Николай Гоголь - Переписка Н. В. Гоголя. В двух томах

• Название: Переписка Н. В. Гоголя. В двух томах
• Автор: Николай Гоголь
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00105-8, 5-280-00104-Х

В первый том включена переписка Гоголя с друзьями его юности – А. С. Данилевским и Н. Я. Прокоповичем, С Пушкиным, Жуковским, Погодиным и др.

Второй том содержит переписку Гоголя с великим русским критиком В. Белинским, с писателем С Аксаковым, поэтом Языковым, художником А. Ивановым и др.

---

Тесная дружба Языкова и Гоголя была подготовлена многими обстоятельствами – единством литературного круга, к которому они принадлежали, сочувственным отношением к творчеству друг друга, близостью идейных и эстетических позиций («Наши мысли и вкусы были почти сходны», – напишет Гоголь вскоре после смерти поэта. – Акад., XIII, с. 213), наконец, прекрасной «совместимостью» характеров. Взаимоотношения писателей, практически, не омрачались какими бы то ни было конфликтами. В их письмах мы находим немало прямых указаний на особую сердечность связавших их отношений. Близко сходится Гоголь и с родными Николая Михайловича – его братом П. М. Языковым, сестрой Е. М. Языковой-Хомяковой (см.: Аксаков, с. 219–220).

Общение писателей оставило заметный след в их творческих судьбах. Особенно серьезное влияние оно оказало на мировоззрение и литературную деятельность Языкова. Это воздействие Гоголя находит объяснения как личного, так и творческого характера. С середины 1830-х годов Языков-поэт переживает кризис, лишь отчасти связанный с болезнью. Затянувшиеся и не приносящие ощутимого результата поиски, несбывшиеся литературные планы, постепенное сужение круга читателей рождают у него чувство растерянности. Вот почему Языков, прежде столь ревниво относившийся к своей творческой независимости, с готовностью и надеждой воспринимает гоголевские уроки. Не менее существенно идейное родство обоих авторов. Языкову близка владеющая в тот период Гоголем мысль о религиозно-нравственном воспитании общества силой искусства. Подкрепленные гоголевским авторитетом, приобретают особую весомость уже жившие в сознании Языкова представления об учительской миссии художника, его ответственности перед современностью. Ободрение великого писателя, исключительно высоко оценивавшего масштабы его дарования («Бог да хранит тебя для разума и для вразумления многих из нас», – обращался Гоголь к поэту в одном из писем в феврале 1845 года), возвращало Языкову веру в свои силы и призвание. Все это сказывается на характере его творчества последних московских лет, в котором выделяются, с одной стороны, «программные» стихотворения («Землетрясенье», «Сампсон»), с другой – «полемические послания», непосредственно обращенные к современникам и знаменитые своей беспрецедентной резкостью.

Гоголь, в целом, положительно, а подчас и горячо воспринимал новое направление языковской лирики, хотя и осуждал крайности славянофильства поэта. Произведения Языкова, его писательская судьба занимают в то время в размышлениях Гоголя важное место. Это очень ясно показывают «Выбранные места из переписки с друзьями», где Языков выступает как адресат ряда писем, а его произведения не раз упоминаются, оцениваются, привлекаются в качестве примеров, подтверждающих рассуждения автора. Данная Гоголем в его последней книге развернутая характеристика языковского творчества (статья «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность») до сих пор остается непревзойденной по своей глубине, яркости и афористической точности.

Из непродолжительной по времени, но весьма оживленной переписки Гоголя и Языкова в настоящее время известны 45 писем Гоголя (1841–1847 годы) и 30 писем Языкова (1844–1846 годы). В сборник включено 19 писем Гоголя и 18 писем Языкова.

Гоголь – Языкову Н. М., 15(27) сентября 1841

15 (27) сентября 1841 г. Дрезден [1820]

Дрезден.

