Григорий Квитка-Основьяненко - Пан Халявский

• Название: Пан Халявский
• Автор: Григорий Квитка-Основьяненко
• Жанр: История

---

— Так садись же! Или я тебя вон выведу! — почти закричал вежливый чиновник и с этим словом почти бросил меня на стул. — Когда пришел сюда, должен, как зритель, наблюдать порядок и делать все то, что и прочие «зрители» делают. — И тут же ушел от меня.

"Ага! так это я теперь зритель? — подумал я, — понимаю теперь. Я должен «зреть» на них и за ними все делать. Хорошо же, это немудрено". И уселся себе преспокойно. Гляжу на всех, что они делают? Ан они «зрят» на особо разговаривающих. Давай и я «зреть»: ведь я зритель.

Вперив свое зрение на разговаривающих, я невольно стал вслушиваться в их разговоры, и только лишь понял сюжет их материи и ждал, далее что будут объяснять, как вдруг… Канальская картина некою нечистою силою опустилась и скрыла все…

— Фить-фить! — невольно просвистал я от изумления… Но видя, что все около меня сидевшие зрители встали, встал и я; они вышли, вышел и я. Они вошли в комнаты с разными напитками, вошел и я. Они начали пить напиток, пил и я… И тотчас узнал, что это вещество изобретения брата Павлуся пунш, которого я терпеть не мог и в рот, что называется, не брал; а тут, как зритель, должен, наблюдая общий порядок, пить с прочими зрителями, как назвал их вельможный чиновник; но я рассудил, что, по логическим правилам знаменитого домине Галушкинского, должно уже почитать их не зрителями, понеже они не зрят, а пителями или как-нибудь складнее, понеже они пьют…

Но делать нечего; они выпили — и я выпил; они заплатили, заплатил и я; ни в чем не отставал от порядка. Посмотрим же, что это за хитрый город Петербург?

Выпивши, они собираются итти, собираюсь и я, и спросил их: куда же нам теперь должно итти?

— Разумеется, в театр, скоро начнут, — сказал один и поспешил.

— Начнут! — подумал я. — Что начнут? — спросил я сам себя. — Конечно, начнут пускать комедию? То было совещание у них между собою, а теперь примутся за дело. Итти же в театр. Подумал так, да и пошел: взял снова билет, заплатил снова полтора рубля; вошел и сел уже на другое место, указанное мне услужливым лакеем. Поднялась опять картина.

Скука смертельная! Сидят старики и рассказывают молодому человеку чорт знает о чем! — о добродетели, самоотвержении и подобном тому вздоре. Молодой человек, таки видно, что горячится; того и гляди, что даст им шиш и — баста! — картина невидимою силою упадет, и нас распустят по домам. Ничего не бывало! Говорят себе да сердятся, но все с вежливостью. А мы скучаем.

Не занимаясь пустыми разговорами, я задумался о своем: о Короле, о маменьке-покойнице, о кормленной ими птице и тому подобных радостях, как вдруг ногу мою что-то оттолкнуло… Глядь я — подле меня сидит прекрасный пол… То есть, одна, должно быть особа, а не простая, потому что была корпорации дебелой и с обнаженными привлекательностями, не так, чтобы совсем, а прикрыто несколько флеровою косыночкою. Вот как она оттолкнула меня, да и говорит, впрочем, довольно меланхолично: "Вы истолкали мне все коленки! Что вы это толкаете?"

Тут я только заметил, что, предавшись сладким мечтам, не заметил женской натуры, подле меня сидевшей; свободно соединил мое колено с ее и преаккуратно поталкивал, сам не зная, какой ради причины. Увидя следствие моей задумчивости, я настоятельно начал извиняться и утвердительно доказывал, что я толкал ее без всякого худого намерения.

— Еще бы я позволила вам иметь какие-либо намерения!..

Дальнейшее наше знакомство тут и прекратилось, потому что картина упала перед нами. Все встали, встал и я; все пошли, пошел и я в прежнее место. Но мои соседи по зрительству были люди другой комплекс ции, нежели прежние: они не пили пуншу, ели яблоки, кои и я ел, обтирались, вышедши из душной залы, обтирался и я. "В театр, в театр!" закричали они и побежали. Пошел и я медленно, рассуждая: "ну, уж этот театр! буду его помнить!" Купил снова билет и снова заплатил полтора рубля.

Вошедши в залу, сел; смотрю… у меня по соседству нет прекрасного пола, все мужской: не опасно, хоть и толкну кого.

Опять разговоры, только уже не комедчики, а жены и сестры их. "Бабьего болтанья нечего слушать, — подумал я, — тут жди сплетней и ссор. Буду свое думать", — и начал.

Удивительное я тут заметил! В бумажках, коими приглашались гости в театр, запрещалось стучать ногами и палками! Так они что выдумали? давай хлопать в ладоши; да как преударят дружно, так что ваша музыка! Я так и хохочу от удовольствия, а они как нарочно дразнят комедчиков да хлопают, и, конечно, от досады, что нельзя стучать ногами и палками; даже плачут, да знай плещут. Это меня в комедии только и потешило.

