Сергей Кузнецов - Шкурка бабочки

• Название: Шкурка бабочки
• Автор: Сергей Кузнецов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-699-12668-6

«Когда-то я мечтал быть рок-звездой. Стоять на сцене, залитой кровью, как Игги Поп или Ник Рок-н-Ролл. Моя мечта сбылась. Я стал серийным убийцей».

Интернет-газета рассказывает о преступлениях маньяка-убийцы. Амбициозная журналистка, склонная к мазохизму, ищет экстремального секса. Маньяк убивает снова и снова. Эти двое искали друг друга всю жизнь. Там, где они встретятся, останется лишь пустота и боль. А боль не знает лжи.

«Я бы хотел написать книгу, где красота природы и красота смерти слились бы воедино. Эта книга была бы ложью – потому что, когда убиваешь, не думаешь о временах года. Убивая, ты просто убиваешь. И внутри у тебя – только ужас. Ужас и возбуждение».

Если я услышу слово «любовь» – я тебя ударю.

Новый роман Сергея Кузнецова бьет наотмашь.

---

Сергей Кузнецов Шкурка бабочки

Я хотел посвятить эту книгу двум моим друзьям. Они отказались ее читать и выразили пожелание, чтобы их имена никак не были с ней связаны. Поэтому я посвящаю роман моей жене Кате: она не имеет к этой истории ни малейшего отношения, однако ее любовь помогает мне выживать в этом прекрасном мире.

Горела Жанна, с людьми говорила: «Видите, я платье сняла, голову побрила.

Видите: я ничего не скрываю, кожу как второе платье срываю.

Трогайте мясо, перебирайте вены, на всё осталось мгновенье».

Александр Анашевич

1

Тебе десять лет, может быть, меньше. Ты едешь в метро вместе с мамой, смотришь вперед сквозь прозрачные двери вагонов. Ты вдруг замечаешь: там, далеко впереди, что-то случилось: люди в непонятном испуге вскакивают и бегут против хода поезда, словно спасаясь, бегут, пока не упираются в запертые межвагонные двери – и дергают ручку, дергают, дергают… но вот уже лица их искажаются, паника сдувает привычные черты, как ветер сгоняет рябь с поверхности пруда. Что-то невидимое приближается, безымянное, бесформенное, страшнее смерти, невыносимее кошмара. То, о чем они знали всю жизнь – и всю жизнь пытались забыть.

И вот головные вагоны медленно входят в прозрачную стену сгустившегося ужаса, а ты не можешь больше смотреть на лица, распластавшиеся по стеклу, на рты, раскрытые в немом крике, на глаза, вылезающие из орбит, – и переводишь взгляд на пассажиров еще нетронутых ужасом, сидящих в соседних вагонах, и снова видишь, как легкая тень беспокойства сменяется паникой, как они вскакивают и бегут, бегут и бьются о запертые стеклянные двери… а невидимая стена все ближе и ближе, неотвратимо, как во сне. Но сам ты не покидаешь своего места, не ищешь материнской руки, а только с облегчением думаешь, что осталось совсем недолго.

Это только мои фантазии. Мне было лет десять, может быть, меньше, и я часто воображал себе эту картину. С возрастом, впрочем, все изменилось: уже не стена, а скорее, волна, волна далекого холодного моря, леденящего кровь, волна, катилась по поезду от головы до последнего вагона. Но теперь никто не вскакивал с мест, все сидели, пока дрожь не сминала лицо, словно рука – использованный бумажный платок.

Да уж, я был мальчиком с богатым воображением. Повзрослев, я стал рассказывать, что в детстве верил: в метро есть место, где тонким слоем ужаса в тоннель просачивается ад – и поезда проезжают сквозь него так быстро, что лишь особо чувствительные люди успевают заметить. При словах «особо чувствительные» я смотрел на девушек со значением; иногда это срабатывало.

Теперь я знаю – чувствительность тут ни при чем. Это мой персональный ад, мой личный ужас, мой концентрированный ночной кошмар. Пассажиры о нем не догадаются, ничто не исказит лиц, ни один волос не шевельнется. Только я замечаю следы, только я чувствую приближение, только мне внятен язык вещей и предметов, тщетно предупреждающих меня о приближении.

Волоски на шерстяных шарфах поднимаются дыбом, кожаные пальто покрываются мелкими трещинами, перья лезут из пуховиков, словно пытаясь убежать, чулки плотнее прижимаются к ногам, краски рекламных плакатов теряют цвет, стекла вагонов вот-вот стекут на сиденья, поручни съеживаются под рукой, двери кричат от ужаса. Все замирает, словно выключили время, стихает грохот колес, и вдруг ты слышишь, о чем говорят две девочки у закрытых дверей. Одна маленькая, худенькая, с черными растрепанными волосами, другая – длинноногая, стройная, светловолосая. Еще минуту назад они смеялись, пихали друг дружку, обсуждали, на что потратят свои первые деньги, а теперь их лица постарели на десять лет, и ты слышишь, как светловолосая говорит: «Я не могу поверить, ее нет больше» и вытирает глаза платком, скомканным, как твое лицо, а маленькая берет ее за руку и отвечает: «А я все никак не могу заплакать». И вот уже звуки становятся глуше, по краям зрения пространство сворачивается, как старые обои на сырой стене, в глазах темнеет, словно весь мир скрывается за крутящимися черными спиралями: набегает, настигает, накатывает. Трудно дышать, тело теряет очертания, превращается в черный кокон, отчаяние и безнадежность сгущаются: протяни руку – и прикоснешься.

