Полина Поплавская - Музыкант и модель

• Название: Музыкант и модель
• Автор: Полина Поплавская
• Издательство: Крылов
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: 5-94371-540-1

Молодые влюбленные накануне свадьбы едут на море, чтобы насладиться экзотикой и друг другом. Спеша на завтрак, Люсия сталкивается в холле отеля с высоким красивым мужчиной, в котором она узнает знаменитого музыканта Дэвида Маковски. Встреча производит неизгладимое впечатление на девушку, и она расторгает помолвку. Но что такое любовь человека, имя которого кричит с афиш лучших залов мира?

---

Он был словно пьян, его жесты были размашистыми, но глаза свидетельствовали о том, что это совершенно естественный прилив энергии, вызванный не алкоголем, а внутренней потребностью, может, привычкой раскрывать душу перед аудиторией. Всем стало как-то уютнее от этого бестолкового монолога, и только Джон Фрай насторожился.

– Дэвид, вы умеете сказать именно то, что нужно. Я, право, восхищаюсь этой вашей способностью, – Джулия задала тон потоку комплиментов, который иссяк еще нескоро.

Дэвид не замечал похвал, никак не реагировал на вьющихся вокруг него Гарриет и Даниэлу, казалось, видел присутствующих как одно собирательное лицо, к которому и обращался. Он говорил о музыке, об ощущении молодости и его независимости от возраста, о том, что душа, как и музыка, не имеет возраста, о том, что усталость души – иллюзия, в худшем случае – болезнь, которая должна лечиться просто, как простуда, и он почти приблизился к тайне создания лекарства души.

– Я полагаю, что вы преувеличиваете человеческие возможности, Дэвид, – закуривая, осмелился возразить всеобщему любимцу Джон, – усталость души – это неизлечимая болезнь, можно проводить профилактику, и только. Я не видел еще ни одного человека, который, однажды заразившись ею, излечился бы полностью. Бывают ухудшения и улучшения состояния, но не выздоровление.

– Что же, все рано или поздно заболевают ею, доктор, или есть счастливчики-здоровяки? – поинтересовалась Виктория, иронизируя, как всегда, над мужем.

– Ведь нет бессмертных людей, а значит… – попытался объяснить Пол, но доктор считал иначе.

– Смерть не есть усталость души, – заявил он вопреки мнению большинства, – можно умереть, имея молодую душу, но, например, больной желудок.

– Я не хочу говорить о больных желудках, дружище, я хочу говорить о здоровых душах и пить за них. – Дэвид резко опрокинул над бокалом бутылку с шампанским.

Вошла Лиз, собственноручно неся пышный яблочный пирог. Она была снова аккуратной и собранной. Только легкая дрожь рук и едва заметная напряженность суставов выдавали в ней человека, сосредоточенного на какой-то неприятной мысли. Джон с легкостью опытного врача перешел от проблем жизни и смерти к хлебу насущному. Пристрастие к сладкому, пожалуй, даже шло ему.

– Маэстро в ударе, – ревниво заключил Стив и совсем уж откровенно повис на спинке кресла Люсии. Она чувствовала его частое горячее дыхание: на выдохе ткань пиджака касалась той части спины, которая оставалась незакрытой огненной тканью платья. Анджела вжалась в плетеный стул и, если бы это было возможно, вплелась бы в него, наверное, соломинкой, чтобы не видеть и не быть видимой.

Дэвид вставил в проигрыватель диск с чем-то протяжно-народным и пригласил Лиз танцевать. Интересно, думала Люсия, глядя на то, как супруги слаженно движутся в танце, какой Лиз была лет двадцать назад, вероятно, тонкой и нежной, будто ландыш, но неужели менее серьезной и задумчивой? «Господи, что я здесь делаю?» – внезапно взорвалась она внутренним криком, но не успела, презрев приличия, направиться к выходу, оказавшись в требовательных руках молодого скрипача.

– Вы проявите жестокость, если откажете мне. – В глазах Стива плыло непреодолимое желание. Люсия, сама от себя того не ожидая, положила руку ему на шею, так, что кончики ее пальцев коснулись теплой ямочки на его затылке. Они сбивались с такта, нога Стива порой слишком выступала вперед. Люсия закрыла глаза, чтобы не поддаться желанию оглянуться в сторону Дэвида. Ее качало, как на волнах, и от этого равномерного, непреодолимого покачивания стремление позаботиться о своем спасении растаяло, исчезло. Утону или выплыву, выплыву или утону – какая разница! Может, мы только думаем, что ходим по суше. Вот это парение, и блуждающие губы у мочки уха, и колышущаяся рука на талии, и соприкосновение щек – чем не погружение в воду? Так листья падают с деревьев при слабом ветре: вправо-влево, вправо-влево.

