Федор Торнау - Воспоминания кавказского офицера

• Название: Воспоминания кавказского офицера
• Автор: Федор Торнау
• Издательство: Аиро XX
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-887-35-066-0

Воспоминания Федора Федоровича Торнау – уникальный исторический источник, повествующий о перипетиях кавказской жизни и военных действий на Кавказе во второй половине 30-х годов XIX века. Автор под видом горца дважды перешел через Главный Кавказский хребет на Западном Кавказе, позднее попал в плен к черкесам, где и провел два года, с 1836 по 1838 гг.

---

Поминки у абадзехов, совершаемые, противоположно абхазскому обычаю, без тризны, имеют чисто религиозный характер. К ним собирают сколько можно более мулл и эфендиев, творят продолжительный намаз, угощают званых гостей, между которыми непременно должны находиться все соседние бедняки, и раздают милостыню, составляющую главный акт поминовения. Дагестан-эфенди, с которым мне было суждено беспрестанно сталкиваться, находился между гостями. По окончании пиршества, состоявшего из несметного количества мяса и баранины, орошаемых ковшами максимы, он снова принялся меня убеждать обратить мой ум к светлым истинам Корана. Уклончивость, которую он встретил опять в моих ответах, понудила его, покачав головою, пробормотать: “Шайтаном ослепленный гяур; неисправимый гяур!”

Приключение с Хуцы, из-за которого я так сильно пострадал на первых порах, было не только забыто, но, скажу лучше, доставило мне уважение абадзехов, смотревших на меня после этого совершенно другими глазами. Бедный, бездомный, оборванный, Хуцы доказал мне в этом случае, что в его полудикой груди, под лохмотьями, скрывались чувства, которыми может похвалиться не каждый образованный и даже высокорожденный человек. Когда первый гнев прошел, он понял, как дурно было с его стороны выводить из терпения нахальным ругательством безоружного пленника. Не зная, как и чем загладить свою вину, он придумал уйти на работу, заработать барана и предложить мне его в искупление сделанной обиды. Недели три после происшествия он явился ко мне с своим трудовым бараном, бросил его к моим ногам и с таким смиренным видом стал у меня просить прощения, краснея от стыда, что я охотно ему протянул руку и согласился принять его дар, только с тем условием, что мы его съедим вместе. Надо было видеть непритворную радость, с которою Хуцы встретил мою готовность забыть прошедшее.

У раненого кабардинца я имел случай на деле познакомиться с обыкновением, о котором прежде знал только по одним рассказам. Черкесы, полагая удалить смерть от тяжело раненного, не дают ему засыпать первое время. Для этого убирают его комнату всем, что имеют лучшего, а возле входа кладут железо от сохи, в которое каждый приходящий должен сделать несколько ударов. Знакомые собираются к нему толпою и шумно разговаривают, между тем как девушки, в праздничных нарядах, пляшут и поют в его избе. Этот невыносимый шум, действительно способный разбудить мертвого, продолжается несколько суток, днем и ночью, пока лекарь не объявит, что больной находится вне опасности. Надо отдать справедливость искусству, с которым горские лекари вылечивают самые опасные раны. Ампутации у них не в употреблении, и мне не раз случалось видеть кости ерошенные, после того как они были раздроблены картечью. Зато они совершенно не умеют пользовать внутренних болезней. От нечего делать я начал указывать абадзехам разные домашние средства против простуды, испорченного желудка, ревматизма и других вседневных болезней, научил их употреблять чай из ромашки, малины, земляники, разного рода припарки и наконец решился привить оспу детям Алим-Гирея. Эта последняя операция, к моему счастью, удалась и составила мне репутацию настоящего гакима, к которому стали приезжать за советом из дальних мест.