Старый детский ужас? Нет, не ужас – тоска, концентрированная тоска, удушье, неумолчный шум в ушах, ток собственной крови, тьма, тьма, темное облако виснет на складках одежды, цепляется за выпуклости лица, за прилипшие ко лбу волосы, за обкусанные пальцы.

Этот кокон, это облако ты несешь с собой, выходя из метро. Ты будешь разговаривать, обсуждать дела, принимать решения, вести деловую переписку. Ты будешь флиртовать с девушками, играть со своими детьми, улыбаться знакомым, пытаться жить, как всегда. Но в такие дни, протянув руку, ты можешь коснуться предела ада: страдание сочится из приоткрытых дверей, стекает по стенам домов, бутылочным стеклом хрустит под ногами; каждый жест причиняет боль, каждое прикосновение отзывается судорогой, твоя кожа растворяется, остается только голая, кровоточащая плоть, едва прикрытая серым облаком тоски.

Мне очень трудно в такие дни. Чтобы хоть как-то справиться, я начинаю вспоминать женщин, которых убил.

2

Пиликающий электрический сигнал. Не металлический раскат, не перезвон колокольчика – искусственная трель микрочипа. Звонит будильник, купленный в «Икее», детский будильник, разноцветный, плюшевый, с большим циферблатом, желтыми стрелками. Из-под одеяла – рука, худая рука с серебряным колечком на указательном, с едва различимым шрамом чуть выше локтя. Ладошка прихлопывает синюю бархатистую пимпочку, звон затихает, рука исчезает.

Тебе не хочется открывать глаза, не хочется просыпаться. Как сквозь полуприкрытые веки мы видим угол подушки, прядь волос, край одеяла. Спать, укрывшись с головой, спать, запеленав себя потуже, спрятавшись, укрывшись, словно в коконе, спать только так, всегда, с самого детства.

– Доброе утро!

Кому ты сказала «доброе утро!» глуховатым спросонья голосом? В комнате никого нет. Желтый – под цвет стрелкам часов – солнечный зайчик на разноцветном килиме у кровати, матовый, ничего не отражающий экран раскрытого лэптопа, меховой розовый заяц, притаившийся между стенкой и твоим телом. Доброе утро, словно пытаешься сама себя разбудить. В самом деле, доброе утро, Ксения.

Да, тебя зовут Ксения, ты живешь в съемной квартире, 250 долларов в месяц, дешево, по знакомству. Это примерно треть твоего заработка, всё как на Западе, всё как у взрослых. Ты совсем взрослая, тебе 23 года, ты работаешь в отделе новостей интернет-газеты «Вечер.ру». Ви-и-си-эйч-и-ар точка ру, не очень известная газета, второго эшелона, вы, может быть, не слышали, но новости у нас хорошие.

За окном – дождь, на дворе – декабрь, серое небо, ни единой снежинки. Солнечные зайчики только померещились со сна. Вдень ноги в мохнатые тапки, возьми с кресла белый халат, ткни пальцем в кнопку Play, сделай погромче. «Готан-квартет» играет ремикс Гато Барбьери. Так начинается утро.

По дороге в ванную ты не можешь удержаться, смотришь почту. Пять писем, четыре спама, два из них предлагают увеличить член и грудь. Не надо ни того, ни другого – члена у тебя нет, грудь хороша своя.

Как ты выглядишь? Худая, невысокая, с растрепанными черными волосами, припухшими спросонья губами, большими глазами, что никак не откроются с утра. Ты смотришь пятое письмо. Ага, от твоей подруги Оли, вот и хорошо, что не по работе. Впрочем, откуда бы по работе, ты легла в три, встала в восемь – в это время все спят, никто не пишет рабочих писем.

Ты проходишь в ванную, включаешь душ, замираешь перед зеркалом, пытаешься собрать в голове сегодняшний день. Значит, что нас ждет? Рабочая текучка с утра пораньше, потом – поговорить с Пашей про деньги, ланч в «Кофе Хаузе», мамин день рождения, просила быть к семи и не опаздывать. Вздыхая, сбрасываешь халат, смотришь в зеркало, уже покрытое капельками ванной росы: здесь влажно, парко и тепло, ты так любишь.

Кровоподтеки на груди и на плечах почти не видны, а вот бедра – охо-хо-хо. Да и шрамы на ягодицах отзываются на обжигающую воду. Да, ты любишь, чтобы тело надолго запоминало любовные свидания. Ты любишь, когда тебе делают больно. У тебя дома небольшой склад разных забавных вещиц, черных кожаных игрушек, хлыстов, кляпов, зажимов для сосков. В хорошие дни ты не видишь ничего необычного в своих пристрастиях. Ты думаешь об этом примерно так: иногда я хожу танцевать буги-вуги в клуб на Кропоткинской, иногда – прошу меня бить и делать мне больно. Что секс, что танцы: главное – хороший партнер. Так ты думаешь в хорошие дни, а в плохие дни вспоминаешь, что секс – не танцы, и человеку с твоими вкусами нелегко найти достойного партнера. Нелегко, но ты как-то справляешься. Более или менее.