Владимир Щербаков - Искатель. 1985. Выпуск №1

• Название: Искатель. 1985. Выпуск №1
• Автор: Владимир Щербаков
• Жанр: Прочие приключения

На I и IV страницах обложки рисунок Ю. МАКАРОВА к роману В. Щербакова «Летучие зарницы».

На II странице обложки рисунок И. АЙДАРОВА к рассказу А. Плонского «Бремя бессмертия».

На III странице обложки рисунок В. ЧИЖИКОВА к рассказу Эрла Стенли Гарднера «Рассерженный свидетель».

---

Потом небо над темными зубцами леса стало зеленоватым.

Я смотрел на него и удивлялся: не знал я еще в тот вечер, что небо бывает двадцати трех оттенков.

Мы вышли на сухое место, нашли старую тропу, заросшую красной сорной травой, лиловыми лесными колокольцами, молодыми, едва заметными всходами березы… Под ногами — легкий, полупрозрачный пар, туманом это никак не назовешь. Далекий протяжный крик птицы… Вокруг — полуявь, несказанное. С темнотой пришла усталость, часа два мы проплутали, дали крюк, вышли опять к болоту. Вскоре нашли настоящую тропу, которая привела к монастырю со слабо светящимися окнами, темной крышей, белыми стенами, и мы едва узнавали его, так преобразила его игра света.

В комнате было сухо, жарко. Она ушла, я задремал, проснулся, увидел голубое окно с летними звездами, ее волосы, слышал ее голос, но разобрать было невозможно: явь это или сон? Суматошная ночь с объяснениями, шепотом, поцелуями, серо-синяя, долгая, потом — пурпурная заря… С ласточками за окном, с лесным эхом. В окно ударила бронзовка, сверкая изумрудными доспехами.

* * *

Из тайников сознания всплывает злое, перекошенное лицо танкиста, не лицо, а маска — он горел в танке. А я… Это ко мне обращены были гневные его слова, это его глаза обвиняли меня.

— Ах, мать… тебя и твою шарочку, играться вздумали, я тебе… распригожий такой!

— Учти, не промахнусь! Не меньше твоего на фронт хочу, да ты что!..

Там, в дровяном сарае госпиталя, мы схватились за поленья, и я защищал себя и ее, больше ее…

Спасительная, святая мысль: бежать отсюда!

Но я знал уже, что без предписания меня поймают патрули, я просто не успею добраться до линии фронта.

Как-то раз я сказал ей… сказал, что ненавижу ее: без нее меня бы уже выписали из госпиталя.

МОСКВА

Постукивая колесами, посвистывая, товарный поезд вез меня в Москву. Ночью миновали Ярославль. У самой Москвы, где-то за Пироговским плесом, поезд остановился. Я подождал час, соскочил с подножки и пошел пешком.

Утро… Вдали угадывалось дымное небо над Москвой, там словно сгущались оптически плотные массы воздуха, и синева, смешавшаяся с дымом, похожа была на растущую тучу. Я шел вдоль насыпи, и из-под ног моих выпрыгивали пригревшиеся кузнечики, солнце поднялось и грело по-настоящему. Наконец я выбрался на задворки вокзальной площади, зашел в столовую и попросил стакан кипятку. Я стоял, прислонясь к стене, и в окно видел мой город… Что-то сжало сердце, когда я пешком шел вдоль трамвайной линии, и вдруг рядом прозвенел и остановился трамвай, и над ухом раздался голос:

— Эй, Валентин, ты, что ли?

Я обернулся на голос. Знакомая девчонка из соседнего двора, Тамарка Пахомова, смотрела на меня своими блестящими, как бусины, глазами из распахнутой трамвайной двери. Я вскочил на подножку.

— Ты откуда?

— А ты? — опешил я.

— Работаю на этой линии.

— А я оттуда, — неопределенно сказал я и так же неопределенно махнул рукой в сторону вокзальной площади.

— С фронта, что ли?

— Из госпиталя.

— Тебе куда? — спросила Тамарка. — Домой, что ли?

— Нет. На Гоголевский бульвар сначала.

Я увидел, как лихо она крутанула штурвал и повела трамвай. У метро она остановила, сказала:

— Теперь тебе до станции «Дворец Советов».

Я попрощался.

Добрался до штаба партизанского движения без особых приключений, успел заметить два-три приветливых лица, и этот августовский день в Москве уже начинал входить в мою жизнь особой страницей.

Через несколько минут я стоял перед человеком в старой гимнастерке без петлиц, наголо бритым, с усами и добрыми темными глазами. Когда он обратился ко мне, я уловил как-то сразу, что он сам не прочь бы вырваться куда-нибудь на партизанскую волю. Я сказал, что хочу в артиллерию, упомянул о части, в которой начал службу, о капитане, с которым был в партизанах, и добавил, что он-то, наверное, уже командует дивизионом.

— В артразведку бы тебя… — Человек, определявший сейчас мою судьбу, отложил предписание и задумчиво покрутил ус, обдумывая свою и мою идею.

