Иван Мележ - Дыхание грозы

• Название: Дыхание грозы
• Автор: Иван Мележ
• Жанр: Русская классическая проза

Иван Павлович Мележ — талантливый белорусский писатель Его книги, в частности роман "Минское направление", неоднократно издавались на русском языке. Писатель ярко отобразил в них подвиги советских людей в годы Великой Отечественной войны и трудовые послевоенные будни.

Романы "Люди на болоте" и "Дыхание грозы" посвящены людям белорусской деревни 20 — 30-х годов. Это было время подготовки "великого перелома" решительного перехода трудового крестьянства к строительству новых, социалистических форм жизни Повествуя о судьбах жителей глухой полесской деревни Курени, писатель с большой реалистической силой рисует картины крестьянского труда, острую социальную борьбу того времени.

Иван Мележ — художник слова, превосходно знающий жизнь и быт своего народа. Психологически тонко, поэтично, взволнованно, словно заново переживая и осмысливая недавнее прошлое, автор сумел на фоне больших исторических событий передать сложность человеческих отношений, напряженность духовной жизни героев.

---

— Из-за веры все…

Он как бы иронизировал над собой.

— Какой веры?

— Обычной. Сказал, что верю одному человеку… Которому нельзя верить…

— Кто этот человек?

— Писатель. Тишка Гартный. — Ироническая усмешка исчезла. Взглянул прямо, грустно, задумался вдруг снова. — Было собрание у нас… Докладчик был из райкома… Говорил о международном положении. О том, что классовая борьба обостряется. Что враг идет на все. Что необходима бдительность… Правильно, одним словом, говорил…

— Из-за чего же спор?

— Он сказал, что враги хотят запутать в свои сети студентов. Что забрасывает удочки всякая нечисть — нацдемы разные, разные гартные. По его словам выходило, что в литературе этой нечисти больше, чем лягушек в болоте. Что чуть ли не все в литературе — люди подозрительные… Я и выступил. Сказал, что нельзя без оснований обливать всех грязью…

— А он что?

— Он побагровел. Или, вернее, посинел. Но сдержал себя.

Заявил с возмущением, что он никого не обливает грязью.

Что обвиняет того, кто заслужил это. Продажных нацдемов — гартных, зарецких и их компанию. И как ни жаль их некоторым теперешним гимназистикам, факты есть факты… Я выступил снова и сказал, что если есть факты, что Зарецкий и Гартный враги, то почему он их не назвал. Что то, что он говорил, — одна ругань. Что ругань, какая она ни есть, не заменяет фактов… Ну, студенты стали кричать, поддерживать меня. А некоторые из руководства — докладчика.

Стали доказывать тем, что об этом и газеты писали. Что — враги. А я на это, что и газеты — без достаточных доказательств! Тогда и началось!

— А почему ты так уверен, что не ошибаешься? Что ты знаешь достаточно…

— Почему уверен? — Парень прямо на глазах Апейки изменился: уже и следа не осталось от недавней застенчивости, растерянности. Взволнованный, с красными пятнами на лице, он глянул так горячо и решительно, что Апейка вдруг почувствовал: как он, учитель, не молодой и не слепой будто человек, так мало знал его. — Почему уверен? Хотя бы потому, что он посылал свои корреспонденции в «Правду» тогда, когда большевиков на каторгу ссылали. Или потому, что он сам подписывал декрет об установлении советской власти в Белоруссии. Разве уже этого одного мало, чтобы верить человеку? А у него ведь есть и такое «мелкое» доказательство, как т, есяток книг. Он первый в нашей литературе — еще до революции — выбрал своим героем рабочего. Не ради ж выгоды — так я своим глупым умом понимаю. Выгоду это в то время, кажется, вряд ли сулило! Значит, все было от души? От духовного братства? По одним книгам, кажется, можно было бы сделать вывод, что за человек!..

— Но у него ж были грехи. Ошибки, и серьезные…

— Были, — согласился Алесь. Снова посмотрел проникновенно, ясно. — А как их могло не быть, Иван Анисимович, ошибок? Бывшего кожевника поставили вдруг руководить целой республикой, целым, можно сказать, государством!

Поручили по-новому разобраться в такой сложной истории народа! Как можно не ошибиться ни разу, живя в такое необычное, в такое бурное время! Для этого надо я не знаю кем быть! Гением — так и гении, делали ошибки… А он ведь не гений. Он, ко всему, не очень и грамотный. Он в чем-то и остался на уровне кожевника. Его образование — вечера над книгами. Беседы с рабочими, с солдатами в Риге, в Петербурге. Немного побыл возле партийных руководителей в Москве. Вот и весь его «университет» перед тем, как ему пришлось стать впервые ряды народа. Так разве ж удивительно, что он и немало сделал хорошего, и немало — напутал? — Парень был так взволнован, говорил так убежденно, что Апейка сам поддавался его убежденности, его волнению, доказательности его суждений. Было уже не только жаль его, а и гордость была, неожиданная гордость за него, как бы неуместная радость. Алесь в раздумье, доверчиво, как другу, сказал Апекке: — По правде, Иван Анисимович, его надо было бы послать на хорошие политкурсы! Увидели, что ошибается часто, — попросите, чтобы освободил кресло. И чтоб не терять хорошего человека, который еще может понадобиться, пошлите поучиться! В свое время ему некогда было учиться!.. Если уж на то пошло — ошибся очень серьезно, наделал больших глупостей, накажите строго! Строгий выговор или еще что-нибудь дайте!.. Я так сужу своей глупой головой… Так нет же: сразу — найдем, националдемократ! Приспешник буржуазии! Враг!.. Да еще не смейте сомневаться!

