Владимир Бешлягэ - Игнат и Анна

• Название: Игнат и Анна
• Автор: Владимир Бешлягэ
• Издательство: Известия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

БЕШЛЯГЭ Владимир, прозаик. Родился в 1931 году в селе Малаешты Молдавской ССР. В 1955 году окончил Кишиневский государственный университет. Более 20 лет работает в редакциях республиканских журналов. В настоящее время является заместителем ответственного редактора органа Союза писателей Молдавии журнала «Нистру». Начал свою литературную деятельность как автор рассказов для взрослых и для детей. Первые сборники его рассказов появились в 1956, 1959, 1963 и 1964 годах. Всесоюзную известность принес Бешлягэ роман «Крик стрижа», выпущенный издательством «Советский писатель» в переводе на русский язык в 1969 году. В 1976 году Бешлягэ была присуждена Государственная премия Молдавской ССР по литературе и искусству за его второй роман «Дома», выпущенный на русском языке издательством «Советский писатель».

Много внимания уделяет В. Бешлягэ и художественному переводу. В его переводе вышли на молдавском языке произведения Льва Толстого, Тургенева, Бичер Стоу, «Дафнис и Хлоя» Лонга, «Похвала глупости» Эразма Роттердамского и др.

---

Владимир Бешлягэ Игнат и Анна

1

С некоторых пор, с год примерно, не сиделось Иосубу Чунту дома, хоть привязывай. Спозаранку выезжал в поле, приходил поздно и частенько заваливался спать возле своих коней на старой двухпоставной мельнице, ныне переименованной в конюшню. Так что дома он, скорее, гостил, как в сердцах выражалась его старуха. После уборки винограда и кукурузы начиналась осенняя распутица, и у него не было других дел, кроме как забросить в коровник дюжину мешков комбикорма, подвезти кому-то на двор пшеницы или дровец – куда пошлет бригадир, – словом, об эту пору мог бы он посидеть на завалинке перед домом, потешить старые косточки. Но поди посиди сложа руки, когда за лето набралось столько забот: поправить забор, залатать крышу, потому как весенний циклон разворошил камыш с правого боку, да не мешало бы привезти свежего камышу… только где его взять? Свое болото посохло, мальчишки, балуясь спичками, спалили все тростники, чудом дом не сгорел… Да не худо бы замочить рассохшуюся бочку – авось и на будущий год хороший виноград уродится. Степенный усердный хозяин всегда отыщет работу на свою голову, а Иосуб Чунту был не из тех людей, кого смерть застает в постели. Большую часть жизни он проводил на дворе: то стучал молотком под навесом, то перекраивал кроличью клетушку – больно уж расплодились ушастые, – то сухие ветки обрезал про запас… Но как бы он ни крутился: в загоне ли за домом, где у него хоронились коза и овечки, в ограде ли по хозяйству, случись ему чуток присесть на завалинку, размять и понежить больную правую ногу – у него там с войны осколок засел и крепенько-таки донимал иногда, – неподвижно глядя в пространство, позадумавшись неспешно о том да о сем, о девках своих – недоделке Параскице, многодетной Арджентине, востроглазой Еуфимии, – о сыне Игнате и – оф! – безвременно погибшем рабе божий Ионе-витии, словно какая-то неугомонная сила поднимала его с покойного места: «Чего расселся? Вставай и давай!» Он вздрагивал, озирался – чего, мол, тебе еще? – но мог и огрызнуться – думаешь, я тебя не знаю, старый ты хрыч? Иосубу Чунту не проведешь! – лыбился из-под усов, кряхтя, поднимался с крылечка, с колоды, с завалинки – на чем в этот раз угнездился – и брел себе потихохоньку, еще сам не зная куда. По большей части ноги его прямиком выносили к забору; тут они останавливались, и это называлось, что он не сидит без дела… Любил он постоять у плетня, поглазеть на село. Чаще всего взгляд его упирался в заболоченную низину, куда н впадал ручей, извивавшийся перед его домом, – когда-то, давным-давно, когда его отец заложил эту теперешнюю развалюху, ручей был чист и прозрачен, теперь же его замутило илом, он зарос частым, как лес, лягушечьим луком-рогозом, – старик качал головой и, может быть, говорил себе, поглаживая сивую бороду: ушла жизнь… И, еще постояв чуточку, добавлял, теперь уже в полный голос: «Мать ее за ногу!» После чего чесал прямо к воротам, шагал споро и широко, словно бы у него никогда не ныла нога. Здесь, у ворот, останавливался и долго смотрел на дорогу, направо, налево: не пошлет ли мир доброго человека? И если кто-то и впрямь шел в его сторону, ждал терпеливо, стараясь загодя вычислить: кто это, чей? И пока прохожий к нему приближался, Иосуб уже мысленно вел с ним беседу: откуда идешь, мил человек? Что делал? Где был? Что прячешь в сумке? А больше всего ему хотелось знать, что слышно в селе, какие на свете новости. «А то я с этими бабами в болоте по ноздри угряз…» И, вспомнив о них, с опаской оглядывался на окна: на посту ли, следят ли? Бабы его, то есть жена и старшая дочка, и точно очей не сводили с бродяги, как они величали его в мирные дни. А случись старухе засечь его за воротами, пулей на крыльцо вылетала и, приставив ко лбу ладонь, начинала вопить: «Мэй, Рупь Двадцать, куда же ты?!» Тут Иосуб притворялся, будто что-то выронил под забором, где росли одни бурьяны, да еще и руками разводил: прикол-де поросячий запропастился… «Да ты же его вчера за стреху сунул!» «И то правда», – соглашался Иосуб… А если его на этом деле ловила дочь Параскица, то всплескивала руками, бросая все, что бы она ни держала – ведро ли, горшок ли, вязку хвороста, – и с криком бежала в дом: «Ратуйте, мама! Отец за воротами! Сейчас и вовсе ушкандыбачит!»

