Петр Францев - Под черной звездой

• Название: Под черной звездой
• Автор: Петр Францев
• Жанр: Религия

---

БЕГСТВО С ВОТЧИНЫ

Всех связали, всех неволили С голоду хоть мри железо. И течет заря над полем С горла неба перерезанного. С.Есенин

Год 1039 был последним годом единоличного хозяйствования во всей Сибири. Даже в самых отдаленных хуторах и замках "предлагалось" советской властью всем вступать в колхоз, а в случае отказа у того предписывалось конфисковать все имущество, а самих хозяев ссылать с насиженных мест. Перфирию Терновцеву еще летошней осенью было передано такое предписание, но только отдаленность его хутора, да солидная дань, взимаемая с него оперуполномоченным района в виде натурального копченого окорока, да огненного самогона, до поры до времени позволяла еще жить на хуторском приволье, правда, уже без бывших земельных наделов и былого хозяйства, что давало прежде возможность безбедно жить многодетной семье. Но вот прошли рождественские праздники и под самое Крещение в Новом году Парфирий узнал от родственника, работавшего при сельсовете, что собираются скоро надеваться и к нему комиссия с отрядом гоновцев, если он до масленицы не вступит в колхоз и не сдаст всю свою живность в общественное стадо. Что значит визиты такой комиссии ему было хорошо известно по ее изуверским прежним делам в их местности. Детей провинившихся выбрасывали на улицу на снег, не хуже щенков, которых хозяин хотел утопить, а хозяина под конвоем отправляли за колючую проволоку строить светлое будущее. - Только дурак учится на собственных ошибках, - говорил Парфирий своей жене, красавице Евдохе, когда та было заупрямилась съезжать с родных мест. - Ты лучше о детях подумай, чем о себе пекись, - стал он доказывать ей, ну что с ними будет, да и с тобой тоже, если меня упрячут в тюрьму? Ведь сгибнитя! Кто тебя с такой оравой хоть бы на постой пустит? Никто! А есть что будите? В колхозе ихнем сейчас все от голоду пухнут и дети как мухи ихние мрут. если не от мороза, так от голода в нем околеете! - перешел на повышенный тон Парфирий, хотя прежде и худого слова при ней никогда не проронит и голоса не повысит. - Видно и впрямь лихая доля подкралась к нам, раз он так жарко меня убеждает, думала Евдоха, внутренне уже согласившись на переезд. - Уж чем, чем а трудолюбием и умом Парфирия бог не обидел и ему лучше знать как нам теперяча быть, главное от окоянной комиссии схорониться бы, а там бог даст как-то перебьемся, проживем. Бывало в работе за мной и Парфирием никому было не угнаться, оба ох жадны были до работы, так чего ж нам ее ноне боятся? Эх, здоровье б не подкачало! - -утирая кончиком подола навернувшиеся слезы, жалостливо рассуждала сама с собой она. - Эх, гори оно все тут ясным огнем, - наконец решилась она и стала все собирать спешно в дорогу: чинила, вязала, шила, готовила сухари, отваривала и зажаривала в печи куски мякоти мяса и еще помогала по хозяйству мужу. "Надо будет "разобрать" двор, распродать все, что можно еще продать лишняя копейка, ой как пригодится в дальнем пути. Нужно еще и билеты на поезд купить на семь душ, на приедешь на место не сразу чай зарабатывать начнешь, тем более, что без паспорта хоть и к близко знакомым собрались ехать, а у них и самих семеро по лавкам", - опять и опять сверлила ее неотступная тягостная думая. Сокрушиться было о чем и от чего... Годами нажитое собственными мозолями приходилось бросать на распыл совдеповцам, лодырям и пьяницам. - "Надо еще добраться до станции, а до нее не ближний свет - верст двадцать будет и затемно поспеть надоть, чтоб никто не увидал, да еще купить билеты на поезд, а там говорят такие очередищи несусветные, так что покудова купишь их и заберешься в вагоны, краснопузые антихристы могут дознаться с ловить. А дети все мал мала меньше, как их уберечь от мытарств наших, как схоронить их от злого глаза?.."

