Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки!

• Название: Снимем, товарищи, шапки!
• Автор: Сергей Голубов
• Издательство: Государственное издательство детской литературы Министерства просвещения РСФСР
• Жанр: О войне
• Год: 1961

В центре Омска стоит памятник. На мраморе памятника высечены слова: «Генерал Дмитрий Михайлович Карбышев, уроженец города Омска, в годы Великой Отечественной войны проявил исключительное мужество и стойкость в борьбе с врагами нашей Родины. Находясь в фашистских тюрьмах и лагерях смерти, он сохранил честь и достоинство советского гражданина, ученого, коммуниста. Верный присяге, патриот предпочел смерть предательству.

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины».

О бессмертном подвиге Дмитрия Михайловича Карбышева рассказывает эта книга.

---

– Следуйте за мной!

Еще несколько шагов по коридору; открывается одна дверь, потом – другая; и вот Карбышев в просторном кабинете перед высоким, худым человеком в эсэсовском мундире, с грубым, точно у фигуры со старинного рыцарского надгробия, лицом и длинной, как соска, верхней губой. Глаза этого человека жгуче блестят: взгляд – зоркий, нагло проникающий в душу. «Параноик»…

– So![35] – говорит граф Бредероде. – В Бресте вы были моложе. Ха-ха-ха! Курите. Это хорошие английские сигареты «North State Вl…» Что? Не курите? Вы правы. Но правы далеко не во всем, генерал. У вас психология мелкого бюргера – вам не нужно больше того, что вы имеете. А что вы имеете? Известно, что в России Сибирь начинается от Вислы. Русские – люди без души. Нет, мы – из другого теста. Победоносная душа нашего народа одинаково сильна как в поражениях, так и в победах.

– Может быть, в поражениях еще сильнее?

Глаза Бредероде блеснули.

– Да, именно так. Наш народ видит в поражении шаг к победе. Вам этого не понять. Вы, русские, – примитивные люди. Вы упорны, как… Я говорю вам прямо: человек ваших лет выйти из лагеря живым не может. Он непременно умрет там. Недавно вам было сделано превосходное предложение, за которое вы должны были бы ухватиться. А вы… Чего вы хотите? Чего вы не хотите?

– Я не хочу иметь дело с шантажистами вроде господина Раубенгеймера.

– Как бы смеете говорить подобные вещи? В Хамельбурге вы издевались над моим адъютантом Пельтцером, над почтенным генералом Дрейлингом. А здесь оскорбляете «старого борца»[36] Раубенгеймера. Пытаясь устроить вашу судьбу, он приехал к вам…

– Он приехал ко мне как ученый инженер, как профессор. Но это шантаж, потому что на деле он такой же… эсэсовец, как вы.

– Мундир? Глупо, генерал, глупо. Что такое мундир? Тряпка, как и всякая другая. Было время, когда я видел кайзера Вильгельма II в красном бархатном плаще ордена Черного орла. А чем это кончилось? Судить о людях по мундиру, который они носят, – чепуха.

– Не всегда.

– Ну-н?

– Мундир СС отличается от всех прочих тряпок необыкновенным свойством. Разум людей, которые его надевают, вывихнут на сторону, а сердце обросло щетиной…

Карбышев взглянул в глаза Бредероде и замолчал. Глаза эти были холодны, как зимнее небо, и полны тяжелой, непримиримой, жестокой ненависти.

– От вас не требуется ничего, кроме лояльного отношения к фюреру и его власти. Вы же не хотите быть лояльным.

– Не хочу.

– Тогда…

Два офицера СС впихнули Карбышева в лифт. Кабина стремительно опустилась с четвертого этажа в подвал. Дверь ее открылась. Несколько пинков в шею и спину живо продвинули Карбышева по коридору. Опять – открытая дверь. За ней почти пустая, кругом зацементированная одиночная камера с ослепительно яркой лампой под потолком. Дверь захлопнулась. Карбышев протянул руку к кувшину с водой. Ему показалось, что вода мутновата. Но он очень хотел пить и налил в кружку. Напрасно. Едва его губы коснулись жидкости, как сейчас же и отдернулись: вода имела вкус огуречного рассола.

* * *

Через несколько суток пребывания в берлинской тюрьме гестапо жажда, терзавшая Карбышева, сделалась нестерпимой. Две или три ночи он не спал совсем, – отчасти от жажды, отчасти из-за постоянного, ни на миг не притухавшего яркого света, от которого болели и гноились глаза. Пытка? Настоящая. Карбышев объявил голодовку, перестал есть. Он неподвижно лежал на койке, закрыв глаза руками, и думал. О чем только не передумал он за эти четыре дня! На пятый – притушили свет и принесли хорошей, чистой и свежей воды. Он стал понемножку есть, следя за тем, как прозрачная легкость, до краев заполнившая его тело во время голодовки, постепенно вытеснялась из него пищей. А это была удивительная, чудесная легкость: Карбышев лежал на койке и вместе с тем ходил по облакам, – per aspera ad astra,[37] это был странное состояние, похожее и на сон и на обморок, но еще больше – решительно ни на что не похожее.

