Игорь Алимов - Академия Шекли (сборник)

• Название: Академия Шекли (сборник)
• Автор: Игорь Алимов
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-20837-1

Сборник, который вы держите в руках, – дань памяти замечательному американскому писателю и большому другу нашей страны Роберту Шекли. Его книги стали для отечественных фантастов настоящей литературной академией, в которой учат писательскому мастерству, тонкой иронии, безудержной фантазии и особому взгляду на мир.

Фантастические рассказы, собранные в эту книгу, – не подражание произведениям мэтра. Это своеобразные дипломные работы, созданные писателями, окончившими «академию Шекли». Кроме текстов русскоязычных авторов, в сборник вошли новые рассказы зарубежных мастеров Иэна Уотсона и Роберто Квальи, переданные в дар сборнику в знак уважения к памяти Мастера и Друга.

Содержание:

Николай Караев. Через год на Ибице

Леонид Кудрявцев. Футуромозаика

Даниэль Клугер. Розовые слоны Ганнибала

Игорь Пронин. Угроза вселенной

Игорь Алимов. В сторону Клондайка

Арон Брудный. Ответ

Ирина Бахтина. Зачем я тебе?

Александр Бачило. Московский охотник

Людмила и Александр Белаш. Слуги

Владимир Березин. Начальник контрабанды

Восемь транспортов и танкер

Физика низких температур

Александр Сивинских. Смертельная рана бойца Сысоева

Бикфордов узел

Ольга Светкина. Право на отдых

Сергей Волков. Аксолотль

Павел Кузьменко. Клятва рыцаря

Конюхофф

Четвёртый сын

Загадочный огородник

Дмитрий Володихин. Котовладелец

Александр Громов. Новые гибриды

Ирина Андронати, Андрей Лазачук. Мы, урус-хаи

Леонид Каганов. Жесть

Василий Мидянин. Комплекс Марвина

Генри Лайон Олди. Цель оправдывает средства

Александр Зорич. Дети Онегина и Татьяны

Роберто Квалья. Вечно что-то не так

Иэн Уотсон. Гиперзоо

Николай Караев. День, когда вещи пришли в себя

---

Сторожно прошёлся Мураш взад и вперёд; а что он сейчас мог? – ничего он не мог. Луна сияла посередь неба, как поднос серебровый начищенный; звёзд не было. Хорошо хоть, не лес здесь, а то в лесу гельвам раздолье… Что-то тревожило, тревожило сильно, он не мог понять.

Но он всегда при такой луне был тревожен и тосковал.

Беляна, сороковая, перешла ему путь, держа на сгибе руки лёгкий гельвский меч. Свой она третьего дня утопила по-глупому. Хотел ей что-то сказать, подбодрить, не нашёлся.

Себе самому Мураш на собачий час сурок назначил. Велел разбудить.

Уже во сне понял: ни одной вороны, ни одного ворона мертвоклюющего он здесь не услышал…

19

Очнулся в путах, да и не очнулся вовсе, а вроде как помер – такая мука была. То ли с угару, то ли с перегару – лопалась голова, очи лопались, и всё жарко и мутно неслось по кругу.

Не выдержав, не понимая, что вокруг, что внутри – заорал.

От крика, от натуги, что ли – всплеснуло белым огнём в глазах, и стало сплошное ничто.

20

Потом понял, что развязывают ему руки. Тело было ватное, мятое, глупое. Голова ещё глупее. Болело всё огнём. Шевельнуться попробовал, не смог.

– Ш-ш-ш… – сказал кто-то, за темнотой кромешной невидимый.

– Что… – начал Мураш, но почувствовал пальцы на губах. Потом ухо уловило тепло:

– Молчи. Это я, Рысь. А ты молчи. Ты себя не видишь…

Мураш согласно кивнул. Зря он кивнул, в голове что-то болталось тяжёлое, острое – и за всё цеплялось.

– В плену мы, – одними губами шептала Рысь, прильнув. – Ты да я. Остальных, говорят, побили всех. Как – не спрашивай, не знаю. Нас зачем-то держат. Я тебя и узнала-то с трудом, обожжено всё…

– Пить, – все-таки шепнул Мураш.

– Сейчас…

Рысь поила его так: набирала в рот воду где-то далеко, возвращалась – и приникала к его разбитым и сожжённым губам. Раз за разом.

