Франц Фюман - Еврейский автомобиль

• Название: Еврейский автомобиль
• Автор: Франц Фюман
• Жанр: История

---

Выстрелы умолкли, но снова раздался шум: мальчики в солдатской форме промчались мимо наших зарослей ежевики к опушке леса и сейчас же бросились обратно, как будто за ними кто-то гнался. Я подумал о моих товарищах, которые остались на поляне. Их, конечно, группами уводят в лес и где-нибудь там расстреливают, лес велик.

- Германия в дерьме, - сказал ефрейтор.

Он снял сапоги, подложил их под голову и добавил мечтательно: - Целые годы мы жили как боги, я ни о чем не жалею. - И он стал вспоминать, какой была жизнь на этой войне: - Мы прошли господами по всей земле, и народы, сняв шапки, пригибались к земле перед нами, мы жили как боги, как фараоны топтали мы ногами наших рабов, мы глядели врагу прямо в глаза и всаживали нож в тело, мы швыряли их женщин на землю и насиловали их, держа за горло, пили шампанское в Бордо и Париже, где в борделях зеркальные полы. Да, эти дни мы прожили как боги, жалеть не о чем и не в чем каяться.

Я слушал его затаив дыхание и думал, что война кончилась, что для моего друга она была как счастливый жребий для игрока, что Германия теперь действительно в дерьме. Ее превратят в картофельное поле, так они решили в Ялте. Картофельное поле. Женщин в публичные дома, мальчиков и мужчин в Сибирь на свинцовые рудники, и я подумал, что туристы со всего света будут ходить по разрушенным дотла городам Германии и бойкие гиды будут выкрикивать: "Леди и джентльмены, вы видите здесь самые большие руины в мире, развалины Кельнского собора, а вот здесь развалины королевского замка в Аахене". Тут мне пришло в голову, что, кроме Бреслау и Оппельна, я ничего не знаю в Германии: ни Кельна, ни Аахена, ни Мозеля, ни Реина. Я всегда только хотел "домой в рейх", а теперь рейх в дерьме.

Собственно говоря, какое мне до этого дело, я никогда не жил в Германии, я чехословак, я всегда был чехословаком. Меня все это не касается, а то, что я сижу в этой яме, - недоразумение. Мне незачем идти в иностранный легион, я могу отправляться домой, война кончилась, я не имею никакого отношения к Германии, никто ничего не может мне сделать. Но потом я подумал, что русские никогда не считались с международным правом и для них не будет различия между немцами из Германии, которые начали войну, и нами, которые только принимали в ней участие. И я подумал, что прежде всего мне надо добраться до американцев, сорок километров, один ночной переход, не больше, последний переход в этой войне. Ефрейтор завернулся в свое одеяло. Мы затаились в яме в ежевике. Германия лежала в дерьме, по лесу бродили солдаты, все еще раздавались выстрелы, может быть, они уже и вправду стреляли друг в друга, американцы и русские, и это был уже не последний день второй, а первый день третьей мировой войны, и Германия, моя священная Германия, завоюет еще в конце концов весь мир.

Слухи

Июль 1945 года, Потсдамская конференция

Я ничего не знал о встрече премьеров Америки, Англии и Советского Союза, собравшихся в Потсдаме, чтобы решить судьбы Германии после войны, а если б и знал, вряд ли это меня заинтересовало бы. Германия была побеждена, теперь ее уничтожат, мы всю жизнь проведем в плену, и я примирился с такой судьбой. Пробраться к американцам мне не удалось.

Три ночи мы с моим другом бродили по лесу, пытались пробиться на запад, на юг и, наконец, на север.

На третий день мой друг ефрейтор попался полевым жандармам генерала Шернера, который приказал продолжать борьбу, и они повесили его, как дезертира, на первом же клене. Я видел это издалека с вершины холма, но ничем не мог ему помочь. Мы разошлись с ним по двум дорогам, чтобы разведать путь. Вскоре после этого меня задержал русский патруль, и я попал в многотысячную колонну, которая медленно тянулась на восток, и я тоже поплелся в восточном направлении, на восток, и спрашивал себя, не была ли бы быстрая смерть в петле избавлением от ужасов плена. Я плелся на восток, и постепенно все вопросы умирали во мне, и я больше ни о чем не думал.

Сверкала голубая вода, вдалеке прыгали тени, не дельфины ли? Я не смотрел туда, но видел это.

Я лежал с товарищами на палубе, ни о чем не думал и слушал вальсы, которые доносились с фок-мачты.

Беспрерывно играли вальсы: "Голубой Дунай", и "Вена, Вена, лишь ты одна", и "Это ты, мое щедрое счастье". Я слушал слишком громкие голоса певцов и певиц, они прерывались всегда на одном и том же месте, вероятно, на пластинке была царапина - я слушал их, как плеск волн и свист ветра, и не думал о том, ставит ли капитан пластинки с венскими вальсами, чтобы доставить нам удовольствие или помучить нас воспоминаниями об ушедших днях.

Я не думал ни о чем, я лежал в полусне. Почти полтора месяца мы ютились в товарном поезде, по двадцать четыре человека в вагоне, и катили на юговосток, а сейчас мы лежали на палубе парохода, опьяненные морским воздухом, солнечным теплом и блаженным чувством сытости. Во время путешествия по железной дороге я все время страшно хотел есть, но теперь я был сыт. Я съел хлеб и рыбу: треть буханки хлеба, большой кусок вяленой рыбы и десять кусков сахару, хотя нас предупредили, что этого пайка нам должно хватить до лагеря, мне, как и всем остальным, было плевать на это. Я растянулся на палубе и съел весь хлеб, всю рыбу и весь сахар, запил водой, вдохнул морского воздуха, и вот теперь я был сыт и словно пьян, а пароход плыл по Черному морю.

