Игорь Алимов - Академия Шекли (сборник)

• Название: Академия Шекли (сборник)
• Автор: Игорь Алимов
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-20837-1

Сборник, который вы держите в руках, – дань памяти замечательному американскому писателю и большому другу нашей страны Роберту Шекли. Его книги стали для отечественных фантастов настоящей литературной академией, в которой учат писательскому мастерству, тонкой иронии, безудержной фантазии и особому взгляду на мир.

Фантастические рассказы, собранные в эту книгу, – не подражание произведениям мэтра. Это своеобразные дипломные работы, созданные писателями, окончившими «академию Шекли». Кроме текстов русскоязычных авторов, в сборник вошли новые рассказы зарубежных мастеров Иэна Уотсона и Роберто Квальи, переданные в дар сборнику в знак уважения к памяти Мастера и Друга.

Содержание:

Николай Караев. Через год на Ибице

Леонид Кудрявцев. Футуромозаика

Даниэль Клугер. Розовые слоны Ганнибала

Игорь Пронин. Угроза вселенной

Игорь Алимов. В сторону Клондайка

Арон Брудный. Ответ

Ирина Бахтина. Зачем я тебе?

Александр Бачило. Московский охотник

Людмила и Александр Белаш. Слуги

Владимир Березин. Начальник контрабанды

Восемь транспортов и танкер

Физика низких температур

Александр Сивинских. Смертельная рана бойца Сысоева

Бикфордов узел

Ольга Светкина. Право на отдых

Сергей Волков. Аксолотль

Павел Кузьменко. Клятва рыцаря

Конюхофф

Четвёртый сын

Загадочный огородник

Дмитрий Володихин. Котовладелец

Александр Громов. Новые гибриды

Ирина Андронати, Андрей Лазачук. Мы, урус-хаи

Леонид Каганов. Жесть

Василий Мидянин. Комплекс Марвина

Генри Лайон Олди. Цель оправдывает средства

Александр Зорич. Дети Онегина и Татьяны

Роберто Квалья. Вечно что-то не так

Иэн Уотсон. Гиперзоо

Николай Караев. День, когда вещи пришли в себя

---

– Итак, начинаем. Радист, внимание: «Вижу неизвестный вспомогательный крейсер, который запрашивает обстановку. Пожалуйста, наблюдайте за нами». – Наушники тут же наполнились шорохом и треском постановщика помех.

Семафор с крейсера тут же включился в разговор – требуя прекратить радиопередачу.

Но радист уже отстучал предупреждение и теперь начал повторять его, перечисляя характеристики крейсера.

«Пожалуй, ничего другого я не смогу уже передать», – печально подумал Коколия.

И точно – через пару минут ударил залп орудий с крейсера. Между кораблями встали столбы воды.

«Лёд», набирая ход, двигался в сторону острова, но было понятно, что никто не даст пароходу уйти.

Радист вёл передачу непрерывно, надеясь прорваться через помехи – стучал ключом, пока не взметнулись вверх доски и железо переборок и он не сгорел вместе с радиорубкой в стремительном пламени взрыва.

И тут стало жарко и больно в животе, и Коколия повалился на накренившуюся палубу.

Уже из шлюпки он видел, как Аршба вместе с Гельманом стоят у пушки на корме, выцеливая немецкие шлюпки и катер. Коколия понял, что перестал быть капитаном – капитаном стал помполит, а Коколия превратился в обыкновенного старшего лейтенанта, с дыркой в животе и перебитой ногой.

Этот уже обыкновенный старший лейтенант глядел в небо, чтобы не видеть чужих шлюпок и тех, кто сожмёт пальцы плена на его горле.

Напоследок к нему наклонилось лицо матроса:

– Вы теперь – Аршба, запомните, командир, вы – Аршба, старший механик Аршба.

И вот он лежал у стальной переборки на чужом корабле и пытался заснуть – но было так больно, что заснуть не получалось.

Тогда он стал считать все повороты чужого корабля: 290 градусов, и шли пять минут, потом доворот на десять градусов, полчаса… Часы у него никто не забрал, и они горели зелёным фосфорным светом в темноте.

Эту безумную успокоительную считалку повторял он изо дня в день – пока не услышал колокол тревоги.

То капитан Григорьев заходил на боевой разворот – сначала примерившись, а потом, круто развернувшись, почти по полной восьмёрке, он целил прямо в борт крейсеру, прямо туда, где лежал Аршба-Коколия.

Коколия слышал громкий бой тревоги, зенитные пушки стучали слившейся в один топот дробью – так дробно стучат матросские башмаки по металлическим ступеням.

И Коколия звал торпеду, уже отделившуюся от самолёта, к себе – но голос его был тонок и слаб, торпеда, ударившись о воду, тонула, проходя мимо.

В это время в кабине торпедоносца будто лопнула электрическая лампа, сверкнуло ослепительно и быстро, пахнуло жаром и дымом – и самолёт, заваливаясь в бок, ушёл прочь.

Тогда вновь началось время считалочки – один час на двести семьдесят, остановка – тридцать минут….

Потом Коколия потерял сознание – он терял его несколько раз, – спасительно долго он плыл по чёрной воде своей боли. И тогда перед глазами мелькали только цифры его счёта: 290, 10, 10, 30…

И вот его несли на носилках по трапу, а тело было в свежих и чистых бинтах – чужих бинтах.

Его допрашивали, и на допросах он называл имя своего механика вместо своего. Мёртвый механик помогал ему, так и не подружившись с ним при жизни.

Мёртвый Коколия (или живой Аршба – он и сам иногда не мог понять, кто мёртв, а кто жив) глядел на жизнь хмуро: он стал весить мало, да и видел плохо. К последней военной весне от его экипажа осталось тринадцать человек – но никто, даже умирая, не выдал своего капитана.