Потом рассказывала.

Самою Рысь и людей её выследили и нехотя сдали рохатым здешние поселенцы исконные, итильцы. Живыми не всех взяли, троих только, и стали конями на части рвать, одного порвали, Митошку, а тут нате – разъезд роханский. Препираться стали: дескать, велено было живыми, живые нужны. Поделили в конце концов: Рысь поперёк седла бросили и увезли, а Лутик-Двупалый остался – и за себя платить, и за неё.

Везли через переправу – долго.

Вот, сидит теперь здесь, в темнице крепости Рамаз, и не знает ничего – ни сколько дней прошло на свете, ни пало ли Черноземье, – ничего. Вчера приволокли ей и бросили связанного и обожжённого человека: выхаживай, мол, – и Мураша она распознала не сразу, а единственно по бреду. И раньше, в ночёвках, и сейчас – звал он Вишенку…

У Мураша застыло сердце, о другом и думать забыл. Вишенка, младшая доченька, пропала этой зимой, и не видел он её мёртвой, как всех остальных своих чад и домочадцев. Значит, жила она в нём, раз он с нею разговаривал.

Не сразу, но начал Мураш шевелиться, потом вставать. Стыд его подгонял.

Глаза не разлеплялись, и промыть не получалось никак. Так и тыкался в темноте. Но руки и ноги были уже почти свои – разве что дрожали. Холод бил его.

Рысь помогала, обмывала горелые места водицею. Много было горелых мест. Он не стонал, она стонала.

Есть давали сырой кислый хлеб и непонятную хлебню. А сколько раз в день давали, понять не получалось, то же и Рысь говорила – ни малейшего окошечка нигде, весь свет от малого медного маслечника на столе. Но и этого света Мураш не видел, только чувствовал правым виском.

21

Как-то лязгнули замки, и Мураша скрутили, навалившись скопом, – будто был он не лядащий да слепой недобиток, которого воробей крылом свалит да мышака в подпол утащит, а тарский батыр, семью мясами откормленный; свалили, помяли и взяли в железа. Рядом, Мураш ухом слышал, так же мяли Рысь…

Так же, да не так: билась Рысь крепко, и кто-то кряхтел и икал от боли. Потому и месили потом Рысь ногами, жутко дыша, пока кто не заорал по-гонорски: «Хватит!» Тогда перестали, отошли. А то бы убили.

Гнали их куда-то вначале по затхлому, после – по свежему воздуху. Дождь падал, пах травой. Завели в помещение, жаркое, мокрое, склизкое. Железа не сняли, одяг ножами порезали, велели мыться. Мылись под гогот.

Дали накинуть какое-то хламьё. Погнали дальше.

Когда запахло пережжённым зерном, Мураша усадили на низкую скамью, и чьи-то твёрдые тонкие пальцы, похожие на жучьи лапки, стали ощупывать его лицо. Что-то сказали по-гельвски, Мураш не понял, пожал плечами.

– Она сказала: «запрокинь голову», – голос Рыси он узнал, хотя мог и не узнать, сквозь такую боль голос тот протискивался.

Мураш запрокинул голову, снова с трудом вытерпел прикосновение жучьих лапок. Потом правый глаз словно вспыхнул – боль была синяя, холодная, острая. Он зарычал и попробовал зажмуриться, но твёрдые пальцы-коготки разодрали его веки. Свет хлынул туда, где давно уже не был.

Что-то яркое и мутное виделось ему, и плыли свекольные пятна.

– Она говорит, всё почти хорошо, – издали донёсся голос Рыси. – А другого глаза у тебя просто нет, вытек он, – добавила Рысь спустя.

В глазу темнело не скоро, пятна собирались в лики, но так и не успели собраться: погнали Мураша с Рысью дальше. Лекарка гельвская дала Мурашу тряпочку, пахнущую смолой, её он и прикладывал время от времени к глазу, который и слезился, и гноем сукровичным тёк.

Рысь неузнаваема стала, лицо разбито всё и искровавлено, и нос порван. И тоже одноглазая, второй затёк чёрной гулей, даже щелки не видать. Но целым глазом синим – усмехается.