"В волнах вальса кружусь, кружусь", - пел женский голос с фок-мачты. Небо сияло чистейшей синевой. Далеко в море сверкали быстрые тени дельфинов.

Мне кажется, мы плыли так два дня и две ночи, точно сказать не могу, так как я продремал все это время. Я не помню, как назывался пароход, и как выглядел капитан, и каким образом мы погрузились на борт. Я помню только, что уже на борту возник спор между капитаном и начальником караула, кажется, по поводу того, где нам находиться - на палубе или в трюме, помню, что потом мы растянулись на досках палубы и съели весь свой паек. Потом заиграли вальсы, и мир, заключенный между небом и водой, начали застилать сумерки, и я помню только то, что было, когда мы приблизились к земле.

Я вспоминаю, как кто-то закричал: "Земля!", я слышал крик, но продолжал лежать, и мне кажется, что я не видел, как подплывала и становилась все больше земля, я увидел ее, только когда она вошла в поле моего зрения. Я помню, что она заполнила все пространство, которое мог охватить мой взгляд, и ворвалась в меня, как поток врывается в узкую долину. Коричнево-зеленым коленом великана круглилась под светлым стеклянным небом гора, по ее склону грязными комьями снега взбегал вверх город.

Белизна его домов зияла дырами и тускло светилась в полуденном солнце, разбитая сказка на коричневом горном склоне, а в синей воде застыл ржавый остов.

Железный скелет, похожий на вытянутые скобы плоских ворот, погруженных в море. Как острые рыбьи кости, вонзались в небо четыре стержня, торчащих из его бока. Рядом лежала разбитая корма какого-то корабля. Наш пароход еле двигался, гавань была заполнена обломками. За разбитой кормой виднелись куски бетона, словно огромная галька, подальше - мачта, вонзившаяся в фюзеляж самолета, а сквозь звуки вальсов из города пробивался тяжелый запах холодного дыма. Я вскочил на ноги и с ужасом смотрел на город и гавань. Вода стала грязной, на ней плавали крупные цветные пятна нефти. Затаив дыхание, не произнося ни слова, мы смотрели на город-разбитую раковину, которая покрывала береговой склон своими выпуклыми створками. Мы, не отводя глаз, смотрели на город, а вальс "Вена, Вена, лишь ты одна" все звучал. Я сидел в отеле "Захер" и видел мерцающее лицо в хрустале зеркала, зеркало разбилось, и город лежал в осколках, я глядел на него, не отводя глаз, и у меня вырвалось: "Господи!" Пароход остановился, по его корпусу пробежала дрожь, вокруг торчали мачты, дома в гавани были распахнуты, как двери, и пробиты насквозь, от крыши до фундамента, и я, содрогаясь, подумал, что все это сделала война. Война прошла по земле, словно бородатый угольщик с железной кочергой, он ударил своей кочергой по городу и по гавани, и остались разбитые корабли и опустошенный город. Здесь прошла война - угольщик с железной кочергой, посланный каким-то божеством. Что значил рядом с этим человек!

Внезапно я почувствовал глухой голод. Пароход медленно подплывал к молу. Мол был завален мусором и щебнем. Мы вылезли, и, пока мы строились на молу, где-то возник слух: каждому транспорту военнопленных дадут разрушенный город, который они должны будут отстроить. Наш город здесь, перед нами - Новороссийск, и, когда мы его отстроим, нас всех отпустят домой. Слух волнами расходился по нашим рядам, как расходится звук по воздуху, он гудел мне в уши, а я смотрел на город и думал в отчаянье: "Нам никогда этого не сделать". Мы стояли на молу и молча смотрели на город, мой взгляд переходил с дома на дом, я видел балки, качающиеся как маятники на железных опорах, лестницы, лишенные лестничных клеток, стены с зияющими, словно разинутые рты, дырами, расколотые трещинами этажи, груды битого кирпича, и беспомощно думал, сколько же понадобится времени, чтобы перетаскать и выбросить в море хоть одну такую кучу, а потом надо строить дом за домом, улицу за улицей, квартал за кварталом. Да ведь это не под силу даже целому народу, а мы всего-навсего транспорт военнопленных, доставленный сюда слабеньким пароходиком. Я смотрел на город, на обломки и думал, что обречен всю жизнь тянуть лямку среди этого мусора, убирать обломки Новороссийска, катать тачку, как каторжник, навсегда прикованный к ней. И вдруг я подумал, что это только справедливо. Но эта мысль возникла в мозгу на сотую долю секунды, я тотчас же забыл ее. Она, словно молния, вспыхнула во мраке моего сознания, чтобы сейчас же погаснуть, и только спустя много месяцев она с большим трудом снова вошла в мое сознание. "Это только справедливо!" - подумал я и сейчас же позабыл об этом. В животе у меня бурчало. Мы неуверенно ступили на берег. Мусор на улицах кто-то сгреб в сторону, от каменных стен шла вонь. Мы медленно побрели дальше. Я опустил голову, мне не хотелось смотреть на разрушенные стены. Война слепо и долго била вокруг своей железной кочергой, и я подумал: за сколько времени можно построить стену дома: за день, за неделю, за месяц? Этого я не знал.