Когда она, откинувшись на спинку кресла, обрела твердую опору и с облегчением почувствовала, что Стив отпустил ее безжизненно повисшую руку, к ней вернулась реальность, в которой все было по-старому: Дэвид говорил умно и проникновенно, Джулия, закинув ногу на ногу и демонстрируя всем идеальную форму конечностей, вертела в ладони высокий бокал, Джон опустошал блюдечко, золоченое, в разноцветных пятнах крема, только… где Анджела? Озираясь, Люсия увидела Пола и Стива, о чем-то раздраженно говоривших за открытой дверью, под мерцающим коридорным бра. Когда они молча приблизились, стали заметными капли дождя на стеклах очков Пола, придававшие его настороженному взгляду некоторую надломленность.

Маковски был в центре женского внимания. Уже почти равнодушно Люсия заметила, как Гарриет с любовью и заискивая приподнимает его бесконечно длинные пальцы, предлагая всем любоваться сокровищем наравне с нею. Даниэла вскоре избавила Люсию от мук: бросая исподлобья томный взгляд, она напомнила об обещании Дэвида играть.

– Да, будем ли мы удостоены такой чести? – поддержал ее Ник.

Зеркальные поверхности рояля ловили зазевавшиеся предметы, искажая их пропорции. Дэвид, неспешно докуривая сигару, двинулся в его сторону, как укротитель в клетку львов. Сидящий перед клавиатурой с опущенной в нерешительности головой и немного ссутулившийся, он был безупречно красив. Каждая черточка его облика была – еще до рождения звука – искусством. Виктория начала аплодировать, за ней – остальные. Громогласное, порывистое вступление прервало овации. Он выпустил изнеженными руками бурю, но не сразу, не распахнув ворота настежь, а подчинив ее ритму, медленному, тревожному, как удары колокола…

Люсию больше не интересовало ничто на свете, кроме этих яростных аккордов, она не видела никого вокруг, и его музыка была обращением к ней одной.

Мгновение ожидания сменилось чувственной трелью, быстрым, как дребезжание крылышек сверчка, перебором, и на свет Божий, как бабочка из кокона, выплыла мелодия, легкая, взмывающая к небу. И в романтику английских просторов, холеной зелени и ласкового тумана ворвались мотивы фламенко.

Люсия не могла, не имела права не ответить на это откровенное обращение, не могла больше врать, притворяться, убеждать себя в том, что она способна уйти и забыть свою любовь. Это было признание, которого так жаждало ее сердце.

Дэвид замедлил темп, прислушался к голосу нескольких клавиш. Не обращая внимания на окружающих, на их шепот и недоуменные взгляды, она встала, вышла на середину гостиной и занесла высоко вверх напряженные, как крылья летящей птицы, руки. Он был поглощен музыкой, отдавался игре со всей силой, со всей присущей ему страстью и не сразу понял, что двоящийся, ставший более весомым, более сладостным и острым ритм – не только его творение. Это еще и созвучный его струнам, его настроению, его дыханию стук каблуков, отчетливая, мастерски исполненная дробь.

Ее глаза стали еще ярче, губы налились вишневым соком, а как кстати оказалось красное платье, позволявшее во всю ширину юбки заявить о противоречивых чувствах, переполнивших ее естество, о любви и ненависти, покорности и протесте! Горящий подол то открывал длинные, быстрые ноги, то, брошенный, скользил вниз…

Люсия прекрасно чувствовала музыку, его музыку, не такую жгучую, как настоящий фламенко, несколько тоскливую, северную. Это было что-то в стиле Волленвейдера: фламенко, грозящий в любую минуту обернуться странной задумчивостью. Ла Валенсиана иногда с недовольством замечала, что ее дочери не хватает страсти для настоящего фламенко. Дэвид же дал Люсии простор, на котором росли и распускались, как цветы в замедленной съемке, изящество ее юношеской застенчивости, красота холодного, замкнутого в себе, не зовущего и не заигрывающего взгляда и – как компенсация за все эти «недостатки» – правильность и точность, даже резкость движений. Эта манера танцевать была сродни его исполнительскому стилю. Он тоже ходил по грани, отделявшей полное растворение в музыке от отчуждения, стороннего наблюдения за собственными творениями. То и другое было одинаково знакомо знаменитому Маковски, и Люсия вторила ему: иногда казалось, что она не принадлежит себе, что вся ее жизнь – танец, а потом вдруг – поворот головы – и она уже смеется над собой, танцующей всерьез, и теми, кто на нее смотрит и всерьез ею восхищается. Это был превосходный дуэт. Такого единства невозможно достичь репетициями, оно дается только самой природой.

Пианист замедлил финал, прищурился, словно хотел лучше рассмотреть танцовщицу, повторил тему – тихо, аккуратно и, сделав паузу, взял последнюю ноту.

Главное – не фокусировать зрение, не позволять им вонзать в себя стрелы. Пусть все расплывается, изливается, как вода в сточную трубу. Люсия закрыла глаза и подумала о скорейшем пути к недосягаемости, но Дэвид уже целовал ее руки и вокруг нее не умолкали аплодисменты. Стало шумно. Кто-то рассыпался в похвалах.