В эту субботу Иосубу Чунту на его конюшне спалось неспокойно. Под утро затарабанили в дверь. Старик с матерком отворил – это был Петр Николаевич, инженерок. Он с места в карьер вздрючил старика за пожарную безопасность – в конюшне-де накурено, хоть вешай топор, – и тем же злым голосом велел заложить Мургу в пролетку, а жеребенка убрать, чтобы не путался под копытами: путь предстоял немалый, в райцентр и обратно. Некурящий сроду Иосуб молча вытерпел втык за куряку Цугуя, но, выведя на улицу сонную кобылу и сунув инженерку вожжи, оскорбленно отвернулся по малой нужде, за что ему, не сходя с места, опять перепало. Заправляя мотню, он зацепил краем глаза любопытную штуку. Петря подсаживал в пролетку завернутую в тулуп бабу. Понятное дело, теперь уж Иосубу спать не пришлось, все мозги надсадил, прикидывая так и этак, кто же эта залетка.

Дома старик начал суетиться еще спозаранку, готовясь к побегу. Наскоро покончил с делами и забрался в укладку, а прежде еще пришлось ключ добывать, что тоже вещь не простая. Он разворошил все шмотья, сложенные наверху, и достал со дна почти новую пару сапог. Вынул, обтер рукавом, чертыхаясь, полез по углам и под лавку в поисках баночки с ваксой. Бабы увидели, к чему оно клонится, – старик сел на скамеечку и принялся сапоги свои лощить, – они сразу смекнули, страх как догадливы были и мама, и доченька! – забились в угол, стали шептаться. Иосуб знал, о чем его домашний комбед шушукается. Накануне вечером, когда он вернулся домой, старуха завела издали: «Когда ты думаешь слупить с Игната пять сотельных?» «А ты без них помираешь?» – огрызнулся он, вешая кнут в сенях. «Помираю», – процедила старуха, поджав тонкие губы и выставив указующий перст в сторону дочери, стоявшей поодаль с опущенными долу глазами. «Ради бога. Мне и так ладно», – буркнул он, думая о своем. Тут разом обе вскипели: «Ага! Тебе ладно! У тебя пять тысяч в заначке! Все село знает… А мы сиди на бобах! А кто тебя кормит? Кто твои обноски стирает? Вот эта душа голубиная, ей завтра-послезавтра, бог даст, замуж идти… так, доченька? Не кривая и не хромая, как ты: тьфу-тьфу… так, доченька? Ей бы еще твои тысячки!..»

