Маргарет Форстер - Записки викторианского джентльмена

• Название: Записки викторианского джентльмена
• Автор: Маргарет Форстер
• Жанр: Публицистика

---

Как хорошо, что в 1835 году ни одна из этих мрачных, терзающих меня в 1862 году мыслей даже отдаленно не приходила мне в голову. Впрочем, не говорил ли я на этих страницах ровно противоположное - не говорил ли я, что лучше знать, что тебя ждет впереди? Но как было бы страшно провидеть будущее в ту пору, когда я надеялся иметь десятерых детей, купить дом в городе и дом в деревне и долгими вечерами греться у камина. Я был блаженно счастлив, обдумывая и планируя свою женитьбу, прежде всего зависевшую от работы, которая позволила бы мне содержать мое возросшее семейство, иначе все откладывалось. Наверное, мой энтузиазм был устрашающе велик и, кажется, я до смерти им напугал бедняжку Изабеллу, обрушивая на нее потоки слов и не делая передышек, чтоб дать ей высказаться, - я полагал, что ее мнение в точности совпадает с моим собственным. Боюсь, она была поражена моей скоропалительностью: мы толком не успели познакомиться, а я уже решил жениться, мы еще не поженились, а я без всякого стеснения заговорил о детях - я торопил события, мечтал, чтоб все произошло как можно скорее, и только недавно догадался, что моей бедной детке, возможно, хотелось более неспешного и деликатного ухаживания. Как же я был опрометчив, когда очертя голову ринулся в такое серьезное дело, как брак, ни разу не повременив, ни разу не задумавшись, какой ущерб я причиняю более нежным душам. Не я ли обратил в паническое бегство и утомил мою любимую? Не я ли помчал ее единым духом к алтарю, вместо того чтоб, протянув ей руку, неспешно шагать рядом? Не я ли заставил ее сердце колотиться, а голову кружиться от торопливости, с которой сделал предложение? Да, я повинен во всем этом, но поплатился суровее, чем заслужил.

Довольно неопределенности: я встретил Изабеллу в середине 1835 года и женился на ней год спустя - на полгода позже, чем намеревался. Отсрочка была вызвана отнюдь не поисками работы, которая в нужный час сама спустилась ко мне в руки, а злобными интригами моей тещи, черт бы побрал ее душу. Это, конечно, только шутка, как добрый христианин я никому не пожелаю вечных мук, но все же в этом дурацком мелодраматическом восклицании кроется доля истинного чувства. Миссис Шоу, несомненно, была скверная женщина, и никто не знает этого лучше меня. Своих пятерых детей, особенно девочек, она притесняла самым бессовестным образом и довела до того, что они не смели и шагу ступить без ее соизволения. Мне следовало бы сразу распознать ее жестокость, но я не распознал: когда я впервые посетил ее в парижском пансионе, где она и ее дети жили на маленькую пенсию вдовы офицера индийских колониальных войск - единственный источник дохода после смерти ее мужа, она мне просто показалась строгой, чопорной матроной. Парижские пансионы кишмя кишат подобными чудовищами, которые проявляют чудеса изворотливости и всеми мыслимыми способами восполняют свое жалкое денежное содержание, ни на мгновенье не теряя бдительности, чтоб не упустить свой главный шанс. Когда я впервые появился в жизни ее дочери, миссис Шоу, видимо, решила, что в ее двери постучала удача, но вскоре, поскольку я никогда ни из чего не делал тайны, утратила иллюзии на мой счет и пустилась во все тяжкие, чтобы не допустить нашего союза. Прошло так много лет, что мне с моим знанием людей и жизни следовало бы простить ее, но я не в силах это сделать. Однако мне понятна ее забота о материальной стороне жизни: когда до меня в Америке дошла весть о том, что одна из моих дочек питает склонность к больному, бедному священнику, я пришел в ярость и разразился энергичнейшим посланием, в котором запрещал этот брак. Миссис Шоу была права, когда заботилась о благополучии дочери, и правильно бы поступила, если бы потребовала от меня каких-либо гарантий, которые я счастлив был бы ей представить, но нет и не может быть оправдания тому, что она настраивала против меня и терзала попреками мою любимую за то, что та якобы бросает свою мать. Все это можно было бы объяснить великой материнской любовью, но когда разразилась катастрофа, эта любовь явилась в своем истинном свете, она оказалась мелким своекорыстным чувством, карикатурой, к которой неприменимо высокое слово "любовь".