Посадили в закрытый возок, повезли. По звуку колёс судя, по каменному тракту везли, а значит – в Монастырит. Ехали молча, о чём поговорить можно, когда с каждой стороны по стражу – сидят, подпирают?

Скучен был путь.

Однако ж доехали.

22

Когда сказали, что привезли их на суд, Мураш аж засмеялся-закашлялся. Суд! Выдумать такое…

Но вот – поди ж ты. В каморе заперли, но в тёплой, с окошком зарешёченным, и еды дали забытой: каши трёхкрупенной с маслом и взвара горячего. В отхожее место водили. Ещё раз вымыться заставили, теперь уже порознь, и не торопили никуда, и щёлоку дали не едкого – но вот одяг оставили лохмотный, хотя и чистый.

В окошко видна была стена Монастырита и башен несколько. Солнце, привычное уже, могло и заглянуть на закате дня.

Так и оказалось.

Но вот как раз когда «Ура!» шепнули Рысь с Мурашом, пришёл гельв.

Говорил он по-черноземски верно, хоть и медленно, и слова ставил не так, как обычно их ставят люди. Но понять его можно было легко.

Сказал гельв, что заключены они в крепостце, нарочно выделанной для воев, воинскую правду преступивших. И каждый ждёт суда по делам его, и многие ждут уже и по два года, и по три – это из тех, кто под стены Монастырита ходил с Уроном покойным. Хотел Мураш спросить, их-то за что держат, но не стал – плохо мысли ворочались, блевотно становилось от малого напряга.

Но их вот, Мураша и Рысь, судить будут скоро, потому что вина их проста и непременна. И всё равно по законам гельвским даже таким татям положен судный защитник, вот ему и выпало быть.

Зовут его Хельмдарн.

– Забавно, – сказала Рысь раздутым языком сквозь щерблёные зубы и губы, которые шевелиться не хотели. – Надо же было для такой глупости нас сюда волочить да ещё подкармливать…

Гельв Хельмдарн принялся объяснять, что нет ничего выше закона, и Мураш по дыханию уловил, что Рысь объяснений не слушала, а готовилась сказать что-то вклин. Набрала воздуху.

– Тебе защищать нас велели – в наказание или в честь? А, Хель?

И гельв оборвал свою речь. Горлом свистнул.

– Так это ты? – прошептал он.

– Я. Что, не пригожа?

Гельв вскочил, подбежал, наклонился.

– Не может быть… Ты.

И снова сел, весь белый, дрожа губой. Глаза обиженные, огромные, со слезой внутри.

23

Ничего Рысь после не рассказывала, да Мурашу рассказов и не надо было, как-то оно всё само собой узналось: любовь у неё была с этим парнем, да такая, что человека живьём в тонкий пепел сжигает. И когда порушилось всё, когда их, как сцепившихся котят, друг от дружки оторвали, внутри гореть продолжало…

У гельва у этого – тоже.

Никак не мог сейчас Хельмдарн поверить, что та давняя его печаль – и есть вот эта страшная заскорузлая череполикая урукхайка с топором в правой руке и с сечом в левой, и по колено в крови. Потрясло его.

Но взял гельв себя в руки, не сразу, но взял. Для суда нужно было найти оправдание действиям подсудимых…

Негоже нам оправдываться, сказал Мураш, да и перед кем? Мы от богов своих отреклись, так чем ваш суд нас может пронять? Да и нет у вас над нами суда, как нет у детей права судить стариков – огней и мук очистительных вы не прошли. Но если хочешь послушать, так слушай…

И голосом скрипуче-ровным, как санный путь, стал рассказывать про день, когда взорвалась Ородная Руина, и как потом перебирали руками распавшиеся дома в восходных, особо пострадавших городцах и слободах Бархат-Тура, доставая мёртвых и обожжённых, и редко когда целых; как видел сам, своими глазами, запечатлённые на кирпичной стене тени сгоревших в той чудодейной вспышке; как ушло лето, и не стало урожая на чернозёмных полях, когда-то кормивших всё левобережье; как пал скот, пали кони и стали падать люди; как ходят чёрные бабы по развалинам и роются, а что ищут, не говорят; как ездил он разбирать вину между тарскими племенами и востоцкими, потому что кто-то вырезал стойбища сначала одних, а потом других, везде оставляя слишком много слишком явных следов…