминает и понимает быстро. Чеусов приходил в казармы, знал, куда идут красноармейцы, но с ними не пошел - пришел прямо в крепость. И как пришел - за дело: речи, речи, речи, разговоры разные, советы, указанья, - вошел в дело плотно, учуял, обсмаковал, взялся за вожжи.

В батальоне 27-го, в Джаркентском, когда он выступал, было много чужого народу - вооружали всех набежавших: тут были одиночки комендантской команды штадива, были из батальона 25-го полка, что здесь стоял, было много ребят из караульного батальона. Из караульного же были Вуйчич и Букин. Оба играли потом немалую роль.

В Туркестане по местам, иссохшим от зноя, растет корявое, сучковатое, изгорбленное дерево: с а к с а у л.

Вуйчич напоминал саксаул: так был неуклюж, тощ и высок и согнут-перегнут в разные стороны, словно кто-то ломал его и не сломал вовсе, а только перекрутил как железный прут.