КРЕСТОВЫЙ ДОМ

Те, кто весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам... Апостол Павел

Определиться на новом месте с жильем, с устройством на работу пришлось не сразу, а после бесконечных мытарств и скитаний по песчаному суховею среднеазиатских предгорий, переходя из одного селения в другое, так как справного документа у сибирских беглецов ни у кого не имелось. Вот и приходилось скипом со всеми пожитками перебираться с места на место, ночуя где пало: на холмах ли, в чистом поле под завывание волков да шакалов, среди кишмя кипящих там ядовитых гадов, тарантулов, каракуртов, фаланг, скорпионов и змей. Бесприютные, голодные с больными детьми на руках, они нигде не находили себе никакого сочувствия. Куда не сунутся, отказ и угрозы, отказ и угрозы, и так до тех пор, пока не надоумила их одна благочестивая старушка, повстречавшаяся по дороге, обратиться за помощью им в горный аул к родовым старейшинам, киргизам. - Он находится в самом верхнем ущелье и сокрыт вон за теми горами, указала она сухонькой ручкой на восток. - Там еще нет никакой власти акроме ихей, принимают без разбору. Это тутошние комбедовцы проклятые жируют, выкабениваются, всех казаков наших семиреченских извезли, а сами их куреня, да земли позахватывали и в буденовки со звездами красными повырядились - пьют да гуляют, пропойцы, антихристы... Чего доброго без паспорта еще в тюрьму вас как врагов народа упрячут, супостаты, предостерегла она их. - Да какие мы враги с такой-то оравой карапузов, - отвечали те. - Этим кровопийцам без разницы над кем спьяну покуражиться... Идите, милые, вдоль речки по тропинке, не собьетесь, - напутствовала она изможденных бредущих людей.. - Ой бой шешен? - удивленное уставился старейшина аула на Парфирия, когда тот зашел к нему в юрту для найма на работу. - Чего, чего? - не понял сибиряк. - Твоя кавказ, шешен твоя, торма бежал? - Нет, я русский, из Сибири я. - Астопролай! Твоя урус, Сабир? Колодной. - И холодно там, и голодно. А у меня малые детки все мал мала меньше, к солнышку тянутся поближе погреться... - Балапан, бабича айда юрта курсак пропал? Айда кибитка кунак достархан сиди: баурсак, чай, айран, кумыс, курт, толкан куашит, тары кушай, кабырга кущай, - пригласил он гостеприимно широким жестом обеих рук рассаживаться всех на кошму вокруг круглого на низеньких ножках стола, где на шелковой скатерти лежали наломанные куски лепешки, сушенное красное мясо, а в деревянных чашках - жаренное пшено, замешанное с маслом. Пока гости неумело рассаживались, по-азиатски скрещивая калачиком ноги, взрослым подали фарфоровые кисейки с душистым чаем, а детям каждому деревянную цветную пиалу с бараньим кислым молоком... Ели все подряд долго и досыта... Потом всех мужчин угощали вместо вина колючим кумысом из кобыльего молока. Всем нашли и работу: кого пастухом, кого подпаском, кого стричь овец определили, а всех женщин с детьми мазать крыши саманных амбаров и изб отправили. Каждой семье отвели землю возле самой речки для постройки жилья и по пятнадцать соток земли еще и под огороды прирезали... И закипела работа, распахивали на быках огороды под кукурузу и картошку, рыли землянки, рубили тальник для крыши в зарослях тугая по ту сторону речки и таскали его к месту строительства. Не покладая рук люди трудились день и ночь, торопясь обжить эти новые места, будто чуя, что слишком мало времени отведено им на свое обустройство здесь. Вскоре и до горного аула, хоть и расположенного, что называется, у черта на куличках докатилась грозная весть о начале войны с Германией. В аул стали части наезжать военспецы из райвоенкоматов вместе с оперуполномоченными из НКВД и проводить подворный обход, ставя на учет, производя запись всех военнообязанных жителей поселка... - Нешто на фронте сгину, а коль останусь живой, ни за что на свете не соглашусь жить в таком захолустье... Не стоило, выходит, было нам с места срываться, хозяйка. Судьбу не перехитришь, и здесь она меня злодейка достала, - говорил Парфирий в семейном кругу, получив из военкомата повестку для отправки на фронт. - Себя побереги, не лезь вперед всех ломя голову, а там глядишь и война закончится, - всхлипывала Евдоха. - Не во мне дело, хозяйка, отжил я свое, старшенького жалко, ведь дите совсем еще. А если война затянется и его загребут за мной следом. Что тогда делать будете? Как мало я успел для вас сработать, бедненькие... - За нас не беспокойся, отец, какой никакой, а свой угол таперича имеем: тепло, не протекает и ладно, а кусок хлеба какой никакой небось и сами раздобудем... Парнишки вон растут смышленые и работящие. - Да, какие с них работники: из чашки ложкой, а младшенькому - то чуть более года. Эх, кабы б мне воля, разве ж такую б отстроил я хату?! А наша избушка, на курьих ножках жалкая халупа, а не крестьянский двор... Право слово - крестовый дом...