Он был весь перед Апейкой: со своей обидой, со своими раздумьями, своими убеждениями. Было в нем что-то очень юное, почти детское, беспомощное: в том, как он говорил, с какой обидой, — и было вместе с тем что-то не по возрасту зрелое, взрослое: в том, как он рассуждал. Апейка с удивлением замечал, что, пусть хотя бы в том, что он говорил, Алесь знает не меньше, а больше него, немолодого уже человека. От этого у Апейки было двойственное отношение к Алесю: и как бы отца и — товарища. И двойственность была еще бттого, что чувствовал: парень не виноват, что все то, что написано, — клевета. И Апейка рад — был этому: не ошибся в нем! Но одновременно была еще и боль: что на хорошего советского парня возвели такую напраслину и обошлись с ним так жестоко и несправедливо.

Что Апейка мог сказать ему? Иван Анисимович чувствовал, как тяжело говорить, находить нужные мысли и слова.

Он не хотел задевать обиду парня, и без того наболевшую; оттого, что было по-отцовски жаль его и тревожило, как бы все случившееся не сбило парня с пути, — хотелось успокоить:

чтоб смотрел вокруг без отчаяния. Чтоб видел, как все в жизни их сложно…

— Вся беда в том, что не так просто выявить, кто враг, а кто не виновен, — сказал он мягко. — Сам знаешь, обстановка какая!

Это Алеся не только не успокоило, а распалило еще больше.

— Так не надо сразу вешать ярлыки! И не надо кричать на человека, когда он хочет доказать, что не виноват!.. — Губы его по-детски задрожали. Защищаться вот тяжело, а обвинять — легко!.. Теперь же тот, кто обвиняет, часто выглядит как герой! И чем злее кричит, тем больше герой!

Что Апейка мог возразить на это? Невольно вспомнил Галенчика, его угрозы на собрании…

— Ничего, эти, как ты говоришь, герои скоро сломают себе голову! Это герои на минуту! Пока шумно!..

Алесь не ответил: был, видно, не согласен. Апейка вспомнил, что чистка Гартного в Наркомпросе шла четыре дня и что там несколько человек выступили в защиту его.

— Выступали, — сразу невесело отозвался Алесь. — Попробовали защитить. Так что ж вышло? Что потом написали, как представили это! "Организованная вылазка распоясавшейся национал-демократии!", "Беспощадно ударить по наглой вылазке!", "Выступление в поддержку Гартного (Жилуновича) — это образование правой фракции!", "На беспощадную борьбу с нацдемократией помощником мирового социал-фашизма!"…То ни за что навесили ярлык националиста, то уже готовы объявить ни мало ни много — фашистом!

И заодно — людей, которые сказали, что это неправда! Что он при всех своих грехах — советский человек, большевик!..

И где сказали — на открытом партийном собрании!

Алесь, как бы что-то вдруг вспомнив, стал быстро копаться в бумагах. Дрожащими от волнения пальцами вытащил листок, исписанный его почерком. Прерывающимся голосом заговорил:

— У нас некоторым стоило бы напомнить, что говорил о таких вещах Ленин, — каждый день напоминать! — Он стал читать выразительно, торжественно: "Точные факты, бесспорные факты, — вот что особенно… необходимо… если хотеть серьезно разобраться в сложном и трудном вопросе…"

Вот что говорил Ленин! Будто специально для таких деятелей! — Он с уважением разгладил бумажку, вдруг снова задумался; на чистом юношеском лице опять появилась озабоченность. Сказал тревожно: — Прямо страх берет как легко теперь некоторые вешают людям всякие ярлыки. Скажет — враг, приспешник фашизма, — и ему хоть бы что! То- му, кто хочет заступиться за невиновного, могут так дать, что не рад будет! А того, кто ни за что обзовет врагом нашего же человека, чуть не хвалят!

— Когда течет река, несет она и пену, — сказал рассудительно Апейка. И грязь тоже несет. И гнилье. Всякое встречается в ней, сам знаешь… Апейка стал рассказывать ему о своей чистке, о Галенчике, о Белом, о Березовском, о Гайлисе. Алесь слушал его молча и словно невнимательно, думая о чем-то своем. Еще до того, как Апейка кончил, за окном проплыла хозяйка: платок, плечи. Стукнула дверь, сначала в сенях, потом в доме.

Алесь заговорил так, будто думал вслух:

— Кто-то говорил: самое важное — поставить вовремя точку. Это правильно. Самое важное всегда — чувство меры.

Любое разумное дело можно довести до абсурда. До преступления даже… Особенно в такое время, когда все в завтрашнем дне…

Хозяйка принесла, поставила еще четвертинку водки, капусты и хлеба. Апейка сказал, что пить больше не будет; упрекнул Алеся за то, что пьет. Тот ответил нарочито беззаботно: