Илья Зверев - Второе апреля

• Название: Второе апреля
• Автор: Илья Зверев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

Писатель Илья Зверев  умер,  когда ему  не  исполнилось и  сорока  лет.

Произведения  его исследуют широкие пласты жизни нашего общества пятидесятых и первой половины шестидесятых годов.

В  повестях  «Она  и он», «Романтика  для  взрослых», в  многочисленных рассказах, в публицистических очерках  писатель  рассказывает о людях разных судеб и профессий. Его герои — крестьяне, шахтеры, школьники. Но о чем  бы ни  шел  разговор,  он  всегда одинаково  важен  и интересен  читателю:  это разговор о мужестве и доброте.

Прекрасное качество пера Ильи Зверева — отсутствие какой бы то ни было назидательности,   скучного   поучительства. Писатель   пишет   интересно, увлекательно и весело.

Собранные воедино произведения, публиковавшиеся прежде в разных книгах, позволяют читателю с особенной полнотой ощутить своеобразие творчества Ильи Зверева.

---

Петр пошел поговорить по душам к парторгу совхоза — агроному Леше. (Хорош, конечно, парторг, которого все в глаза называли Лешей, даже Райкины девчонки из седьмой бригады!) Но настоящего разговору не получилось.

Петр откровенно, как коммунист коммунисту, указал молодому товарищу на неправильность создавшейся в совхозе — а возможно, и не в одном только совхозе! — политической обстановки. Он, Петр, сейчас часто бывает в низовых звеньях, бригадах, запросто говорит с трудящимися. И он видит, что делается. Такое, понимаешь, несут, такую, понимаешь, критику наводят. Плохие вопросы задают. Сегодня ругают директора, завтра — райком, а послезавтра что?

— Ну ладно, напугал совсем... Ты-то сам в чем сомневаешься?

— Я-то, конечно, никогда не сомневаюсь...

— А почему же они будут сомневаться? Что они, дурнее тебя? И хай задают вопросы. Я считаю, плохих вопросов не сбивает, бывают плохие ответы.

— Вы, товарищ, неопытный, не битый еще, — сердечно ответил ему Петр. — Вы еще горько вспомните это свое либеральство, когда все обратно переменится. А парторг Леша в ответ на это, извините, послал Петра матюком, что совсем уж не пристало советскому парторгу, тем более с высшим образованием. Иди ты, говорит, к такой и такой матери...

39

... Конечно, не из одних горестей состоит жизнь. Вот выдалось вдруг у Петра с Раей золотое воскресенье. Виноград на косогоре еще не приспел, и утро было свободное. Когда Рая проснулась, что-то около восьми, Петр сидел на сундуке в одном исподнем и выпиливал лобзиком из фанеры зайца с барабаном.

Раю поразило никогда прежде не виданное выражение счастья на его осунувшемся, небритом лице. Петр посапывал от наслаждения, ласкал рукой гладенькую дощечку и приговаривал: «А мы зайку так-так, а мы зайку так».

«Господи, — подумала она. — Как жизнь чудно устроена! Может, у Пети художницкий талант, а он, бедный, вот тут с нами мается, ни себе, ни людям...»

— Петь, Петенька, — позвала она его особенным голосом. И он бросил свой лобзик и пошел к ней. Как дитя на материнский зов.

А часов в двенадцать она потащила его на косогор: надо было посмотреть, как там караулит Степановна. Рая допустила эту рыхлую, болезненную тетку в сторожа исключительно из жалости. Потому что той не хватало немножко стажа для пенсии.

Но Рая не особенно надеялась, что такая балованная женщина, вдова замдиректора винзавода, будет бегать в жару по винограднику. А ежели не бегать, то мальчишки все к черту разворуют.

И не так жалко пацанам виноградину, как обидно, что он еще зеленый — зря оборвут и побросают.

Действительно, по косогору, как пестрые птички, шастали мальчишки. Рая пуганула их и сделала необходимый выговор Степановне, прятавшейся в своей прохладной халабуде.

Но эта нахальная Степановна, привыкшая к роскошной жизни за мужниной спиной, не только не умерла от стыда, а даже попросилась у Раи на полчасика отлучиться. Потому что она забыла дома какое-то лекарство от сахарной болезни, которое ей обязательно надо принять в два часа.

Рая сегодня была добрая и отпустила...

Они с Петром устроились в холодке, под деревянным щитом, на котором был написан его любимый лозунг: «Больше виноматериалов Родине!» Щит был такой громадный, что от него хватило тени на двоих.

Рая сбросила черную жакетку и осталась в розовом маркизетовом платьице, которое Петр подарил ей еще на свадьбу. С той поры она сильно пополнела, и платье сидело туго, прекрасно обтягивая все, что у нее было. Рукава Рая давно обрезала, и полные руки ее были открыты от самого плеча — белые, с розовыми цветочками прививок, а с кисти — шоколадные, будто она нарочно перчатки надела.

Они обнялись и так просидели молча, может, полчаса, может, час. Пока не очнулись от масляного голоска Степановны:

— Ой, ну чистые голубки! И не поверишь, что женатые!