ДЕТИ ВОЙНЫ

Мне нечего сказать о солнцах и мирах: Я вижу лишь одни мученья человека. И.В.Гете

Предательство взрослых людей в Советском союзе во время войны пред своими малолетними детьми, выразившееся в их повальных болезнях, эпидемиях, голодных смертях, было бесприциндентным по своим масштабам из всей мировой практики. Преступление этого предательства заключалась в том, что коммунистическое общество бездуховных, безнравственных людей на конкретном примере подтвердила свою иезуитскую сущность, бросив на произвол судьбы даже в один день, лишь стоило их коммунистическому божку отдать приказ всем идти на фронт и защищать грудью от немецких фашистов сатанинскую Верховную личность. Защищать его, Сталина, от тех, кого еще вчера все коммунисты страны вместе, маршируя с фашистами под музыку марша в парадном строю по улицам пограничного города Бреста, празднично празднуя свой общий успех по разделу Европы между фашистами Германии и коммунистами СССР. А потом оказалось, что при дележе чужих земель вдруг что-то их главари между собой не поделили. Я не знаю по каким таким причинам эти люди утратили свои природные инстинкты, позабыли свои человеческие обязанности и бросились очертя голову, как стадо безмозглых баранов, чтобы поскорее превратили их там всех в пушечное мясо. Может это говорил внедренный в них страх большевизма, а может не способность русских вообще к здравому рассуждению. Не от того ли триста лет подряд управляли Россией татаро-монгольские ханы, и следующие триста лет после них на троне царском восседали полукровные немцы, а теперь - большевики - евреи? Я не знаю, предательству есть оправдание иль нет. Пусть решают о том в небесах коммунистами загубленные детские души. Мое право, мой долг засвидетельствовать эти злодеяния, потому что я один из тех, случайно уцелевших детей войны, кому удалось преодолеть и холод, и голод, и победить непобедимое не только для этого, чтобы просто в жизни жить, но изобличать всеми доступными способами преступное наше общество, пытаясь тем самым его исправить, а все неисправное в нем обязан я уничтожить, потому что оно повинно в гибели лучшей части человечества. Такое не должно больше повториться... - Пропади все пропадом, похоронки на обоих своих сынков получил, а вот эти два извещения на вашего отца и брата Серегу, меня почтальонка попросила, чтобы вам передал, сама то побоялась про ту беду вам сказывать, - немного отдышавшись сквозь слезы произнес дед Рубейник, подавая нас с братом два картонных извещения. - А где ваша мать, дети? - Мамку нашу хотели надысь в тюрьму посадить за то, что наш Колька ходил собирать по весне колоски с пашни, что там с прошлого года остались. Так она теперь в бегах, в другом поселке по найму работает, и брат и сестра с ней помогают хаты людям мазать. - А как же вы здесь одни без еды? - Иногда брат или сестра приходят к нам ночью, чтоб никто не увидел и приносят то молоко, то овес с отрубями. Да вот чтой-то их уже долги нетути, может словили где, а мы здесь с голоду помираем: десны у нас опухли и кровоточат - а зубы сильно болят и шатаются. - Это цинга, я и сам еле дошкандылял до вашей крестовой лачуги, думал, что у вас хоть чем то развижусь, а то с голодухи пухнуть зачал, да вижу, что и тут черт ночевал, ничего нету... - Вот возьми дедушка сольки поешь, сразу сытым станешь. Мы с братцем еже съели полбанки, сильно тошнит и рвет, за то есть нисколько не охота... - Что вы, что вы, ребятки, соль пригоршнями есть нельзя, отравитесь и помрете, - слегка пожурил он. - Вот погодите, внучки, - засуетился