При этих словах дылда Параскица разревелась, как телка, и умотала за дом – там стояла копешка сена, где можно было проплакаться всласть и маленько остыть… И теперь, видя, как они в обнимку секретничают в углу, Иосуб понимал, что бабы его раскулачили и делят все те же тысячи. Он черной тучей ходил по дому, но мало-помалу от сердца отлегло, и он сказал себе: «А почему бы, в конце-то концов, мне не иметь этих тысяч? Я их сорок лет зашибал геройски горбом… нет, я их получил по трехпроцентному займу… нет, в лотерею выиграл…» После этого он и держать себя стал соответственно, как будто все тысяч двадцать у него угрелись в кармане штанов. Бабы насквозь извертелись в поисках сберегательной книжки, и на почту ходили, и всяко его подначивали, пока не увидели, что второго такого сквалыжного старика белый свет не рожал, и решили обождать, пока он расколется сам.

Выбравшись на дорогу, Иосуб встал. На сей раз он не боялся, что его воротят домой: бабам хватало своих расчетов и переборов. А остановился он потому, что грязь была на дороге, а на нем – сиявшие, как молодая луна, сапоги.

«Ох, деньги-денежки, нелегко расставаться с вами», – отфыркивается старик, высматривая, куда бы поставить ногу. Он сворачивает к мосту, налево – разве что навестить молодух? – но, сделав несколько шагов, запинается: не грех бы разжиться конфетками, а то как эти внуки облепят… Сует руку в карман, тот самый, где лежат его тысяч тридцать, ах, в других брюках остались! – нашаривает пару юбилейных лобанчиков: кину по рубчику, и пусть сами харчатся.

Странное дело, теперь он шагает легко и упруго, и не гнут его к земле годы, словно ему новую ногу выдали в божьей каптерке. Что бы это с Иосубом сталось? Неужто обул новые сапоги – и орлом смотрится? Радостен и хорош Иосуб Чунту – в центр идет! Если быть искренним, его всю жизнь только туда и тянуло. Для того и сапоги из укладки достал – гуляй, живая душа! Не сиди подле юбок, чтобы тебе выгрызали печенку. Правильно сделал Игнат, что вылез из болота и дом на шоссе поставил. Жаль только, что с женой у него не того… «Но, – качает головой Иосуб, переступив канаву и выбравшись на асфальт, – знать бы, где падать, соломки бы подостлал». К подобному заключению он обычно приходит в одиночестве, после самых жестоких ссор с бабами, которые не одобряют Игната: чем с такой женой, лучше холостым жить. «Холостым! – мысленно орет Иосуб, набычившись и глядя на них исподлобья. – Что же вы-то по всему селу за женишками охотитесь? Сидели бы холостые… Не можете? Чешется? И находятся дураки вроде меня, жалеют вас…» И вернувшись мыслью к Игнату: «Очень уж мягок, долбонос мой задумчивый, размазня толстогубая! На кого же он похож, к чертовой матери?» Иосуб стоит посреди улицы, задумчиво глядя себе под ноги, и словно наяву видит комнату с окошком, занавешенным от жары, с настеленной на пол душистой травой и лампадкой, теплящейся под образком. Старуха возвела руку над головами коленопреклоненных молодых Игната и Анны и, словно робея, произнесла: «Примите наше родительское благословение! – И, обернувшись к нему: – А ты чего застыл, как истукан в огороде? Не твое ли это дитя? – и дернула его за рукав. – Повторяй слово в слово: бласловен будь час…»