Елена Стяжкина - Фактор Николь

• Название: Фактор Николь
• Автор: Елена Стяжкина
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Она является в жизнь взрослых людей в шляпке с фруктами, в розовом пуховике и с астральными оргазмами. Ее зовут Николь. Николь Николаевна. Она нелепая, искусственная, нахальная и сумасбродная. Она – опасное и асоциальное явление. Ее боятся двадцатилетние и сорокалетние. От нее спасаются бегством, а она смеется и никогда не перестает.

Но иногда кажется, что ее зовут Карлсон. А всех взрослых людей по-прежнему зовут Малышами.

Карлсон не может научить Малышей быть хорошими. Но пытается научить их быть живыми.

---

Сначала клинику.

Потому что по-настоящему он не был врачом. Ему бы подошло почетное советское звание «заслуженный организатор науки».

Когда в девяностые все рушилось, он просто быстрее всех развел костер, полез в драку и спрыгнул с парашютом. Он вертелся так быстро, что никто не заметил, какой он не врач. Кроме Потапова-старшего…

Никита Сергеевич остановил машину в переулке, посигналил так громко, что «хонда» поморщилась. Ирина Константиновна, начмед клиники, вышла из подъезда… Из тьмы в свет. Лампочку на первом этаже упорно выкручивали хозяйственные… кто? Соседи? Бомжи? А им зачем? Кто-то выкручивал лампочку. Поэтому раз в два дня Никита Сергеевич привозил Ирину Константиновну домой, проверял санитарное состояние подъезда, неохотно ужинал и час или два гладил Ирину Константиновну по спине. По голой, глянцевой, ухоженной и одинокой спине.

– Привет, – сказала Ирина Константиновна, негромко прикрывая за собой дверь. – Поехали? У нас сегодня немцы и матушка рожает. Мне звонил дежурный врач.

– А если один человек полюбил другого человека, то что ему нужно делать? – спросил Никита Сергеевич.

– Бежать, – твердо сказала Ирина Константиновна.

– А тому, кого полюбили?

– Тоже бежать. Только в другую сторону.

– Ира, ты считаешь, что мир по-прежнему стоит на трех китах?

– Нет. Он стоит на мне. И на тебе. На санитарке Люсе, которая вчера избила тряпкой хозяина холдинга «Арс».

– Он что, плохо тужился?

– Он пыжился. И мешал родовспоможению своей жены… Кричал: «Катя, Катя, у тебя между ног головка! Тебе сейчас сфотографировать или потом?»

– Пьяный был?

– Нет, у него первые роды… Всё в новинку… А при чем тут киты?

– Просто мне казалось, что земля круглая. И если один человек бежит в одну сторону, а другой – в другую, то рано или поздно они… это… окажутся снова вместе.

– Это только в том случае, если хотя бы один из них не прекратит бежать, – сказала Ирина Константиновна. И без паузы, тем же тоном, с теми же серыми, как будто никакими, обманчиво пустыми глазами «добила»: – Я должна спросить, что у тебя случилось? Никита Сергеевич покачал головой.

* * *

С тех пор как я пришла к выводу, что мужчины – тоже люди, но только очень маленькие, я перестала на них смотреть. Смотреть со значением. Примерять их голову к своей подушке.

Некоторые считают, что это с моей стороны просто верность мужу.

Может быть, только тогда двоим. Хотя официально мы в разводе. И с Гришей, и с Мишей. (Это всего половина моих разводов.)

Поэтому по понедельникам, средам и пятницам я верна Грише. Он у нас ужинает, выносит мусор и спит на диване в «зале». А по вторникам и четвергам я верна Мише – мы ходим гулять, ссоримся, потому что он ревнует меня к Грише (совершенно напрасно!), мы вместе воспитываем Кузю. Несмотря на то что он не является ее биологическим отцом, мы все (то есть я и Кузя) осознаем, что Миша – самый лучший воспитатель. Он – последовательный, интеллектуальный, читающий. Он – настоящий инженер-конструктор. Такой настоящий, что даже работает по специальности в частной строительной фирме.

Он очень хороший человек, моя Кузя для него – всё. Но он не любит собак. Одну из них он съел. На стажировке в Южной Корее. Я могла бы об этом не знать. Я, например, долго не знала о том, что Гриша увлекался моделями. Когда он мне об этом сказал, я сначала подумала, что он собирает вертолеты или автомобили. Клеит им колесики и пропеллеры, аккуратно расставляет по полкам в гараже.

Нет, я не придурок жизни, хотя многие думают обо мне именно так. Но это – неправда. Просто я выступаю за счастливое неведение. Я могла бы создать партию счастливого неведения, и миллионы женщин с удовольствием поддержали бы мой избирательный лозунг «Знание – слабость».

От знания про собак и моделей у меня такая слабость в ногах, что я и убить могу ненароком.

А по субботам и воскресеньям у нас Рома.

Я не люблю Рому. Так звали и моего первого мужа, который пил, бил и гулял, а потом стал улыбаться мне с лайт-боксов. «Будущее за нами!» – говорит мне Рома с плаката. А я волнуюсь, что вот это «нами» – опасный симптом недолеченного алкоголизма. Кто эти «мы» – Рома, его черти, белочка и маленький крокодильчик?

