Николай Лесков - Некуда

• Название: Некуда
• Автор: Николай Лесков
• Жанр: Классическая проза

С января 1864 начал печататься роман Лескова «Некуда», окончательно подорвавший репутацию писателя в левых кругах. Современники восприняли роман как клевету на «молодое поколение», хотя, помимо «шальных шавок» нигилизма, писатель нарисовал и искренно преданных социализму молодых людей, поставив их в ряду лучших героев романа (в основном сторонников постепенного реформирования страны). Главная мысль Лескова бесперспективность революции в России и опасность неоправданных социальных жертв провоцировала неприятие романа в 1860-е гг. Лесков был объявлен «шпионом», написавшим «Некуда» по заказу III Отделения. Столь бурная реакция объяснялась и откровенной памфлетностью романа: Лесков нарисовал узнаваемые карикатуры на известных литераторов и революционеров.

Тем не менее, теперь, при сравнении «Некуда» с позднейшими противонигилистическими романами как самого Лескова, так и других писателей, трудно понять размеры негодования, вызванного им. «Некуда» – произведение не исключительно «ретроградное». Один из главных героев – Райнер, – открыто называющийся себя социалистом, ведущий политическую агитацию и погибающий в качестве начальника польского повстанского отряда, не только не подвергается авторскому порицанию, но окружён ореолом благородства. Тем же ореолом «истинного» стремления к новым основам жизни, в отличие от напускного демократизма Белоярцевых и K°, окружена и героиня романа – Лиза Бахарева. В лице другого излюбленного героя своего, доктора Розанова, Лесков выводит нечто в роде либерального здравомысла, ненавидящего крайности, но стоящего за все, что есть хорошего в новых требованиях, до гражданского брака включительно. Наконец, общим смыслом и заглавием романа автор выразил мысль очень пессимистическую и мало благоприятную движению 60-х годов, но, вместе с тем, и вполне отрицательную по отношению к старому строю жизни: и старое, и новое негодно, люди вроде Райнера и Лизы Бахаревой должны погибнуть, им деваться некуда.

---

Поздними осенними сумерками холодного литовского дня один из таких отрядов, состоявший из тридцати хорошо вооруженных всадников, осторожно шел узенькою болотною дорожкою по пуще, на север от Беловежи. Отряд этот двигался довольно редкою цепью по два в ряд, наблюдая при том глубочайшую тишину. Не только не брячала ни одна сабля, но даже не пырхала ни одна усталая лошадь, и, несмотря на все это, молодой предводитель отряда все-таки беспрестанно останавливался, строго произносил «тс» и с заячьей осторожностью то прислушивался к трепетному шепоту слегка колеблющихся вершин, то старался, кажется, пронизать своим взглядом чащу, окружающую трясину.

Только перейдя болото и видя, что последняя пара его отряда сошла с дорожки, кое-как насыпанной через топкое болото, он остановил лошадь, снял темно-малиновую конфедератку с белой опушкой и, обернувшись к отряду, перекрестился.

– Ну, вынес Бог, – сказал молодой человек, стараясь говорить как можно тише. – Будь здесь спрятаны десять москалей, мы бы все, как куры, пропали в этом болоте.

Отряд тоже снял шапки, и все набожно перекрестились; старик-трубач, ехавший возле предводителя, сложил на груди свои костлявые руки и, склонив к ним седую голову, начал шептать пацержи.

– Огер! давай сигнал, – так же тихо произнес предводитель, не сводя глаз с той стороны пройденного болота.

Молодой мальчик, стоявший на первом ряду, обернулся на седле и, опершись рукою о круп своей лошади, пронзительно вскрикнул лесною иволгой.

Несколько повстанцев повернулись на своих седлах и стали смотреть на ту сторону болота.

В густой чаще того берега простонал пугач.

– Идут, – сказал молодой предводитель и осторожно тронулся вперед с своим отрядом.

На болотной дорожке с той стороны показался новый отряд человек в шестьдесят. В такой же точно тишине этот второй отряд благополучно перешел болото и соединился на противоположной стороне с первым.

Как только передняя пара заднего отряда догнала последнюю лошадь первого, человек, ехавший во главе этого второго отряда, обскакал несколько пар и, догнав переднего предводителя, поехал с ним рядом.

Новый предводитель был гораздо старше того, который перешел болото с передовым отрядом, и принадлежал несомненно к чистой польской расе, между тем как первый ничуть не напоминал собою сарматского типа и немногие сказанные им польские слова произносил нечисто. По службе революционному правительству предводитель задней партии тоже должен был иметь несомненное старшинство над первым. Когда они поравнялись, пожилой поляк, не удостоивая молодого человека своего взгляда, тихо проворчал из-под нависших усов:

– Я очень благодарю пана Кулю; переход сделан осторожно.

Молодой человек, которого назвали Кулею, приложил руку к околышу конфедератки и, осадив на один шаг своего коня, поехал, уступая старшему на пол-лошади переда.

Отряд продолжал идти в могильной тишине. На дворе совсем смеркалось.

Пройдя таким образом еще около половины польской мили, повстанцы достигли довольно большой поляны, на которой сквозь серый сумрак можно было отличить два высокие и длинные стога сена.

– Ну, прошу ротмистра осведомиться, – произнес старший.

Куля позвал с собою старого трубача да двух рядовых повстанцев и тихо выехал с ними на поляну, правя прямо к черневшим стогам.

Отряд остался на дороге.

Куля впереди трех человек уже почти доехал до одного стога, как его молодая лошадь вдруг вздрогнула, поднялась на дыбы и бросилась в сторону.

Куля осадил коня на первых же шагах и, дав ему крепкие шпоры, заставил карьером броситься к стогу. Добрая лошадь повиновалась, но на полукурсе снова вдруг неожиданно метнулась и смяла трубачову лошадь.

