Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ

• Название: НОСТАЛЬГИЯ
• Автор: Надежда Тэффи
• Жанр: Классическая проза

---

и тогда уже никто не решался со мной играть…

—  Да кто же с маленькими детьми в карты

играет? — отвечали ему.

Тихий, полусонный, он не спорил и не смеялся. Странный был мальчик.

— Я всегда полусплю. И этот сон так истощает

меня. Он выпивает все мои силы и всю мою кровь.

Бледное-бледное было его красивое лицо. Он го­ворил правду.

На улицах появились петлюровские, патрули. Не­обыкновенно вежливые джентльмены в солдатских шинелях щелкали каблуками и предупреждали, по какой улице ходить не следует, чтобы не попасть в облаву.

—  Кто же вы такие? — спрашивали мы.

—  А мы те самые, що казали «банда»,— с гордым

смирением отвечали джентльмены.

Опустели, закрылись магазины. Разбежались, по­прятались люди. Город все больше и больше напол­нялся солдатскими шинелями.

У Мильруда был обыск. Рассказывали, что ма­ленький Алешка выбежал из детской со свирепым воплем:

— Я —Петлюра! Вот я вам всем задам!

Патруль почтительно удалился.

* * *

Состоялся торжественный парад. Драматург Вин-ниченко раскланивался перед толпой. За свои драмы он таких оваций не получал…

Молодцы в новеньких жупанах немецкого сукна скакали на сытых сильных конях.

«Москали» посмеивались: «Хай живе Украина, аж с Киева до Берлина».

Погуляли, посмотрели. Начали укладывать чемо-данишки. Пора.

За городом забухали пушки.

- Где?

—   Как будто за Лысой Горой. Как будто больше­

вики подходят.

—   Ну, теперь пойдет надолго. У вас есть про­

пуск?

—   В Одессу! В Одессу!

12

Пошла попрощаться с Лаврой.

«Бог знает, когда еще попаду сюда!»

Да, Бог знал…

Пусто было в этом сердце богомольной Руси. Не бродили странники с котомочкой, странницы с узел­ком на посошке. Озабоченные ходили монахи.

Спустилась в пещеры. Вспомнила, как в первый раз была здесь много лет тому назад с матерью, се­страми и старой нянюшкой. Пестрая «всякая» жизнь лежит между мной и той длинноногой девочкой с бе­локурыми косичками, какою я была тогда. Но чув­ство благоговения и страха осталось то же. И так же крещусь и вздыхаю от той же прекрасной не­изъяснимой печали, исходящей от вековых сводов, древней русской молитвой овеянных, столькими, ах, столькими очами оплаканных…

Старый монах продавал крестики, четки и обра­зок Богоматери, чудесно вклеенный в плоскую буты­лочку через узкое горлышко. И две витые свечечки и аналой с крошечной иконкой на нем тоже вклеены. На венчике надпись: «Радуйся, невесто пе-новестная». Чудесный образок. И сейчас, уцелевшая во многих беженских странствиях, стоит плоская

бутылочка, чудо старого монаха, на моем париж­ском камине…

Зашла попрощаться и в собор св. Владимира. Ви­дела перед иконой св. Ирины маленькую черную старушонку, на коленях, ступни в стоптанных баш-мачонках поджаты носками внутрь умиленно и роб­ко. Плакала старушонка, и строго смотрела на нее увитая жемчугами, окованная золотом, пышная ви­зантийская Царица.

* * *

Выехали из Киева поздно вечером. Пушки бухали где-то совсем близко.

На вокзале давка невообразимая. Какие-то воин­ские эшелонь! забили все пути. Не то они приезжали, не то их куда-то отправляли. Они, кажется, и сами не знали.

Лица у всех растерянные, озлобленные и усталые.

С трудом добираемся до вагона, обозначенного в нашем пропуске. Вагон третьего класса, какой-то трехэтажный. Туда же вваливают и наши вещи.

Долго стоим на станции. Все сроки отхода давно прошли. Мы на втором пути. С двух сторон поезда с солдатами. Слышны крики, выстрелы. В просвете между вагонами видно, как бегут люди и в панике мечутся.

Иногда в вагон к нам приносят новости:

—  Сейчас будут нас выгружать снова на стан­

цию. Весь поезд пойдет под солдат.

—  Дальше одиннадцатой версты ехать вообще

нельзя. Там разъезд занят большевиками.

—  Только что вернулся обстрелянный поезд. Есть

убитые и раненые.

Убитые! Раненые! Как мы привыкли к этим сло­вам. Никого они не смущают и ни у кого не вызы­вают возгласа «Какой ужас! Какое горе!».

Все думают просто, в условиях нового нашего быта: «Раненых следует перевязать, убитых надо бы выгрузить».

«Раненые» и «убитые» — это слова нашего быта. И сами мы если не на разъезде, то немножко позже вполне можем стать и ранеными, и убитыми.

