Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

• Название: Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции
• Автор: Тамара Катаева
• Издательство: Минск: Современный литератор
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-985-14-1615-4

Роман-монтаж «Другой Пастернак» – это яркий и необычный рассказ о семейной жизни великого русского поэта и нобелевского лауреата. За последние двадцать лет в свет вышло немало книг о Пастернаке. Но нигде подробности его частной жизни не рассказываются так выпукло и неожиданно, как в новом исследовании Катаевой «Другой Пастернак». «Боттичеллиевский» брак с Евгенией Лурье, безумная страсть, связавшая Пастернака с Зинаидой Нейгауз, поздняя любовь с Ольгой Ивинской – читателю представляется уникальная возможность узнать о личной жизни Пастернака с абсолютно неожиданной стороны.

Перефразируя Толстого, Катаева говорит о своих книгах: «В „АнтиАхматовой“ я любила мысль народную, а в „Другом Пастернаке“ – мысль семейную».

---

Василий Розанов пишет много, он плодовит, а брак его – нам хорошо из охлажденной для удобства обработки статистикой снисходительности двадцать первого века без всяких кавычек называть его сожительство браком – все не получает закона, он и обрабатывает почву. Для себя, для вялой Варвары Дмитриевны, а еще для всяких легкомысленных, развратных, ну и просто запутавшихся – по недомыслию оступившихся, но требующих пересмотра законов, приведения их в бессмысленную кашеобразную сумятицу – субъектов. Мыслит глобально (в географическом смысле) – неладно все не только в Русском царстве, за морем также худо. Тут и мальчик, повесившийся от равнодушия (заботы, добросовестного воспитания, обеспечения всем необходимым) отца и учителей (мать сбежала неизвестно с кем и без любви – но в поисках, в надежде на любовь. Розанов называет ее «развратницей» – конечно, в кавычках).

Виновато, кто б сомневался, отсутствие развода – мальчик, правда, все равно бы повесился, но до поры повесившиеся дети Розанова в качестве повесившихся детей не интересуют. В его личной судьбе еще счет на них не пошел, а когда случится и это, Розанов будет уже и сам близок к смерти, а значит – конец философии. Умер оттого, что на эту тему не нашел бы и он, что такое написать.

Другой случай, из иностранной жизни, к тезису «католический брак умер» таков: муж жену сварил в «чане» и вроде бы даже и съел (во всяком случае, Розанов пишет: «телом ее полакомились» (РОЗАНОВ В.В. Семейный вопрос в России. Стр. 37), почему-то варил, – на дне чана нашли улики, по которым и дозналось, – в одежде и драгоценностях: сталь от женского корсета и бриллиант, крупный, из перстня, – варилось долго, перемешивалось с превосходящим необходимость усердием – раз уж и камень из оправы выбился. Мораль Розанова: вот этому бы мужу – да право развода! Правда, начинает описание ужасающего случая честным упоминанием, что и первая жена описываемой Синей Бороды также скончалась скоропостижно и при странных обстоятельствах. Любой криминалист самый средненький сразу бы сказал, что господин тот интересовался не разводами.

«Кто же не знает, что в католических землях развод не существует и что семья в них умерла, полторы тысячи лет поборовшись с постоянным внутренним самоотравлением» (Там же. Стр. 91). Не знают, видимо, только сами насельники католических стран – хоть Розанов и приводит красноречивые примеры.

Почему же мертва нормальная, здоровая, счастливая семья, даже если ее члены – главные члены, муж и жена – знают, что они связаны не только узами любви и дружбы, но и словом, данным ими перед людьми, которые еще об услышанном им выдали бумажку (перед Богом – это другое, Розанов считает, что перед Богом можно болтать о многом и много)? Это – вопрос свободы. Некоторые не представляют себе свободы без анархии, некоторые считают, что свобода – это осознанная необходимость. Давший обет свободен при произнесении его, свободен и после; не должный никому и ничего – кто знает, по своей ли воле выбрал свою вольницу, или взял просто первое, что попалось, – без выбора, без своего решения, без свободы.

Лев Толстой счастлив не был – не по молодости, а с течением лет, когда жизнь уже поповорачивалась к нему слишком многими сторонами, когда уже было прожито время, за которое над жизнью можно было поразмыслить.

Софья Андреевна не была ни единомышленником, ни другом, она была венчанной женой, но в кошмарном сне не приснилось бы Толстому сесть за описания того, как было бы здорово, если бы можно было завести новые законы и ему бы, оставив постылый – но, к сожалению, это совершенно очевидно – отнюдь не УМЕРШИЙ брак, радостно сойтись в теплом и чистом союзе с более прогрессивной дамой.

Василий Розанов, старик, затрепетал и присутствовавших своим трепетом в неловкое положение поставил, из-за гадкого оттенка сцены, когда на философском собрании – для опрощения, для демонстрации покорности, для разных других целей – было собрались помыть ноги (как Ученикам Его, конечно) Зинаиде Николаевне Гиппиус.