Когда оно мало-помалу исчезло, в камеру вошел человек с низким, звериным лбом и перешибленным носом. Он поставил свой портфель на пол у двери, аккуратно прислонив его к стенке, и сказал, пристально вглядываясь в изможденное, землистое лицо Карбышева, как бы обскабливая его глазами:

– Позвольте представиться, господин генерал: следователь политической полиции по особо важным делам Эйнеке. Чтобы сразу же исключить всякую возможность возникновения разговоров о шантаже, ставлю вас в известность, что я старый член национал-социалистической партии и глубоко убежден в том, что СС есть моральная опора армии, гарантирующая ей безопасность со стороны тыла.

– Что вам нужно? – спросил Карбышев.

– Получите и распишитесь в получении.

– Что вы мне принесли?

– Тысячу марок.

– Что за марки?

– Это отобранные у вас деньги.

– Когда они были отобраны?

– Когда вас брали в плен.

– Не помню.

– Естественно. Вы были без сознания. Теперь эти деньги возвращаются вам.

– Они мне не нужны.

– Вы ошибаетесь. Деньги не могут быть лишними. Получите и распишитесь…

Советник по особо важным делам развернул ведомость.

– Вот здесь.

Карбышев увидел свою фамилию. Шкура на голове Эйнеке быстро задвигалась взад и вперед.

– Пусть вас не смущает название этой ведомости. Денежные операции требуют тщательного оформления в документах. В конце концов, не все ли равно? Вы распишетесь в ведомости о выплате жалованья пленным офицерам «НОА», но… ведь никому же и в голову не придет считать вас состоящим на германской службе. Я знаю, какие великолепные предложения вам делались. Однако пренебрежение, с которым вы их отвергли, еще великолепней. Так что…

– Вон, негодяй! – крикнул Карбышев, вдруг все поняв и почти задыхаясь от ярости. – Вон, падаль!

– Потише, приятель, – грозно сказал Эйнеке, кладя руку на пистолет, – я и не собираюсь тебя принуждать. Не хочешь? Черт с тобой!

Он поднял с пола свой портфель, сунул в него ведомость и, покрутив кулаком перед самым лицом Карбышева, быстро вышел из камеры.

Карбышев долго сидел на своей койке, в неподвижной позе бесконечно усталого человека. Его маленькая, сжавшаяся в комок фигура казалась в эти минуты живым олицетворением бессилия. Всякий, взглянув на него, так бы именно и подумал. А между тем никогда еще, с самого начала своих невзгод в плену, Карбышев не был так далек от «скисания», как теперь. Раньше он говорил: «Чем лучше, тем хуже». Теперь же мог сказать: «Чем хуже, тем лучше». Полоса физических и моральных страданий, которую развернули перед ним берлинские гестаповцы, не пугала его нисколько. Как началась эта полоса, так и кончится – когда-нибудь. Но спотыкаться, оступаться, сходить с этой полосы Карбышев не собирался, как не собирался, впрочем, и падать под ударами. Надо было отбиваться и идти к концу. Надо было верить в свою испытанную двужильность…

И Карбышев ничуть не сомневался в своих силах. Настолько не сомневался, что, разделавшись с Эйнеке, в тот же день объявил вторую голодовку и голодал целую неделю.

* * *

В лагере под Берлином, куда вывезли Карбышева «на поправку», все было более или менее по-хорошему. Кормили, правда, скверно и вкусным словом «Tee»[38] называли настой из какой-то вываренной травы. Но не издевались, не шантажировали, не мучили репрессиями. Карбышев очень быстро пришел здесь в себя, стал по-прежнему подвижен и бодр; взгляд его умных, горячих глаз оживился, и по губам заскользила легкая, беглая полуулыбка. Лагерное начальство о нем говорило: «Der Russe ist nicht dumm![39]». Чаще всего ему приходилось иметь дело с молоденьким вежливым лейтенантом – тем самым, который снял с него наручники в поезде перед Берлином. Этот лейтенант продолжал источать сладкий запах «Виргинии», но носил теперь не прежнюю общевойсковую форму, а какую-то совсем другую, чуть ли не дивизии противовоздушной обороны, со знаком прожектора на рукаве. Однажды он сказал Карбышеву:

– А я не ошибался, когда, если помните, говорил, что вы назначены для обмена, господин генерал.

– Думаю, что ошибались.

– Нет. Вы скоро убедитесь в этом.

С каждым днем режим в подгородном лагере смягчался. Пленные открыто читали «Фелькишер беобахтер». Карбышев видел в чьих-то руках «Ангрифф». Объяснение напрашивалось. Конечно, дело было не в том, что какой-то Бредероде морально переродился или Эйнеке перестал быть животным, а в тех событиях, которые совершались на «русском» фронте. Наголову разбитые гитлеровцы отскочили от Сталинграда. Это значит, что фашистский тигр тяжко ранен и видит перед собой конец. Режим не просто смягчается, а трещит. С одной стороны, официальная болтовня о «решающем весеннем наступлении»; с другой – трусливый шепот тюремщиков: «Россия – страна большая, разве можно с ней справиться…» Характер и исход войны определяются политикой классовой борьбы воюющих сторон, – в этом суть. Фашистский тигр смертельно ранен и должен погибнуть. Предчувствие конца было особенно ясно видно на смущенных лицах лагерных офицеров, когда советские войска пошли в наступление на Харьков. Двадцать второго февраля – четверть века Красной Армии – лейтенант с прожектором на рукаве, многозначительно улыбаясь, сказал Карбышеву: