Полина Дашкова - Небо над бездной

• Название: Небо над бездной
• Автор: Полина Дашкова
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-062133-0, 978-5-271-25301-0

Открытие, случайно сделанное профессором Михаилом Владимировичем Свешниковым в 1916 году, влияет на судьбу каждого, кто с ним соприкоснулся, затягивает в омут политических интриг и древних мифов, дает шанс изменить ход истории, ставит перед невозможным выбором.

В третьей книге романа «Источник счастья» Михаил Владимирович Свешников и Федор Агапкин — придворные врачи красных вождей. Перед ними разворачивается тайная механика событий 1921–1924 гг. Их пациенты — Ленин и Сталин. Вожди тешат себя надеждой получить лекарство от старости и смерти.

Прошлое переплетается с настоящим, реальность оказывается химерой, древние мифы — реальностью. Миллиардер Петр Борисович Кольт готов на все, лишь бы добыть заветный препарат. Биолог Соня Лукьянова должна разгадать тайну открытия своего прапрадеда. Цель близка, разгадка почти найдена. Остается лишь заглянуть в глаза бездне.

---

В комнате шумели, громко разговаривали, курили. Явился Тюльпанов. Он успел убедиться, что фонограф оборвал запись на самом интересном месте, был взбешен, энергично тряс спящего, гудел ему в ухо, что необходимо срочно составить подробный отчет об эксперименте, «оттуда» уже звонили, «там» ждут. Валя не реагировал. Он проснулся ровно через два часа, умылся, выпил чаю, съел ржаной сухарь и отправился навестить больного.

Линицкий лежал в отдельной палате. С ним сидели Михаил Владимирович и Бокий.

— О, наконец! — возбужденно воскликнул Бокий. — Ты-то нам и нужен, кроме тебя никто не разрешит наш спор.

Валя с порога почувствовал, что атмосфера накалена необычайно, и удивился. Он надеялся, что профессору и чекисту хватит ума не обсуждать то, что произошло в операционной. Оказывается, нет. У обоих эмоции взяли вверх над здравым смыслом и элементарной осторожностью.

— Глеб Иванович, да поймите вы, я с вами не спорю, — профессор устало вздохнул, — у вас своя точка зрения, у меня своя. В конце концов, это вопрос веры и личного выбора.

Бокий был возбужден, на скулах выступил лихорадочный румянец, глаза сверкали. Свешников, наоборот, совсем сник, говорил тихо, вяло, сидел, сгорбившись по стариковски.

— При чем здесь вера? — Бокий встал и принялся ходить по тесной палате. — Валя, объясни, пожалуйста, Михаилу Владимировичу, что под гипнозом из глубины подсознания могут всплывать вовсе не реальные воспоминания, а детские фантазии, сны, сказочные образы.

Валя сел на край койки, взглянул на Линицкого. Тот помотал головой на подушке и прошептал:

— Расскажи, что со мной было. Я ничего не помню, не понимаю, о чем они говорят.

— Они, вероятно, обсуждают твой странный лепет под гипнозом. Разговор совершенно бессмысленный. Бред, он и есть бред. Что же обсуждать?

Бокий остановился напротив Вали, посмотрел на него пристально сверху.

— Ты не слышал нашего разговора, ты только вошел.

— Хорошо, — кивнул Валя, — я готов выслушать.

— Профессор тут высказал совершенно абсурдную идею, будто Линицкий когда-то подвергался гипнотическому внушению, — Бокий жестко усмехнулся. — Профессор считает, что в одной из своих прошлых жизней Слава состоял в таинственном ордене тамплиеров.

— Глеб Иванович, да бог с вами, — от изумления профессор даже взбодрился, повысил голос. — Ничего подобного, ни о каких прошлых жизнях я не говорил!

— Минуточку! Разве не вы изволили заметить, что тамплиеры приносили клятву Бафомету?

— Ну да. Я просто вспомнил, откуда знаю это слово. Я читал в одном историческом исследовании, что тамплиеров обвиняли в идолопоклонстве и главным их идолом будто бы являлся этот самый Бафомет, который символизировал отрубленную голову Иоанна Крестителя. Ему они клялись в верности во время своих тайных ритуалов. Однако все это недостоверно, поскольку признания такого рода были отчасти выбиты под пыткой, отчасти сочинены королем Филиппом Красивым, главным гонителем ордена. Но о прошлых жизнях я не сказал ничего!

— Не сказали, так подумали! — Бокий развернулся к профессору, положил ему руку на плечо.

Никогда еще Михаил Владимирович не видел доблестного чекиста таким испуганным и нервным. Бокий сам затеял этот ненужный, скользкий разговор. Сцена в операционной глубоко потрясла его, он пытался внушить не только профессору, но и самому себе какую-нибудь логичную безопасную версию. Лихорадочно искал иносказательные формулировки, путался, горячился. Только сейчас, наконец, немного справился с волнением и медленно, четко повторил:

— Вы, дорогой мой Михаил Владимирович, подумали, что большевик, материалист, герой революции товарищ Линицкий мог под гипнозом повторить клятву Бафомету лишь в том случае, если в одной из своих прошлых жизней он был тамплиером.

Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза. Линицкий и Валя тоже молчали. Рука Бокия все еще лежала у профессора на плече. Михаил Владимирович чувствовал напряженную тяжесть и дрожь этой руки.