Вечно я все делаю наоборот: расписываю трудности сватовства и мерзости несносных родственников, ни слова не сказав об Изабелле. Секрет в том, что мою жену, вернее, то, что меня к ней привлекло, описать непросто. Можно, конечно, рассказать, какая у нее была внешность (а еще лучше поместить здесь один из моих карандашных набросков), но я сознаю свое бессилие: она напоминала многих юных девушек, и если разбирать одну за другой черты ее лица, в них не было ничего особенного, поэтому мои клятвенные заверения, что Изабелла была - я в этом убежден - истинная красавица, покажутся вам пустым бахвальством. И дело тут не в том, что для меня она была прекрасна, потому что я любил ее - она и в самом деле была прекрасна, - а в том, что у нее был тот редкий тип красоты, на который я всегда обращаю внимание, где бы его ни встретил. Чтобы заметить эту неброскую красоту, между ее обладательницей и восхищенным зрителем должно существовать душевное сродство. Нет, ничего не получается, я не умею облекать сентиментальные воспоминания в изящные слова. Попробую еще раз: с закрытыми глазами Изабелла не была так хороша, потому что вся сила была в ее глазах, из них струились чистота, нежность и мягкость, очаровавшие меня. В ней чувствовалась добродетель и спокойное достоинство, которые больше всего пленяют меня в женщинах, и в то же время пылкость чувств, неожиданная при таком мягком облике. Я не поклонник величественных, бледноликих дев, которые сверкают и блистают в обществе, а предпочитаю скромных девушек, которым так же мало хочется привлекать к себе внимание, как, скажем, сквернословить. Если юная леди, которую я тщусь вам описать, кажется вам простушкой, уверяю вас, это не так: и Изабелла, и все ее сестры по духу - умные девушки с независимыми взглядами, просто они не спешат выставлять свой ум напоказ. Они гораздо чаще опускают взор, чем устремляют его с вызовом на собеседника, не рисуются обширностью своих познаний и не спешат навязывать себя другим, но все это не означает, что в них мало жизни или блеска: они предпочитают слушать, а не говорить, отчего ничуть не делаются хуже. Критики сочли, что Эмилия из "Ярмарки тщеславия" слишком идеальна, а значит, слишком скучна и быстро приедается, но если это и так, то по вине повествователя и повествовательного жанра. Пробовали ли вы когда-нибудь, читатель, растрогать публику рассказом о совершенной добродетели? Невыполнимая задача, и Диккенс, как я заметил, справляется с ней не лучше моего: добродетель блекнет при передаче в слове, тогда как порок или, по крайней мере, нравственная слабость встают на бумаге как живые. Все лучшие человеческие свойства, которые мы пытаемся запечатлеть, не поддаются описанию, мы только и можем, что громоздить один эпитет на другой, лишь увеличивая пустоту. Великая мера святости в герое не может не сердить читателей или не вызывать у них улыбки недоверия, но даже если они и верят этому его свойству, им быстро прискучивает столь безупречный персонаж.

В общем, хотя Изабелла во многом походила на Эмилию, которая, по мнению критиков, не удалась мне, я все же дерзну, как это ни трудно, создать для вас ее портрет. Замечу, что она была бледна, стройна, казалась хрупкой, что у нее были прекрасные рыжие волосы, большие глаза и очень нежная улыбка. С малознакомыми она держалась робко, но в обществе близких умела бурно веселиться. Она неохотно делилась своими мыслями, но если удавалось ее выспросить, ее суждения оказывались очень определенными. Меня к ней привлекли не только внешность и манеры, которые были у нее как у настоящей леди, но и ее явное восхищение моей особой. О, что за опьяняющий напиток! Сумел ли бы я вынести ее презрение? Навряд ли. Увлекся ли бы я ею, если б она меня не отличала? Не думаю. В тот первый вечер, когда, помню, увидел ее в этом ужасном пансионе, она играла на рояле, а когда встала и, заливаясь краской, повернулась к немногочисленным рукоплескавшим слушателям и наши взгляды встретились, я, помню, ясно ощутил, что она в восторге от меня правда, я и сам был от нее в восторге - и хочет мне понравиться, хоть в этом не было и тени кокетства, совершенно ей не свойственного. Есть ли на свете мужчина, который точно так же, как и женщина, не жаждет поклонения? Хочется верить, что речи мои не были бессвязными, - сам я находил собственное остроумие неотразимым, а каждую фразу - перлом убийственной иронии. Изабелла так смиренно, терпеливо и с обожанием во взоре выслушивала все, что я ни изрекал, что под конец я раздулся от гордости. Казалось, она только и думала, как угодить мне и одарить меня счастьем, - пожалуй, все то время, что мы были вместе, она не знала никакого другого желания. Однако в ней не было нерассуждающей покорности и уступчивости: как ни больно, как ни трудно ей было возражать мне, она хотела и умела отстоять свои убеждения, когда они приходили в столкновение с моими, - впрочем, столкновения эти бывали пустяшными и не заслуживали такого громкого названия. Сначала она колебалась, говорить ли, ее улыбка меркла, краска бросалась в лицо, потом дрожащим голосом начинала перечислять, что, по ее мнению, верно или неверно в том, что я сказал или сделал, - то было обворожительное зрелище, и я порой не мог удержаться и намеренно вызывал в ней то, что она сама именовала гневом. Гнев! Я думаю, она до самой смерти так и не знала, что такое гнев, ярость, горечь, ненависть, - все эти мрачные чувства были неведомы моей Изабелле. Нрав у нее был ангельский, и я почитал себя счастливейшим из смертных.