Вильгельм Генацино - Зонтик на этот день

• Название: Зонтик на этот день
• Автор: Вильгельм Генацино
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94278-554-6, 3-446-20049-5

Герой Генацино, при всей его своеобычности, очень понятен и, пожалуй, симпатичен, ибо кто из нас свободен от самого себя, даже если удается быть свободным от обстоятельств…

Деньги можно зарабатывать разными способами, например испытывая новые модели обуви: ходишь себе по улицам, разнашиваешь ботинки (чтобы потом написать отчет) и размышляешь при этом о «глобальной странности жизни», изыскивая все возможные пути этой жизни противостоять.

---

7

Я все никак не могу понять, что мне напоминает Сюзаннина квартира. Мы сидим за большим овальным столом, покрытым камчатной скатертью. Салфетки из той же ткани, такие жесткие и гладкие, что я не сразу приноровился вытирать ими рот. На закуску был подан салат из артишоков с кедровыми орешками, потом появились запеченные морские гребешки с прощутто. По части готовки Сюзанна большая мастерица, только зря она стала так долго объяснять, откуда берутся кедровые орешки и морские гребешки и каковы их основные свойства. Слева висит репродукция Хуана Миро, справа – репродукция Магритта, обе картинки под стеклом. На трех стульях, стоящих рядком без дела у левой стены, разложены шелковые подушечки, которые, вероятно, предназначены для того, чтобы можно было походя погладить их рукой. Я понял, что мне напоминает Сюзаннина квартира. В ней есть что-то от магазина нижнего белья и одновременно от бонбоньерки, из тех, что были в моде в семидесятые годы. В стеклянном шкафчике расставлены куколки, фарфоровые зверушки, а между ними лежат старинные столовые приборы, значки и нитка жемчуга. С таким же успехом здесь могли бы лежать конфеты, фотографии, шоколадки и шелковые ленточки. Полчаса назад я назвал гостиную Сюзанны «элитным рестораном Маргариты Мендоза», чем привел Сюзанну в полный восторг Поскольку не все из присутствовавших знали, кто такая Маргарита Мендоза, я рассказал о том периоде жизни Сюзанны, который был связан с театром. Рассказывая сей эпизод, неизвестный широкой публике, я испытывал некоторое чувство неловкости, но этого, кажется, никто не заметил. Сюзанне моя интерпретация событий, судя по всему, понравилась. Во всяком случае, когда я закончил, она подошла ко мне и с чувством обняла. Теперь, по крайней мере здесь, в своей собственной квартире, перед собравшимися гостями, она могла по праву выступать как представительница артистического мира. Сюзанна вкатывает в комнату изящный металлический столик на колесиках. Приехал десерт – запеченные персики, украшенные кремом из маскарпоне. Сюзанна подходит к моему стулу и, слегка перегнувшись, передает тарелки с десертом через мое плечо. Сквозь тонкий шелк ее светло-серого платья я чувствую легкое напряжение, исходящее от ее тела. Сюзанна сегодня надела вечерние босоножки из жатой лакированной кожи с бантиками из розового сатина. Я мог бы прочитать собравшимся небольшой доклад о ее босоножках, но это, наверное, будет не очень кстати. Пожалуй, лучше не буду, или, может быть, чуть позже. Кроме Сюзанны и Химмельсбаха, я никого тут не знаю. Химмельсбах не обращает на меня никакого внимания. Он оживленно беседует со своей соседкой, которая, как выяснилось, работает в турфирме массовиком-затейником. Она радостно сообщила о том, что у нее самой в последнее время с фантазией так же туго, как и у туристов, которых она должна развлекать. Какое-то время спустя она громогласно заявила, что скоро бросит свою работу. Могла бы говорить и потише. Всякий раз, когда я смотрю на Химмельсбаха, я прихожу в какое-то нездоровое возбуждение. Что-то не похоже, чтобы он недавно стригся, хотя полной уверенности у меня нет. Вот уже пятнадцать минут, как я борюсь с подступающей тошнотой, вызванной вынужденным соседством с Химмельсбахом. Это состояние напомнило мне один неприятный эпизод. Лет пятнадцать тому назад я отправился в отпуск на машине, тогда у меня еще была машина. На каком-то этапе мне пришлось ехать через Абруццы. Все то время, пока я спускался по серпантину вниз, меня страшно мутило, как сейчас, я промучился до самого последнего витка, не в силах справиться с дурнотой и не зная, вырвет меня, наконец, или нет, – прямо как сейчас. По дороге сюда я прикидывал, как мне себя держать и как разговаривать, – серьезно и значительно или, наоборот, игриво и легко. В настоящий момент я чувствую внутри 1какое-то беспокойство и вместе с тем смущение – очень неприятное сочетание, и я уже знаю, чем это кончается. Это кончается тем, что я как будто весь засыхаю и пребываю в состоянии глухой засушенности, из которого мне потом не так-то легко выйти. Моя соседка справа (Сюзанна сидит слева от меня), фрау Балькхаузен, погрузилась в легкое оцепенение. О своей работе в элитном доме престарелых, где она служит менеджером по рекламе, она уже рассказала во всех подробностях, а больше ей, судя по всему, рассказывать не о чем. Наверное, она ждет, что теперь я примусь ее развлекать, но моя внутренняя засушенность все еще держит меня в тисках. Фрау Дорнзайф (так зовут массовичку) жалуется на то, что ей не везет с ухажерами: как только кто-нибудь начнет ухаживать, так обязательно придурок. Мне очень нравится это ее суждение, которое явно адресовано Химмельсбаху; но Химмельсбах пропускает его мимо ушей и продолжает мирно беседовать с фрау Дорнзайф. Сюзанна смеется.