Таким хмурым гражданским пленным он и услышал рёв танка, что снёс ворота лагеря и исчез, так и не остановившись. Коколия заплакал – за себя и за Аршбу, пока никто не видел его слёз, и пошёл выводить экипаж к своим. Он был слаб и беспомощен, но держался прямо. Ветхая тельняшка глядела из-за ворота его бушлата. Бывший старший лейтенант легко прошёл фильтрацию и даже получил орден. Нога срослась плохо, но теперь он знал, что на Севере есть по крайней мере восемь транспортов и танкер.

Коколия уехал на юг и теперь сидел среди бумажных папок в Грузинском пароходстве.

Иногда он вспоминал чёрную Полярную ночь, и холод времени проникал в центр живота. Коколию начинала бить крупная дрожь – и тогда он уходил на набережную, чтобы пить вино с инвалидами. Они, безногие и безрукие, пили лучшее в мире вино, потому что оно было сделано до войны, а пить его приходилось после неё. От этого вина инвалиды забывали звуки взрывов и свист пуль.

Иногда до того, как поднять стакан, Коколия вспоминал своих матросов – тех, что растворились в холодной воде северного моря, и тех, кто лег в немецкую землю. Сам Север он вспоминал редко: ему не нравились ледяные пустыни и чёрная многомесячная ночь, разбавленная спиртом.

Но однажды он увидел на набережной человека в дорогом мятом плаще. Так не носят дорогие плащи, а уж франтов на набережной Коколия повидал немало.

Человек в дорогом мятом плаще шёл прямо в пароходство, открыл дверь и обернулся, покидая пространство улицы. Приезжий обернулся, будто запоминая прохожих поимённо и составляя специальный список.

В этот момент Коколия узнал приезжего. Это был спутник Академика, почти не изменившийся с тех пор Фетин – только от брови к уху шёл у гостя безобразный белый шрам.

Фетин действительно искал бывшего старлея. Когда тот, прижимая к груди остро и безумно для несытного года пахнущий лаваш, поднялся по лестнице в свой кабинет, Фетин уже сидел там.

Дело у Коколии, как и прежде, было одно – подчиняться. Оттого он быстро собрался, вернее, не стал собираться вовсе. Он не стал заходить в своё одинокое жилище, а только взял из рундучка в углу смену белья и сунул её в кирзовый портфель вместе с лавашом.

Вот он уже ехал с Фетиным в аэропорт.

Его спутник нервничал: отчего-то Фетина злило, что бывший старший лейтенант не спрашивает его ни о чём. А Коколия только медленно отламывал кусочки лаваша и совал их за щёку.

Самолёт приземлился на пустом военном аэродроме под Москвой. Там, в домике на отшибе, у самой запретной зоны, Коколия вновь увидел Академика.

Тот был бодр, именно бодрым стариком он вкатился в комнату – таких стариков Коколия видел только в горах. Только вот рот у Академика сиял теперь золотом. Но всё же и для него военные годы не прошли даром: Академик совершенно поседел – в тех местах за ушами, где ещё сохранились волосы.

Коколия обратил внимание, что Академик стал по-настоящему главнее Фетина – теперь золотозубый старик только говорил что-то тихо, а Фетин уже бежал куда-то, как школьник.

Вот Академик бросил слово, и, откуда ни возьмись, будто из волшебного ларца, появились на бывшем старшем лейтенанте унты и кожаная куртка, вот он уже летел в гулком самолёте, и винты пели нескончаемую песню: «Не зарекайся, Серго, ты вернёшься туда, куда должен вернуться, вернёшься, даже если сам этого не захочешь».

На северном аэродроме, рядом с океаном, он увидел странного военного лётчика. Коколия опознал в нём давнего ночного собеседника, с которым пил жестокий спирт накануне последнего рейса. Тогда это был красавец, а теперь он будто поменялся местами с Академиком – форма без погон на нём была явно с чужого плеча, он исхудал и смотрел испуганно.

Коколия спросил лётчика, нашёл ли он жену, которую так искал в сорок втором, но лётчик отшатнулся, испугавшись вопроса, побледнел, будто с ним заговорил призрак.

Моряка и лётчика расспрашивали вместе и порознь – заставляя чертить маршруты их давно исчезнувших под водой самолёта и корабля. Это не было похоже на допросы в фильтрационном лагере – скорее с ними говорили как с больными, которые должны вспомнить что-то важное.

Но после каждой беседы бывший старший лейтенант подписывал строгую бумагу о неразглашении – хотя это именно он рассказывал, а Академик слушал.

В паузе между расспросами Коколия спросил о судьбе рейдера. Оказалось, его утопили англичане за десять дней до окончания войны. Английское железо попало именно туда, куда звал его раненый Коколия – только с опозданием на три года. Судовой журнал был утрачен, капитан крейсера сидел в плену у американцев.

Какая-то тайна мешала дальнейшим разговорам – все упёрлись в тайну, как останавливается лёгкий пароход перед ледяным полем.

Наконец Академик сознался: он искал точку, куда стремился немецкий рейдер, и точка эта была размыта, непонятна, не определена. Одним желанием уничтожить конвой не объяснялись действия немца – что-то в этой истории было недоговорено и недообъяснено.

Тогда Коколия рассказал Академику свою полную животной боли считалочку – 290 градусов, пять минут, 10 градусов, тридцать минут. Считалочка была долгой, столбики цифр налезали один на другой.

На следующий день они ушли в море на сером сторожевике, и Коколия стал вспоминать все движения немецкого рейдера, которые запомнил в давние бессонные дни.

Живот снова начал болеть, будто в нём поселился осколок, но он точно называл градусы и минуты.