Нет, это все-таки счастье, что по субботам и воскресеньям у нас другой Рома. Он не такой. Он студент. Изучает международную экономику, наверное затем, чтобы превратить ее в отечественную. В этом смысле он – Штирлиц, хотя похож на Роджера Федерера. У него крупный обиженный рот, хороший замах, высокая скорость подачи и аппетит. Еще он смешной. И не пьет…

Но я его не люблю, потому что он хочет взять Кузю замуж, а прямо об этом не говорит.

У меня складывается такое ощущение, что в выходные он старается меня к себе подготовить. Он показывает мне все свои недостатки: постоянно моет посуду, чистит чашки содой, удаляет паутину из высоких углов, вставляет замки и подтягивает петли… слава богу, что не на моих колготках…

И при чем тут «стерилизация и живодерня»?

Кто стерильный? Я? Я, которая не хочет представлять себе голую мужскую попу, предполагая, что попе будет холодно? Я, которая не интересуется бицепсами и трицепсами, потому что человек имеет право не быть идеальным?

Почему Николь считает меня взрослой?

Если бы старой… У старых есть мудрость и чудо. Пусть даже в таблетках или памперсах. У старых есть вдох и может не быть выдоха. Старость – это почти свобода. Это милая одинаковая бородатость мужчин и женщин. Это много-много рассветов, в которые не спится. И много-много закатов, в которые не спится тоже. Старость – это очки, книги и возможность быть умнее, чем самый умный автор. Старость – это вселенная.

А взрослость – безнадега.

Поэтому с шести до семи (утра, конечно) в тренажерном зале я качаю свои мышцы без всякой задней мысли кого-то ими напугать… С семи до восьми я пытаю компьютер на предмет «что там вообще в мире делается», чтобы быть готовой «набросать речь». Я пишу речи. Это не работа, это доход. Причем дойти можно и от смеха, и от страха… Те, которым нужны речи, записаны с четырнадцати до шестнадцати. Плюс два часа на опоздания. С восьми до девяти утра я готовлю из того, что купила вчера с девятнадцати до девятнадцати тридцати. Потом я кормлю собак и еду туда, где дохода нет. Туда, где большие залы, темные коридоры, резкий бумажно-сигаретный запах под табличками «Курить запрещено…» Я бы хотела служить в театре, но служу в педагогическим институте. В день даю по три-четыре спектакля. Контингент зрителей, конечно, абонементный. Но у меня – аншлаги.

В двадцать часов я вычитываю гранки своих статей в ежедневной газете. В редакцию совсем не идут корректоры. А куда идут корректоры? Они вообще бывают? Или корректоры – это последний советский миф?..

Перед сном я люблю Кузю. Кормлю собак, Гришу или Мишу.

Ночью я немного пишу. Речи, статьи, лекции и еще о той жизни, которой у меня нет.

И Алексу я пишу ночью, потому что у него там день и он может ответить быстро.

«Не трогай ее. Дурдом не выход. Целую. Оля».

Но Алекс… («Ласточка ты моя…» – он так сказал мне при встрече. Я помню.) Но Алекс думает, что у меня ночь, и отвечает медленно, стараясь подстроиться под мое утро. Он отвечает мне в то время, когда я стою в пробке и радуюсь тому, что жизнь может быть медленной. Я улыбаюсь – я люблю пробки. А он отвечает мне своей ночью. Не спит…

«Психически больные люди должны быть изолированы от общества и от себя самих до полного выздоровления. Решение обжалованию не подлежит. Алекс».

Он больше не называет ее тушкой.

И я знаю, как бывает, когда решения не подлежат обжалованию.

Такие решения я ненавижу больше всего.

Во что будем играть? В «Побег из Шоу-Шенка» или в «Неспящие в Сиэтле»?

* * *

В первой половине дня мама мальчика – музыкальный работник. Педагог в Центре раннего эстетического развития. Здесь ее зовут по имени-отчеству – Наталья Станиславовна. «Вовна-вовна-вовна», – бежит за ней по коридору. «Вовна» – это по-украински «шерсть».

Шерсть в конце имени. Что-то в этом есть? Должно быть?

Шерсть в конце имени – это варежки, шанежки и борщ. Полный набор смысла жизни. Борщ и Дебюсси – несовместимы. Об этом знает даже Наташино «до» в слегка расстроенном фортепиано. Знает и пахнет бульоном. А «ре» – пирогом с капустой.

В первой половине дня Наталья Станиславовна чувствует себя лучше, чем в конце месяца. Потому что в конце месяца она – бухгалтер трех ЧП. Уважаемый человек, добытчик. Но – «Наташ». Без окончательной «а».

Маме мальчика неуютно и с «вовной» и без «а». Ей хорошо только с Потаповым. Но к буквам это не имеет отношения.

– Наталья Станиславовна, – говорит девочка Дина, рассматривая ноты. – А если будет конец света, то мы с вами – зачем? Пианино же сразу пойдут на дрова.

Дине десять лет. И у нее действительно раннее эстетическое развитие. Она увлекается апокалипсисом и моделированием одежды для кукол. Дина совсем не любит музыку. И мама мальчика ее понимает.