Между тем стужа увеличилась, а съестные припасы уменьшались. Голод был у дверей, и Тамбиев решился наконец искать спасения от него в грабеже. Он не славился особенным молодечеством, и со времени моего плена совершенно бросил ездить на воровство, принимая только участие в больших собраниях, от которых стыдно было отказаться. Все свои надежды он полагал на мой выкуп. Но тут нечего было делать; пустые желудки всех его домашних, не исключая меня, отказывались кормиться надеждами. Тамбиев присоединился к абрекам, нападавшим на линию, под предводительством Аслан-Гирея, и увлек даже за собою обыкновенно миролюбивого Алим-Гирея, имевшего привычку драться с русскими только в тех случаях, когда они нападали на абадзехов. Алим-Гирей был не трус, но человек добродушный и рассудительный в сравнении с другими горцами, избегавший, сколько можно, раздражать русских против себя и своего народа. При его миролюбивом взгляде, наши военные действия против горцев ему казались непонятными, и он часто со мною говорил об этом. Набеги черкесов на линию и русских за Кубань он находил в порядке вещей, но никак не хотел признавать нашего права строить укрепления и утверждаться на черкесской земле. Подобно ему рассуждали почти все горцы. Однажды он просил меня, при большом числе абадзехских гостей, объяснить ему, на чем русские основывают право отнимать землю у черкесов, когда она им принадлежит с незапамятных времен, и Бог дал всем людям одинаковое право жить на свете и пользоваться воздухом, водою и землей. В ответ я рассказал ему сказку про баранов и волков, да спросил, почему они все не только защищают баранов, а даже гоняются за волком в лес, составляющий Богом дарованное ему убежище. “Потому что от баранов мы имеем прок, а волк только вреден”, – закричали все в один голос. “Вы произнесли ваш приговор, – сказал я тогда. – На линии и в Грузии наши бараны, вы волки: оставить вас в покое, так вы их всех поедите”. – “А! в таком случае мы будем драться!” – “Вы совершенно правы: на то у волка зубы, чтоб он оборонялся; человеку же Бог дал рассудок, для того чтоб он не равнялся дикому зверю”. Абадзехи не нашли возражения против моего доказательства. При этом случае один из них расспрашивал меня с большим любопытством о Сибири, куда ссылались горцы, схваченные на грабеже, и хотел непременно знать, очень ли там холодно, есть ли лес и как велико число тамошних генералов. Узнав, что Сибирь богата лесами, а генералов в ней не очень много, он заметил весьма серьезно: “Как мы ошибались насчет Сибири; да это прекрасная страна: лесу много, генералов мало!” После одной из своих воровских поездок Тамбиев вернулся триумфально с добытою им где-то арбой кукурузы и проса, двумя коровами и пленным тохтамышским ногайцем. Последнего он поместил в моей избе, хуже чего не мог сделать, потому что соседство ногайца обратилось для меня в совершенное несчастье. Надеясь, что Абдул-Гани, как звали нового пленного, не откажется заплатить за себя несколько голов скотины и две или три арбы хлеба, в чем Тамбиев нуждался более всего, он его не сковывал, кормил и ласкал, называя своим братом мусульманином, не пленным, а гостем, и каждый день приходил торговаться с ним по целым часам насчет выкупа. Абдул-Гани не поддавался на своекорыстные ласкательства Тамбиева и отказывался положительно от выкупа, призывая Аллаха в свидетели своей бедности. По вечерам этот плечистый, бородатый, широколицый монголец выл и плакал навзрыд, как маленький ребенок, о том, что его держат в неволе. Другого дела он не знал. Караул усилили: каждую ночь ложились в нашей избе три человека, вооруженные кинжалами и пистолетами. Присутствие ногайца лишило меня, кроме того, моей единственной радости. Аслан-Коз, приходившая прежде в сопровождении маленькой сестры почти каждый день развлекать меня своею наивною болтовней, прекратила свои посещения.