деде, сейчас мы с вами настоящий борщец сварганим. Один беги ботву с картофеля нарви, коли завязей клубней нет еще в огороже колхозном, но так, чтобы никто не видел, другой вот ту кошку поди поймай и принеси ее мне, а я пока кизяки пособираю, да огонь в печке разведу и поставлю чугунок на камни с водой, пусть кипит... Мы надергали в огороде ботвы с корнями, поймали чью-то кошку и все это отдали деду. - Поди-ка, паря, к речке, - обратился он к брату двумя годами старше меня, - да нарви там где-нибудь крапивы, натрем солью - что тебе салат, объеденье... Брат достал серп из-под застрехи крыши, намотал на руку красную тряпку, чтоб не обжечься крапивою, направился под бугор. Я увязался за ним. - Не ходи за мной как хвостик, оставайся с дедом, там всюду колючки и змеи кишат, еще ужалят! - Не! - вцепившись в него жидкими ручонками, закричал я. - Ну и шут с тобой, пошли швыдче, - согласился брат, - не трынди только, да хорошенько гляи себе под ноги... Когда мы вернулись с большим пучком крапивы, из чугунка парило столбом, и все содержимое в нем клокоча кипело. Дед Рубейник, собрав вокруг себя еще нескольких наподобие нас маленьких кощеев, потирая руки, уже готовился к трапезе. Запах от варева, разносившийся по двору, был до того едок и вонюч, что нас чуть не стошнило. Наверное потому, как мы знали, что там варится. - Несите посудину, будем наливать и пробовать, что за блюдо царское такое у нас получилось, - обратился к нам дед, принимая крапиву. - На чтой-то не хотца, дедушка, есть, запах уж больно противный. Из ботвы суп, что отрава, не раз пробовали. - Понимали б вы что, голодранцы, - обидчиво произнес дед, - курятинки сейчас отведаем и жизня сразу радостью воссияет, - подмигнул он голопузикам, скучившимся вокруг него, а вы жуйте свой подножий корм с солькой, - отбросил он крапиву, - коли таки разборчивы, знать не голодны! На другой день, проснувшись на восходе солнца, я обнаружил исчезновение своего брата. Сколько я не кричал, не звал его, забравшись на крышу хаты, он не отзывался. Я догадывался, что он сбежал от меня, когда я спал, для того, чтобы найти мать и передать ей те похоронки, что вчера на передал дед, идти со мной ему было накладно, а без меня он успевал засветло туда добраться и разузнать заодно, почему нам так долго не несли никакой передачи. Голодный, больной, всеми оставленный и забытый, я целый день простоял на крыше своей крестовой лачуги, как суслик, вытянув шею, разглядывая оттуда всю окрестность и все надеясь - не мелькнет ли где в зарослях огненный вихор брата? Вечерело. Ночная прохлада с гор вынудила меня спуститься вниз. Преодолевая страх темноты и дрожа от холода, я вошел в избу, залез на печную лежанку и там, собравшись в комочек, напряженно стал вслушиваться, затаив дыхание, в бесчисленные шорохи ночи. Все ждал я, просеивая в своей беспокойном сознании каждый мимолетный отзвук из тьмы, все надеялся уловить в ночной тиши долгожданный топот ног исчезнувшего братца. Только песня в ночи одинокая, заунывная, доносившая с улицы и была всех моих детских терзаний оплатою. Та песня была и как сиротский протест к суровости жизни и как горькая жалоба к Богу всех обездоленных, позабытых и позаброшенных. Легко запоминающиеся ее слова и мелодия с той поры навсегда мне врезались в память своей душещипательной болью и скорбью: "позабыт, позаброшен с молодых юных лет, я остался сиротою, счастья в жизни мне нет..." И на следующее утро я проснулся опять один и голодный, и злой, но с обновленным сознанием, преодолевшем иллюзии жизни, уверивший в то, что