Позвонил кому-то, занес в блокнот мелким косым почерком две неровные строки и, обернувшись ко мне, не отрываясь от трубки, сказал:

— Поедешь вот по этому адресу… Там пересыльный пункт.

Я попрощался с ним. Часа через два получил назначение и оказался перед проходной у высокого забора где-то в районе Красноказарменной улицы. Справа от меня дымили трубы «Серпа и молота».

Командир огневого взвода Антонов, молодцеватый и сухощавый лейтенант, бегло осмотрел меня, одобрительно кивнул и отправил на занятия. Вечером я не находил себе места. Забрался на третий этаж соседней, самой высокой казармы и остановился на лестничной площадке. Окно выходило на Лефортовский вал. За ним стояло багровое зарево. Солнце уже село, и слабеющий свет зари пробивался через дымную завесу над заводским двором. Здесь меня заметил Антонов.

— Ты что, Никитин?

— Так, товарищ лейтенант… Там дом.

— Дом? Какой дом? — не понял он.

— Там… за «Серпом», Сейчас одна бабка там живет.

— Ты что, дома не побывал, Никитин?

Я рассказал лейтенанту, как все получилось: как утром приехал на вокзал, потом — в партизанский штаб, на пересыльный пункт.

— Успел бы и домой заехать… горе луковое.

Я чувствовал себя мальчишкой.

— Ну вот что, — рассудил лейтенант, — завтра утром подойдешь ко мне.

…Рано утром я шагал уже по Золоторожскому валу. Слева дымили на заводских путях паровозы; старые, покрытые копотью корпуса с выбитыми стеклами гудели и светились синими огнями в проемах высоких окон. У меня в кармане гимнастерки лежала увольнительная. Антонов заполнил ее утром, подмигнул и сказал:

— Если у бабушки табачок цел… Понял?

— Понял, товарищ лейтенант!

Он встал из-за столика, хлопнул меня по плечу и сказал:

— Сидим тут… без матчасти. И сколько просидим, неизвестно. Но к отбою чтобы как штык!

Я вышел на заставу Ильича, свернул направо. Передо мной лежала площадь Прямикова, на крутом берегу Яузы, на зеленевшей горе, раскинулся Андроников монастырь, полуразрушенный и поникший. Я прошел по скверу, попал на Тулинскую улицу, потом повернул на Малую Андроньевскую, увидел свой дом… Подошел к окну, постучал. Моя бабка Ольга Петровна выглянула из окна, отдернув занавесочку, с минуту присматривалась ко мне, и глаза ее засветились. Я зашел в ворота, поднялся на ступеньку, подошел к двери, и тут дверь открылась, и бабка, плача, причитая, вытирая слезы, приговаривая, засуетилась и побежала зажигать керосинку, и побежала к комоду, чтобы показать мне письма дяди моего, фронтовика, и письма моего двоюродного брата, и засыпала меня вопросами, на которые я не успевал отвечать, и потом наконец села и стала рассказывать о моей матери… И хотя я почти все знал о ней, я внимательно слушал и читал письма матери из эвакуации, а потом она рассказывала о моей тетке, которая жила на Землянке, о себе самой, о соседях…

— А я вчера Тамарку Пахомову видел, — перебил я ее.

— Брат у нее на фронте, давно не пишет… — сказала бабка. — А я вот в очереди с матерью Кости Бескова часто стою, помнишь?

— Помню, как же! А как Ромка?

— Ромка на фронте. Замолчал что-то.

— Климовы?

— Оба на фронте, и отец и сын, а младший еще в школу бегает.

— А я ненадолго — проездом. Завтра уезжаю… даже сегодня.

— Да как же так быстро-то?

— Да вот так, к сроку поспеть надо… Давай-ка ключ от сарая, дров нарублю.

— Да дрова-то не получены еще, Валюта. На рогожском складе дрова надо получить…

Я получил дрова, привез и потом до обеда колол их у нашего сарая, где теперь врыты были противотанковые ежи, сваренные из рельсов.

Ко мне подошел паренек в большой серой кепке.

— Валентин, здорово!

— Ты кто?

— Я Серега…

— Серега! Я тебя не узнал.

Это был Сережка Поликарпов с нашего двора. Дом, где он жил, выходил на Библиотечную улицу. Там росли клены, и мы когда-то, лет пять назад, еще собирали кленовые вертушки и пускали их в полет с пожарной лестницы. Теперь он стоял передо мной худой, в длинных широких брюках, сильно выросший. Серые прищуренные глаза его смотрели совсем по-взрослому, хотя он был моложе меня на три или четыре года.

— Закурить хочешь? — спросил он.

— Откуда у тебя?

— Да я работаю… зарабатываю.

— Ну давай!

Мы закурили. Полдень давно миновал, и над кирпичной стеной, отделявшей наш двор от склада, с тонким, едва уловимым свистом проносились стрижи, их черные острые крылья резали синь неба свободно и уверенно: два—три движения, совсем легких, даже небрежных, — и стриж взмывал над нами и проносился, наверное, уже над Крестьянкой или над Таганкой.