Уже в четвертый раз брал я билет — что делал всегда, как выходил из театра — четвертый раз платил полтора рубля, что мне очень досадно было, и я не вытерпел, спросил у купчика, продающего билеты: "Скоро ли вы нас распустите? Долго ли вам мучить нас?"

— Это в вашей воле, — сказал он: — отчего же, сударь, вам театр так скучен?

NB. Он счел меня, конечно, за особу, что все величал «сударь».

Я ему объяснил, что мне все три театра, данные в этот вечер, понравились очень, а наиболее музыка и зрелища прекрасного пола; но ежели еще это все продолжится хоть одним театром, то я не буду иметь возможности чем платить. С этого слова, разговорясь покороче, мы стали приятелями, и он мне сказал, что я напрасно брал новые билеты на каждое «действие».

NB. Тут он мне рассказал, как что должно называть и как поступать в театре.

"Хитрый, хитрый город!" подумал я тихонько.

Слово за словом, мы разговорились, и очень. Он мне сказал, что он из нашей Малороссийской подсолнечной и родом из Переяслава, учился в тех же школах, где и я, и знает очень домине Галушкинского. Слыхал о нашей фамилии и сказал, что счастье мое, что я попался ему в руки, как земляку, а то другие нагрели бы около меня руки.

Когда мы так дружески разговаривали, то там, в театре, музыка гремела ужасно, и прочие, то есть зрители, слушая актерщиков, коих я прежде по незнанию называл «комедчиками», хлопали в ладоши без памяти…

"Хитрый город! нечего сказать, — думал я. — Нет того, чтобы приезжему все рассказать и объяснить, а тем и удержать его от роскоши платить за билетики на каждый театр. Будь этакой театр у нас, в Хороле, и приехали бы к нам из петербургских мест гости, я все бы им объяснил и не дал бы им излишне тратиться. Хитрый город! Но вперед не одурачите".

В заключение беседы нашей приятель мой, Марко… Вот по отчеству забыл; а чуть ли не Петрович? Ну, бог с ним! как был, так и был; может, и теперь есть — так он-то советовал мне ежедневно приходить в театры: тут-де, кроме что всего насмотришься, да можно многое перенять. Причем дал мне билетик на завтра, сказав, что будет преотличная штука: царица Дидона и опера. Я обещался; с тем и пошел.

Когда, пришедши домой, рассказал все случившееся со мною Кузьме, так он выходил из себя от сердцов — и всех актерщиков, и всех зрителей, кроме меня, бранил наповал туляками, братьями, дядьями и даже отцами того хозяина, что нас угощал в Туле.

Я, однако же, долго не мог уснуть. Все мне мерещился прекрасный пол, бывший со мной в театрах. Фу! да и красавицы же! Откуда их столько навезено сюда?..

Утро провел я, любуясь рекою, и до обеда не сходил с места. Любуюсь и не налюбуюсь! Меня занимала мысль все одна: что, если бы эта река да у нас в Хороле? Сколько бы добра из нее можно сделать? Мельницы чудесные, винокурни преотменные! А здесь она впусте течет.

Признаюсь, театры меня занимали, и я пошел туда пораньше. Я уже все знал: вошел бодро и смело, поклонился приветливо на все стороны, к верхним и нижним дамам, знавши, что все это были особы. Что же? Поверите ли? — а я будь гунстват, если лгу! — хоть бы кто-нибудь кивнул мало головою, шаркнул ногою! А чтобы сказать: "Здравствуйте-де, милости, дескать, просим!" — об этом никто и не подумал. Так вот город! Вот та столица! вот где вся политика должна заключаться! О, посмотрели бы они, уже я не говорю о Хороле, ступайте даже в Кобеляки… Так подумаете — ничего? на сухих вас примут? Нет, батюшка! там замучат вас ласками и надоедят вам приветствиями, знают ли вас или не знают. Но ведь разница: Петербург и Кобеляки!

Оставя все, я сел негляже ни на что и, по совету вчерашнего приятеля, советовавшего мне ничем не заниматься и ничего не слушать, кроме актерщиков, я так и сделал. Как ни ревела музыка, как ни наяривал на преужасном басе какой-то проказник, я и не смотрел на них, и хоть смешно было, мочи нет, глядеть на этого урода-баса, и как проказник в рукавице подзадоривал его реветь, но я отворотился от него в другую сторону и сохранил свою пассию.

Начался однако же театр. Вот театр, так театр, — я вам скажу! В этот раз я не был олухом, как вчера; я, по совету моего приятеля, смотрел и занимался только тем, за что деньги заплатил, то есть театром; и, правду сказать, было чем заняться и нахохотаться.

Это был не просто театр, а история; не умею вам сказать, выдуманная ли, или настоящая. Только и выйди к нам на глаза сама Дидона… Фу! баба отличная, ражая! Да убранство на ней, прелесть! Эта баба и расскажи всем, при всех, что она любит, — как говорится, до положения риз — какого-то Энея; он, конечно бы, и молодец, но не больше, как прудиус, так, живчик; и я подметил, что он… так, а не то, чтобы жениться.