У кого-то украли чайник. И вопрос этот обсуж-

дается с таким же интересом (если не с большим), как и вопрос о том, что, мол, проскочим мы через одиннадцатую версту или нас отсюда даже не выпу­стят, потому что поездная прислуга отказывается ве­сти поезд.

И вдруг сорвавшаяся с третьего этажа скамеек картонка треснула кого-то по голове. Это был ра­достный знак. Это значило, что паровоз прицепили и он дернул.

Мы поехали.

Останавливались много раз. На темных станциях и в глухом поле, по которому бегали фонарики, где кричали и стреляли.

В дверях вагона появлялись солдаты со штыка­ми:

— Офицеры! Выходи на площадку!

В нашем вагоне офицеров не было.

Помню, бежали какие-то люди мимо окон по по­лотну. Потом запыхавшиеся солдаты ворвались в вагон и тыкали штыками под скамейки.

И никто не знал, что делается, и никто ничего не спрашивал. Сидели тихо, закрыв глаза, будто под­ремывая, делая вид, что считают все происходящее самой нормальной обстановкой для железнодорож­ной поездки.

В Одессу приехали ночью. Приятный сюрприз: нас заперли в вокзале и раньше утра выпустить не соглашались.

Что поделаешь!

Сложили вещи на полу, сами сели сверху и, пра­во, чувствовали себя очень уютно. Никто в нас не стрелял, никто не обыскивал — чего еще человеку нужно?

Под утро замаячила передо мною зыбкая тень с желтым несессером в тонкой руке.

— Арман Дюкло?

-Да.

Он тоже приехал с нашим поездом. Сел около меня и стал рассказывать. Какие-то необычайно важные документы везет он в своем несессере. Ему уже предлагали за них миллион долларов, но он не выпустит их из рук.

—  А по-моему, выпускайте.

—  Не могу.

—  Почему?

— Сам не знаю почему. Но это так истощает ме­ня — всю жизнь держать в руках этот несессер.

Я задремала, а когда проснулась, то Армана уже не было. Он ушел, забыв у моих ног свое сокро­вище.

Утром открыли вокзал и выпустили нас в город. Когда носильщики укладывали на извозчиков наш багаж, несессер Армана, оказавшийся без замка, рас­крылся и из него вывалился флакон «Рю де ля Пэ» и пилочка для ногтей. Больше в нем абсолютно ни­чего не было.

Так как Арман долго не появлялся, то мы дали объявление в газету:

«Просим ясновидящего Дюкло угадать, где его несессер».

Затем имя и адрес.

* * *

Начались одесские дни.

Опять замелькали те же лица, опять замололи ту же ерунду.

Те, которых мы считали вернувшимися в Москву, оказались здесь. Которые должны были ехать в Одессу, оказались давно в Москве.

И никто в точности ничего ни о ком не знал.

Правил Одессой молодой сероглазый губернатор Гришин-Алмазов, о котором тоже никто в точности ничего не знал. Как случилось, что он оказался гу­бернатором, кажется, он и сам не понимал. Так, ма­ленький Наполеон, у которого тоже «судьба оказа­лась значительнее его личности».

Гришин-Алмазов, энергичный, веселый, сильный, очень подчеркивающий эту свою энергичность, ще­голявший ею, любил литературу и театр, был, по слухам, сам когда-то актером.

Он сделал мне визит и очень любезно предоста­вил помещение в «Лондонской» гостинице. Чудес­ную комнату, номер шестнадцатый, где во всех углах были свалены кипы «Общего дела» — до меня здесь останавливался Бурцев.

Гришин-Алмазов любил помпу и, когда заезжал меня навестить, в коридоре оставлял целую свиту и у дверей двух конвойных.

Собеседником он был милым и приятным. Любил

говорить фразами одного персонажа из «Леона Дрея» Юшкевича.

—  Сегодня очень холодно. Подчеркиваю

«очень».

—  Удобно ли вам в этой комнате? Подчеркиваю:

«вам».

—  Есть у вас книги для чтения? Подчеркиваю:

«для».

Рекомендовал коменданту гостиницы, бородато­му полковнику, гулявшему целые дни с двумя чу­десными белыми шпицами, заботиться обо мне.

Словом, был чрезвычайно любезен.

Время для него было трудное.

«Ауспиции тревожны» — такова была модная одесская фраза, и она хорошо определяла положе­ние.

Пока подходили большевики, горожан исподволь грабили бандиты, ютившиеся в заброшенных каме­ноломнях, образовавших целые катакомбы под го­родом. Гришину-Алмазову пришлось даже вступить в переговоры с одним из предводителей этих разбой­ников, знаменитым Мишкой Япончиком. Не знаю, до­говорились ли они до чего-нибудь, но сам Гришин мог ездить по городу только во весь дух на своем ав­томобиле, так как ему обещана была «пуля на пово­роте улицы».