– Раньше я этого не замечала, а теперь как подумаю, так ужас берет! – говорит фрау Дорнзайф. – Ведь с кем мне приходится работать? Со стариками, больными, с какими-то неприбранными типами или совершенно деградировавшими личностями! Кошмар!

Фрау Дорнзайф самой становится очень весело от своих слов. Химмельсбах уставился в свой бокал.

– В один прекрасный день, – говорю я, обращаясь к фрау Дорнзайф, – вы заведете роман с одним из этих жутких типов.

– Ни за что на свете!

– Вот увидите, – говорю я, – в один прекрасный день вы перестанете сопротивляться! Человек начинает любить другого тогда, когда ему от него уже никуда не деться; когда уже никуда не сбежишь, не убежишь, тогда начинаешь любить другого, хотя и знаешь, что этот, другой, будет предъявлять к тебе совершенно невозможные требования.

– Браво! – восклицает Сюзанна.

– Как это скучно, – говорит фрау Дорнзайф.

– Самые скучные возлюбленные – самые глубокие и долговечные, – говорю я.

– Это ж надо такое сказать, – вздыхает фрау Дорнзайф.

– Как это у тебя там было с любовью? – спрашивает Сюзанна. – Повтори-ка еще раз.

– Человек любит другого тогда, когда он перестает спасаться от этого, другого, бегством, хотя и подозревает, что ему будут выдвигаться невозможные условия.

– Требования, – уточнила Сюзанна.

– Что?

– …хотя ты и знаешь, что этот другой будет предъявлять к тебе совершенно невозможные требования, сказал ты, – говорит Сюзанна.

Вот уж не думал, что мое определение любви, которое мне самому представляется не стоящим ни малейшего внимания, найдет у Сюзанны такой живой отклик. Все, кроме Химмельсбаха, смотрят на меня. Надо бы промочить горло, чтобы выйти из состояния засушенности.

– Не могли бы вы пояснить свою мысль? – подает голос фрау Балькхаузен.

Я выдыхаю и одним глотком осушаю свой бокал.

– Любовь, – говорю я, – это когда перечеркиваются все твои прежние представления о любви, понимаете?

– Нет, – говорит фрау Дорнзайф.

– Не думаю, – говорю я, – что вам самой нравится испытывать такое отвращение по отношению к неприбранным мужчинам и деградировавшим личностям. Вам совершенно не хочется ненавидеть их, во всяком случае не всех и не всегда. Вам хочется найти хотя бы одного, который не будет вызывать у вас отвращения, и, если вам удастся найти когда-нибудь такого и полюбить его, вы полюбите и свое чувство вины, и будете любить его даже больше, чем…

– Что это вы такое говорите? – встревает фрау Дорнзайф. – Я совсем уже запуталась! Какое отношение любовь имеет к чувству вины?

– Самое непосредственное, – говорю я. – Потому что ваш избранник принадлежал прежде к числу тех, кого вы не принимали, и теперь вы, ввиду этого ничем не оправданного неприятия, неизбежно будете испытывать чувство вины по отношению к этой отвергнутой вами массе.

Господин Аухаймер, адвокат, работающий в той же конторе, что и Сюзанна, поднимает указательный палец и спрашивает:

– Вы имеете в виду вину в строго юридическом смысле или нашу общую вину, в ветхозаветном смысле, конституирующуюся как первородный грех?

– Да все равно, как вы назовете эту вину, – говорю я. – Речь идет о вине, которая незаметно накапливается, пока человек себе живет и полагает, что он ни в чем не виноват.

– А позвольте спросить, каковы, по вашему мнению, причины, приводящие к возникновению так называемого чувства вины?

– Всякий живой человек, – отвечаю я, – осуждает других людей, живущих вместе с ним, и это может продолжаться очень долго, десятилетия. В один прекрасный день мы начинаем понимать, что превратились в судей, то есть, иными словами, каждый отдельно взятый человек стал судьей. Чувство вины, которое неизбежно возникает в момент осознания такого положения вещей, переносится тогда на того единственного виноватого, которого мы оказываемся в состоянии полюбить. Вот и получается, что мы любим свою вину.

Сюзанна смотрит на меня сияющими глазами. Она в восторге оттого, что у нее в доме ведутся такие серьезные разговоры. Я не знаю, понимает ли она, что все это я затеял только ради нее. Думаю, что нет.