Прежде всего посылается тебе с почтою из Дрездена куча поцелуев, а что в них, в сих поцелуях, заключено много всего – ты уже знаешь. Достигли мы Дрездена благополучно[1821]. Выехавши из Ганау, мы на второй станции подсадили к себе в коляску двух наших земляков, русских помещиков, Сопикова и Храповицкого[1822], и провели с ними время до зари. Петр Михалович даже и по заре еще перекинулся двумя-тремя фразами с Храповицким. Вообще ехалось хорошо. Думалось много о чем, думалось о тебе, и все мысли о тебе были светлы. Несокрушимая уверенность насчет тебя засела в мою душу, и мне было слишком весело, ибо еще ни разу не обманывал меня голос, излетавший из души моей. Дорожное спокойствие было смущено перелазкой из коляски в паровой воз, где, как сон в руку, встретились Бакунин и весьма жесткие деревянные лавки. То и другое было страх неловко… но мы в Дрездене. Петр Михайлович отправился к своему семейству, а я остался один и наслаждаюсь прохладой после кофия, и много всего идет ко мне: идет то, о чем я ни с кем не говорю, идет то, о чем говорю с тобою, и, наконец, один раз даже мелькнул почти ненароком московский длинный дом с рядом комнат, пятнадцатиградусною ровною теплотою и двумя недоступными кабинетами[1823]. Нет, тебе не должна теперь казаться страшна Москва своим шумом и надоедливостью; ты должен теперь помнить, что там жду тебя я и что ты едешь прямо домой, а не в гости. Тверд путь твой, и залогом слов сих недаром оставлен тебе посох. О, верь словам моим!.. Ничего не в силах я тебе более сказать, как только: верь словам моим. Я сам не смею не верить словам моим. Есть чудное и непостижное… но рыдания и слезы глубоко взволнованной благородной души помешали бы мне вечно досказать… и онемели бы уста мои. Никакая мысль человеческая не в силах себе представить сотой доли той необъятной любви, какую содержит бог к человеку!.. Вот всё. Отныне взор твой должен быть светло и бодро вознесен горе́ – для сего была наша встреча. И если при расставании нашем, при пожатии рук наших не отделилась от моей руки искра крепости душевной в душу тебе, то, значит, ты не любишь меня. И если когда-нибудь одолеет тебя скука и ты, вспомнивши обо мне, не в силах одолеть ее, то, значит, ты не любишь меня, и если мгновенный недуг отяжелит тебя и низу поклонится дух твой, то, значит, ты не любишь меня… Но я молюсь, молюсь сильно в глубине души моей в сию самую минуту, да не случится с тобой сего, и да отлетит темное сомненье обо мне, и да будет чаще сколько можно на душе твоей такая же светлость, какою объят я весь в сию самую минуту.

Прощай. Много посылаю тебе заочных поцелуев. Уведоми меня в Москву, что ты получил это письмо; мне бы не хотелось, чтобы оно пропало, ибо оно писано в душевную минуту.

Твой Гог.

Гоголь – Языкову Н. М., 23 октября 1841

23 октября 1841 г. Москва [1824]

23 октябр. Москва.

Только теперь, из Москвы, пишу к тебе. До сих пор я все был неспокоен. Меня, как ты уже, я думаю, знаешь, предательски завезли в Петербург; там я пять дней томился. Погода мерзейшая – именно трепня. Но я теперь в Москве и вижу чудную разность в климатах. Дни все в солнце, воздух слышен свежий, осенний, передо мною открытое поле, и ни кареты, ни дрожек, ни души, – словом, рай[1825]. Обнимаю и целую тебя несколько раз. Жизнь наша может быть здесь полно-хороша и безбурна. Кофий уже доведен мною до совершенства, никаких докучных мух и никакого беспокойства ни от кого. Я не знаю сам, как это делается, – но то справедливо, что если человек созрел для уединенной жизни, то в его лице, в речи, в поступках есть что-то такое, что отдаляет его от всего, что ежедневно, – и невольно отступаются от него люди, занятые ежедневными толками и страстями. Пиши и опиши все. Происшествий внешних у нас обоих немного, но они так много связаны с внутренними нашими происшествиями, что все для нас обоюдно любопытно. У меня на душе хорошо, светло. Дай бог, чтоб у тебя тоже было светло и хорошо во все время твоего ганавского затворничества, – я молюсь о том душевно и уверен твердо, что невидимая рука поддержит тебя здрава и здрава доставит тебя мне, и бог знает, может быть, достанется нам даже достигнуть рука об руку старости, все может сбыться.

Прощай. Целую тебя и сердцем и душою и жду письма твоего.

Адрес мой ты, я думаю, уже знаешь: в университет на имя Погодина. Письмо это не больше как передовое известие и потому такое тощее. Как обживусь, напишу подлиннее.

Гоголь – Языкову Н. М., 10 февраля 1842

10 февраля 1842 г. Москва [1826]

Февраля 10.

Я получил от тебя письмо, писанное ко мне от 16 декабря[1827], и за неделю пред сим получил пару твоих стихотвор<ений>[1828], чудных стихотвор<ений>, которые дунули на всех свежестью и силою; все были восхищены ими. Впрочем, об этом, вероятно, не преминут уведомить тебя все тебя любящие. Я скажу только, что, кроме всего прочего, сила языка в них чудная. Так и подмывает, и невольно произносишь: «Исполин наш язык!» Я писал к тебе мало в прежнем письме, потому что был не расположен. Я был болен и очень расстроен, и, признаюсь, невмочь было говорить ни о чем. Меня мучит свет и сжимает тоска, и как ни уединенно я здесь живу, но меня все тяготит: и здешние пересуды, и толки, и сплетни. Я чувствую, что разорвались последние узы, связывавшие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение. О! как бы весело провели мы с тобой одни вдвоем за нашим чудным кофеем по утрам, расходясь на легкий, тихий труд и сходясь на тихую беседу за трапезой и ввечеру. Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха. Я приеду сам за тобою. Мы отправимся вместе с Петром Михаловичем[1829] и Балдовым. Здоровье мое сделалось значительно хуже. Мне советуют ехать в Гастейн, как кстати![1830]