Толстой баловал по деревне, заводил серьезных дам, где это было более принято. Все – ДО женитьбы. Жениться с надрывом не собирался. Александрина Толстая – не чья-то любовница, не растерзательница и без того растерянного человека, пусть и гения (удержавшегося, впрочем, и от «неправильных», разрушительных браков) – была старше Толстого всего на десять лет, пару-тройку детей смогла бы, может, родить, – но Толстой отказался. Потом не сокрушался, что несовершенен институт брака.

Борис Пастернак брачными законами был полностью удовлетворен. Его никто и ни в чем не ограничивал. Прекрасные законы ничего не изменили ни в его жизни, ни в жизни близких ему женщин.

…Розанов страшно убивается о судьбе незаконнорожденных детей. Их топят, душат. Он-то не утопил, не утопила и Анна Каренина, оставляли жить и при менее очевидных родителях. Сокрушается, что дальнейшая (выживших) судьба отягчена по сравнению с «законными». Вообще-то бывают разные тяготы в жизни, можно бы было начать и с более ужасающих и зависящих не только от доброй воли родной МАТЕРИ и ее системы жизненных ценностей. В пример, правда, часто приводит очень удачных и состоявшихся людей, страшно подавленных тем не менее. Как показалось Розанову – своим прожитым незаконством. Один, например, директор гимназии. Если уж был носитель такого клейма, да еще в сфере семейственных отношений – допустить носителя такого примера в воспитательную, образовательную сферу – свидетельствует только о том, что проблема эта, хоть и неприятна, как бывают неприятны некоторые другие обстоятельства жизни (просто некрасивая фамилия, например, низкий социальный или имущественный уровень семьи и пр.) – но отнюдь не фатальна. Повесилась, во всяком случае, у Розанова, не его незаконная и будто бы клейменная дочь, а в законном браке от честных родителей рожденная его падчерица.

Лев Николаевич Толстой, граф из известной семьи, не какой-нибудь лунатик князь Мышкин, спокойно женился на дочери незаконнорожденного ребенка, члена дружественной Толстым семьи, все дети выбились в люди, все сделали карьеры, жили в Петербурге – кто сенатор, кто губернатор. И все – Иславины-Исленьевы, путаница, неловкость, – но все преодолимо. Вот и Женя Пастернак к месту и не к месту объявляла, что она жена Пастернака. «Чтобы услышать: бывшая. Потом плачет и уходит». Это вот та самая зловредная половина, которым при теперешней народной власти не дают развернуться, а уж при царизме-то она бы с Суслихой потягалась бы еще как!

Но разве ее не жалко?

Пастернак бы в Толстовские времена с нею бы не развелся, с Зиной бы в лучшем случае съездил бы на сезон в Италию, ну – трагедии, слезы, все бы смешалось в доме и у него и у Нейгауза, – а там, глядишь, пошла бы жизнь по-старому. На Суслихе жениться – ну это чересчур. Олю-ша, конечно, могла бы и взять над ним власть, тут уж чистая физиология и изученные наукой геронтологией поправки к психологическому статусу, но планов бы, конечно, не строила. Велика ли разница, Василий Васильевич, чтобы так биться?

Дело совсем в другом.

Вот и Ирочка Емельянова рассуждает о законных и незаконных женах и детях, ставя кавычки, то есть меняя первых и вторых местами. Это Зинаида Николаевна, Нейга-узиха – незаконна. И Василий Розанов бьется – незаконна, мертва, преступна. Ирочка – даже не плод любви, но, отряхиваясь после расстеленного в ширину плаща, надо дать слово, имя, закон.

Пастернаком двигало другое. Придуманный и даже названный до него нравственный закон внутри нас.

Он отзывал в сторонку в ЗАГСе Зинаиду Николаевну и просил ее отдать свое, Нейгаузовское, имя детям, а самой стать им, Пастернаком, как в строгих католических правилах: «Mrs. Борис Пастернак». Жене в свое (ее) время дар такой казался дешевеньким, никчемным, она сама великодушно предложила супругу стать господином Лурье – и посмеялась, и уязвила, – за то потом выслушивала от писателей, что никаких жен писателя Пастернака Евгений они не знают, и мест в писательских вагонах выделять не будут. Когда он давал, а, жеманничая, не брали – легче и ему себя не казнить, если другая радостно подставляла ладони. Первая была пусть преступлением – на всякий грех есть милосердие, но вторая незаконной стать уж точно не могла.

Я – поле твоего сраженья…

Для женщины очень плохая судьба – быть подругой гения. Она никогда не станет ему вровень – и за это с нее спросят. О Софье Андреевне пишет даже сын: «Если бы случилось, что она умерла в начале восьмидесятых годов, ее память осталась бы навсегда идеалом русской женщины».

ТОЛСТОЙ И.Л. Мои воспоминания. А еще лучше, если б Толстой и не начинал своих писаний, – цены б ей не было. Ирочка Емельянова пишет ясно, светло, благодарно – ей только не нужно было доказывать, что ее мать – главная часть Пастернака, и все было б по-другому.