самым близким и дорогим для себя являюсь я сам. Мне хотелось страшно есть, а в колхозном поле росло много съестного. И нужно было лишь пойти туда и незаметно что-нибудь выкрасть. Сочная тыквенная завязь, что висела на толстых плетях, развешанных за высоким плетнем, давно соблазнительно притягивала меня к себе, да брат Васятка все удерживал меня страшной угрозой: - Поймают коммунисты - убьют. - И тут же, взяв за руку, уводил меня от этого соблазна прочь. Теперь некому было удерживать меня от воровства, а так сильно хотелось есть, о как мне тогда хотелось есть... Сила голода победила во мне силу страха. Голод гнал меня на поиски чего-то съестного. Прямо перед самым носом охранника я шустро перелез через плетень, и пока тот бранился на какую-то женщину, сорвал и унес давно примеченную добычу. Лучше б мне было вволю насытиться тем, что я приобрел своих членах семьи. Я не стал тем успехом довольствоваться и, заполучив одно, отправился за другим, чтобы на всех запастись. Только стал я из-за ограды опять выбираться, как тут и накрыл меня с поличным колхозный охранник. Он схватил меня за ноги и как трепыхающегося куренка потащил за собой к водозаборной яме. Подтащив к воде, он бросил меня со всего размаху на самую ее середину, решив утопить. По-звериному упивался он у всех на виде над тем, что неспособная к плаванью его крошечная жертва беспомощно бултыхается, захлебываясь в застойной яме, плачем взвывая к помощи. А когда мне удавалось кое как все же добраться до берега, мощный пинок великана-изверга, вышибая мне зубы, возвращал меня снова в яму. Известно как бы это все кончилось, если б не моя неизвестно откуда появившаяся восьмилетняя сестра, которая самоотверженно бросилась защищать меня. Как хищная птица беркут храбро налетает на волка, так и она сокрушительно обрушилась на моего мучителя. Как дикая кошка, кусаясь и царапаясь, она уж было отбила совсем меня, да подоспевшие его подручные схватили нас обоих и бросили в глубокий погреб и закрыли тяжелой крышкой на амбарный замок. То место было воистину преисподней ада. Кругом абсолютная темень, от пола и стен его исходила промозглая сырость, усиливая еще больше мою лихорадку. Только через два дня нас выволокли из темницы наружу и бросили полуживых на всеобщее обозрение для назидания и острастки, чтобы не было повадно никому другому впредь замахиваться на общественную социалистическую собственность... Коммуна! - кому на, кому нет; кому кулаком, кому выступком, кому прикладом зубы выставляли, а кому так и золотые зубы вставляли... Я обвиняю всех тех, кто, боясь ближнего для себя наказания, шел послушно, как скот, воевать на войну, защищать диктатора и всю его камарилью. Виноваты и те, кто сумел откупиться или дезертировать, увильнув от фронта, он усердствовал в службе им в далеком тылу, кто жестоко бесчинствовал, изгалялся над собственной нацией и пресмыкался перед властью, кто из смертного страха, чтоб не шлепнули сзади свои же энкэвэдэшники, шел в бой на авось с закрытыми глазами, горделиво представляя уже себя орденоносцем, героем... не думая о том, что где-то там, на малой Родине, умирают с голоду его малолетние дети и старики родители, а его беззащитная жена насилуется жирующими сталинскими холуями... От лица всех заморенных и замученных детей войны, я обвиняю все взрослое население страны в том, что нещадно голодовал и никто не дал мне есть, умирал от жажды - никто не напоил меня, скитался где попало - никто не приютил, был болен - никто не лечил, был брошен в темницу и никто не пришел меня освободить...