Они поднялись и, взявшись за руки, пошли в село. Будто пьяные. И Рая нежным голосом, словно что-нибудь любовное, прошептала ему в самое ухо:

— Уйди из управляющих, Петенька. Умоляю тебя. Мы так хорошо с тобой станем жить.

40

Приезжал на три дня товарищ Емченко. Злой, но так ничего, бодрый. Он уже устроился в городе, в аппарате облисполкома, и теперь хотел забрать тещу и кое-что из мебели.

— Велыка хмара, та малый дощ, — сказал он Петру, пришедшему проститься. — Мне даже лучше. Отработал казенных семь часов — и вольный казак. В театр можно каждый вечер ходить, в филармонию. Никакой тебе посевной, никакой уборочной, никакой идеологической работы и атеизма среди населения. Квартира отдельная — три комнаты, сорок два метра.

Он внимательно посмотрел на печальное лицо Петра и добавил, уже без всякой бодрости — спокойно и серьезно:

— А там побачим, как оно повернется. Много на нашем веку было разных заворотов. И еще неизвестно, как там дальше будет. Сказал слепой: побачимо...

И сам вдруг огорчился собственной шутке. Какая-то горькая она вышла.

41

... Разгорелась зимняя работа: подсадка. Есть такое правило, чтоб на гектар было четыре с половиной тысячи кустов. Если меньше — это уже не по-хозяйски. Вот как раз в зимнее время и полагается ликвидировать изреженность. Рая смотрит, где виноград пореже, выкапывает с девочками ямки (60 на 70) и подсаживает лозы.

И тут целых два дня пришлось бригаде делать эту работу без Раи. Не могла она ходить на косогор: все время неотлучно находилась при тете Мане. Та сама пожелала, чтоб именно Рая была при ней.

Сильно заболела тетя Маня. Врачи признали у нее сердечный удар и даже не велели трогать с места. Хотя по серьезности болезни требовался самый разбольничный режим и круглосуточный уход.

Вообще-то, при ее большущей семье, было кому приглядеть за тетей Маней. Но ей была нужна именно Рая. Для разговора.

Доктора велели тете Мане молчать. Но она этим пренебрегала, а Рая не смела ей указывать. Старуха все говорила, говорила, говорила, и Рая слушала и понимала, что это разговор про всю жизнь.

— Я всегда сама кушала и государству давала, — говорила тетя Маня слабым голосом. — И когда мало кушала — все равно давала! Потому что должен же быть смысл. Ну я, скажем, детей вырастила. Так и квочка детей растит. Еще я, скажем, работала хорошо. Но что бы я кушала и что бы дети мои кушали, если б я не робыла хорошо? Тут опять же заслуги никакой! А у каждого человека должна быть заслуга. Должен он ширше себя быть. Должен дать больше, чем съел. Иначе — нету смысла.

Как раз на этом месте в комнату вошла Тоська, самая любимая тети Манина невестка, и принесла блюдечко киселя.

— Иди, не мешай нам, — сурово сказала тетя Маня. — Иди до детей, растяпа. — И объяснила Рае: — У нее Вовчик на камень упал, вот таку гулю на головке набил.

Она уже не смогла вернуться к прежнему торжественному разговору и стала жаловаться, что вот бросает свой дом в неопределенном состоянии. Гапоновские ее сыны не очень удачные. Кто шесть классов кончил, кто восемь — и все бросили школу, и все пошли на нестоящую работу. Один бондарем, другой возчиком, третий шофером на самосвал. И не хотят, дуроломы, учиться. Только и делов что детей делают.

Четвертый сын, Жорка, конечно, студент, университант, но тоже дуролом порядочный. Пишет, понимаешь, письма, денег у матери просит. Ты ж молодой, здоровый — пойди и зароби, еще старой матери пришли на конфетки...

Тут тетя Маня вдруг заплакала и сразу же разозлилась на себя за слабость.

— Я в его годы уже вдова была. Я на целу семью заробляла — на него, на Гришку, на Петрика и еще на Степку. И все одна! Во мне семьдесят кило было (посмотри, Рая, вон там на комоде карточка, в тридцать девятом году снята). Даже семьдесят два кило было, а сейчас сорок пять. И скоро уже совсем ничего не будет...

Тетя Маня опять заплакала, уже не стыдясь.

В большой душной комнате стоял запах сухих трав и лекарства. На стене был портрет Юрия Гагарина в золотой рамке, а на другой — покойного мужа тети Мани, которого перед финской войной зарезало поездом. Черный телефонный аппарат торчал боком на подоконнике, а на тумбочке, где он находился раньше, были пузырьки, пузырьки и коробочки. Рядом с дверью, как железный доктор, стоял большущий белый холодильник «Днипро». Раньше в комнате были еще стулья и стол и деревянная штука с фикусом. Но все почему-то вынесли. И пустое место заполнила беда...

— Я вот какой дом построила. Хотела детям память сделать. Хай, думаю, все дети в куче живут! А хлопцы мои не хотят, и невестки не хотят. И что им надо? Живи только и радуйся. Нет, не хотят...

Потом тетя Маня вдруг вспомнила, как она выпросила новую школу для Гапоновки, и как в Москве один болгарский виноград продают, а нашего и не видно, и как Рая в пятьдесят пятом году обставила ее на шесть центнеров с гектара. Какое это было переживание!