– Верно, старик стоит у сена, – проговорил шепотом трубач. – Не муштруйте, пан ротмистр, напрасно коня: непривычный конь не пойдет на старика.

– А может быть, это засада!

– Нет, не засада. Пусть пан ротмистр мне верит, я тут взрос. Это старик где-нибудь стоит под стогом.

В эту минуту облачное небо как бы нарочно прорвалось в одном месте, и бледная луна, глянув в эту прореху, осветила пожелтевшую поляну, стоящие на ней два стога и перед одним из них черную, чудовищную фигуру старого зубра. Громадное животное, отогнанное стадом за преклонность лет и тяжесть своего тела, очевидно, уж было очень старо и искало покоя у готового сена. Нужно полагать, что зубр уже наелся и отдыхал. Он стоял задом к стогу и, слегка покачивая своими необъятными рогами, смотрел прямо на подъезжавших к нему всадников.

– Пан ротмистр видит теперь, что это старик! Вот был бы добрый ужин нам и добрая полендвица офицерам.

Куля качнул отрицательно головою и, повернув лошадь в объезд к стогу, направился к пересекавшей поляну узкой лесной косе, за которою днем довольно ясно можно было видеть сквозь черные пни дерев небольшую хатку стражника.

Бык тоже тронулся с места и лениво, престаревшим Собакевичем зашагал с поляны в чащу.

– Не ужин это стоял нам, а гроб. Старик никогда не попадается даром, – с суеверным страхом прошептал здоровый рыжий повстанец.

– Ври больше, – отвечал также шепотом старый трубач.

У перелеска, отделявшего хатку от поляны, Куля соскочил с седла и, обратясь к трубачу, сказал:

– Пойдем, Бачинский, со мною.

– В сей момент, пан ротмистр, – отвечал старик, соскочив с лошади и кидая поводья рыжему повстанцу.

Куля и Бачинский пошли осторожно пешком.

– Темно в окнах, – прошептал Куля.

– Нарочно чертов сын заховался, – отвечал Бачинский. – А здесь самое первое место для нас. Там сзади проехали одно болото, тут вот за хатою, с полверсты всего, – другое, а уж тут справа идет такая трясина, что не то что москаль, а и сам дьявол через нее не переберется.

Ветер расхаживался с каждой минутою и бросал в глаза что-то мелкое и холодное, не то снег, не то ледяную мглу.

– Поганая погода поднимается, – ворчал Бачинский.

С старой плакучей березы сорвался филин и тяжело замахал своими крыльями. Сначала он низко потянул по поляне, цепляясь о сухие бурылья чернобыла и полыни, а потом поднялся и, севши на верху стога, захохотал своим глупым и неприятным хохотом.

– Проклятая птица, – произнес Бачинский.

– Она мышей ищет: за что ты ее клянешь?

– О! черт с нею, пан ротмистр: пропала бы она совсем. Погано ее слушать.

Бачинский нагнулся и шепотом прочел:

– Pod twoję obronę uciekamy.[78]

Тем временем они перешли перелесок и остановились. Старик тихо подошел к темным окнам хаты, присел на завалинку и стал вслушиваться.

– Что? – спросил его шепотом Куля.

– Ничего… все тихо… Кто-то как будто стонет.

– Слушай хорошенько.

– Стонет кто-то, – повторил Бачинский, подержав ухо у тонкой стены хатки.

– Ну, стучи уж.

Старик слегка постучал в стекло: ответа не было; он постучал еще и еще раз, из хаты не было ни звука, ни оклика; даже стоны стихли.

– Вот и делай с ними что знаешь, – произнес Бачинский. – Смотрите, пан ротмистр, здесь, а я пролезу под застреху и отворю двери.

Старик сбросил чемарку и ловко заработал руками, взбираясь на заборчик. На дворе залаяла собачонка и, выскочив в подворотню наружу, села против ворот и жалостно взвыла.

Старик, взобравшийся в эту минуту под самый гребень застрехи, с ожесточением плюнул на выскочившего пса, послал ему сто тысяч дьяволов и одним прыжком очутился внутри стражникова дворика.

Вслед за тем небольшие ворота тихо растворились, и Куля ушел за Бачинским. Оставленные ими два всадника с четырьмя лошадьми в это же мгновение приблизились и остановились под деревьями, наблюдая ворота и хату.

На лай собачонки, которая продолжала завывать, глядя на отворенные ворота дворика, в сенных дверях щелкнула деревянная задвижка, и на пороге показался высокий худой мужик в одном белье.

– Ты стражник? – спросил его Бачинский, заходя вперед своего ротмистра.

– Ох! стражник, пане, стражник, – отвечал, вздыхая, крестьянин.

– У тебя были нынче повстанцы?

– Ох! были же, были, пане.

– Что ж они оставили нам?

– Ой, не знаю, пане: смилуйтесь надо мною, ничего я не знаю.

– А москалей тут не чутно?

– Не знаю, пане; да нет, не чутно, здесь москалей не чутно.

– Кто ж это у тебя стонет?

– А вот ваши, что прошли, так двух бидаков у меня сегодня покинули: умирают совсем, несчастливые. Говорят, потычка у них была где-то с москалями: ранены да разболелись, заслабели.

– Ну, веди нас в хату и топи печь.

– Идите, пане, делайте что хотите: вся ваша тут будет воля.

Куля подозвал двух повстанцев, стоявших с лошадьми, и, отдав одному из них черное чугунное кольцо с своей руки, послал его на дорогу к командиру отряда, а сам сел на завалинку у хатки и, сняв фуражку, задумчиво глядел на низко ползущие, темные облака.

В черных оконцах хаты блеснул слабый красноватый свет, и через минуту на пороге сеней показался старый трубач.