Не прошло двух недель, и мой ногаец скрылся в один темный вечер, прежде чем пришли караульные. Тамбиев бросился его отыскивать и на другое же утро связанного привел назад. Абдул-Гани не рассчитал, что нельзя скрыть следа в глубоком снегу. Заставив его присягнуть на Коране, что он более не убежит, Тамбиев поместил его опять возле меня. Каждый день он приходил его убеждать не губить своей мусульманской души, заплатить выкуп и идти после того безобидно в родной Тохтамыш. Все было напрасно. Абдул-Гани не жалел клятв, обещал, чего хотели, а через четырнадцать дней бежал вторично. В этот раз он пропадал трое суток, был пойман каким-то бедным абадзехом, которому он, обороняясь, переломил палкою руку, и приведен обратно весь избитый, с платьем разодранным в клочки. За переломленную руку Тамбиеву пришлось заплатить корову, что его не очень расположило в пользу Абдул-Гани. Видя, что его нельзя удержать присягою, и опасаясь, что я, пожалуй, последую его примеру, Тамбиев счел нужным нас разделить. Ногаец, в цепях, занял мое место, а меня перевели в соседний аул к старому абадзеху, взявшемуся караулить меня, пока Тамбиев будет находиться в отлучке. В это время Аслан-Гирей составлял из кабардинских абреков и из абадзехов большое сборище для продолжительного похода против русских. Не помню имени моего нового караульщика, знаю только, что он был очень добрый, ласковый старик, не показывавший мне ни малейшей злобы за то, что я гяур, да еще русский. Домик его стоял посреди непроходимого леса, был очень тепел и чист, так что я решительно стал у него поправляться от болезненного положения, овладевшего мною вследствие холода, нечистоты, голода и, могу сказать, противного соседства пленного ногайца. За несколько дней до моего перемещения я получил в подарок от черноморского казачьего офицера табаку, немного чаю, сахару да две ситцевые рубашки. Не знаю, каким способом успел он заставить черкесов передать мне эти вещи, не завладев ими в свою пользу. На мне была рубашка, я курил хороший табак, пил чай и поил им моего хозяина, кормившего меня за то вдоволь отличным молоком, просом и копченою бараниной. Тут я имел также удовольствие не видеть никого чужого. Старик мой жил с одним двенадцатилетним мальчиком, взятым на пропитание где-то далеко от аула; кроме их, двух коров, большой собаки, нескольких кур да волков, регулярно осаждавших нас каждый вечер, не было вблизи живого существа. Днем абадзех ходил в лес за дровами и за сеном, куда я его охотно провожал. После ужина он садился с своим питомцем к пылающему огню и затягивал бесконечную песнь о славных делах предков. В этом заключалось его единственное удовольствие. Жалею, что не собрал в то время всех слышанных мною преданий; я не имел средства их записывать и терял из памяти, будучи слишком озабочен другими делами. У черкесов часто встречаются странствующие барды, передающие песни, предания старины и импровизирующие стихи на новые происшествия. Усевшись в кунахской, посреди круга слушателей, они начинают свой рифмованный рассказ довольно медленно, мерно ударяя черенком ножа в какую-нибудь звонкую вещь; потом такт ускоряется, голос усиливается, и тихий речитатив переходит в громкую песнь, увлекающую черкесов до безумного восторга. Черкесы чрезвычайно впечатлительны и, подобно бедуинам, легко воспламеняются песнью и рассказом. Иногда эти барды носят с собою небольшую семиструнную арфу. Кроме нее я видел у черкесов еще три музыкальных инструмента, двухструнную балалайку, двухструнную скрипку да свирель. Люди, подобно Аслан-Гирею и Джансеиду, искавшие завладеть народным мнением и занять степень военных начальников в борьбе противу русских, имели обыкновение, задумав какое-нибудь важное предприятие, посылать по краю сперва этого рода импровизаторов, которые, прославляя их ум и дела, увлекали за ними народ. Певцам принадлежало, кажется, исключительное право рассказывать подвиги черкесских героев: сами они никогда не говорили о них. Черкесы, храбрые по природе, с детства привыкшие бороться с опасностью, в высшей степени пренебрегают самохвальством. Самые смелые джигиты (молодцы) отличаются у них необыкновенною скромностью: говорят тихо, никогда не хвалятся своими подвигами, готовы каждому уступить место и замолчать в споре; зато в деле они совершенно перерождаются и на действительное оскорбление отвечают оружием с быстротою мысли, без угрозы, без крику и брани. В плену я имел случай видеть, как легко черкесы хватаются за оружие. Перед кунахскою Алим-Гирея сидели на траве несколько абадзехов и о чем-то рассуждали. Один из них обвинял другого в краже коровы. Проходя мимо, я не заметил даже, что они спорят, сделав же несколько шагов, услышал за собою выстрел, обернулся и увидал, что один из них лежит в крови на земле, а другой, выхватив ружье из чехла, отступает к лесу, обороняясь от преследующих его товарищей раненого.