— Глеб Иванович, — произнес он мягко, с печальной улыбкой, — у меня есть встречное предложение. Давайте считать, что я подумал прежде всего о Вальтере Скотте. Большевик Линицкий в отрочестве увлекался его романами, воображал себя рыцарем, читал все, что попадало под руку о средневековых рыцарских орденах. Вот откуда всплыл злосчастный Бафомет.

— Оттуда, оттуда, — громко подтвердил Валя, — если кто и подвергал нашего Славу тайному внушению, то это мог быть только сэр Вальтер Скотт, давно покойный.

— Я не понимаю, о чем вы? — жалобно пробормотал Линицкий.

— Тебе и не надо понимать, — успокоил его Бокий, — ты лежи, выздоравливай. Валя, пойдем, ты мне нужен. Михаил Владимирович, всего доброго.

Линицкий не мог слышать всего разговора, то и дело отключался, проваливался в сон, но даже то, что он успел уловить, сильно взволновало его.

— Я не люблю Вальтера Скотта, — сказал он, когда они с профессором остались вдвоем, — в гимназии я читал Купера и Конан Дойля. Потом, в старших классах и в университете, увлекся Дарвином, Марксом, Плехановым. Они на меня влияли сильно. Скажите, пока тут никого нет, что все-таки я бормотал под гипнозом?

— Ничего вразумительного. К тому же я вас оперировал, был занят вашей язвой.

— Вы спасли мне жизнь, значит, теперь несете определенную ответственность. Кроме вас, никто мне правды не скажет.

— Вячеслав Юрьевич, вам категорически нельзя сейчас нервничать. Смотрите, у вас пульс частит. После операции нужен полный покой.

— Не будет мне покоя. Мне снятся кошмары. Но это вовсе не сны. Это моя реальная, проклятая юность. Я делал бомбы, изящные, миниатюрные, они помещались в дамский ридикюль. Я делал их из того, что продается в любой аптеке и бакалейной лавке. Я упаковывал их оригинально, в красивую подарочную бумагу с лентами, в музыкальные шкатулки, в большие пасхальные яйца из разукрашенного папье маше.

— Не надо, Вячеслав Юрьевич, — сказал профессор и вытер платком мокрое лицо Линицкого, — пожалуйста, не надо. Даже если все это правда, вы нашли самое неподходящее время вспоминать. Вы слишком слабы сейчас.

— При чем тут слабость? Именно сейчас я начинаю кое что понимать. Я могу заглянуть в лицо своим ночным кошмарам.

— Кошмары бывают у всех. Вряд ли стоит заглядывать им в лицо, особенно сейчас, когда вы так слабы и уязвимы.

— Нет. Я должен. После операции что-то произошло со мной. Словно какой-то отмерший орган ожил, стал чувствительным. Скажите, вы, опытный врач, где, в каком органе находится совесть?

— Не знаю. Но уж точно не в желудке.

— Перестаньте. Это не смешно. Объясните мне, как мог я, католик, поверить, что убийство — благое дело? Лишить жизни офицера охранки, судебного чиновника, обычного городового — подвиг.

— Разве вы не отказались от веры, когда пошли в революцию? — мягко спросил Михаил Владимирович.

— Наоборот, я пошел именно потому, что идеи равенства, братства казались мне совершенно христианскими. Ореол тайны, опасности, избранности. Мне казалось, мы похожи на первых христиан среди римских язычников. Я легко мог пожертвовать собственной жизнью, и постепенно чужая жизнь тоже потеряла для меня ценность. Бомба, спрятанная в элегантных настольных часах, была моим шедевром. Часы, любимая игрушка жандармского полковника, графа Кольчинского, стояли у него в кабинете. И вот однажды сломались. Лакей принес их в мастерскую, немного поболтал с красивой дочкой часовщика. Она была из наших. Полковника мы давно уж наметили к уничтожению, но не знали, как подступиться. А тут такой замечательный случай. Лакей рассказал, что их сиятельство всегда самолично изволят заводить часы. Механизм должен был сработать от нескольких поворотов ключика. Кто мог представить, что ключик станет вертеть не полковник, а его шестилетний внук?

В палату заглянул фельдшер, позвал Михаила Владимировича на вечерний обход, но профессор сказал, что не может оставить больного. Он больше не перебивал Линицкого, только плотнее прикрыл дверь.

— Благодарю вас, — пробормотал Линицкий, — простите, что отнимаю время.

— Ничего, Вячеслав Юрьевич, я понимаю, вам необходимо выговориться.

— Да, иначе, кажется, взорвусь изнутри. Знаете, что самое поразительное? Дочь часовщика заявила мне, что все к лучшему, ибо из внука полковника мог вырасти только враг. Но даже это не отрезвило меня. Я счел нормальным, когда она скрылась, предоставив жандармам арестовать ее отца и двух подмастерьев, которые ни в чем не были виноваты. Ее жизнь имела большую ценность, поскольку она была борцом за правое дело, а они бесполезными обывателями. Я не попал в круг подозреваемых. Меня берегли, я тоже считался ценностью, поскольку делал отличные бомбы. И ничего, совершенно ничего не чувствовал.

— Но все-таки кошмары мучили вас, — напомнил Михаил Владимирович.