Алексей Макеев - Неслабое звено

• Название: Неслабое звено
• Автор: Алексей Макеев
• Жанр: Полицейский детектив
• Год: 2004
• ISBN: 5-699-06182-7

Церковный сторож убит, бесценная икона похищена, а того, кто это сделал, – убрали. Вот так полковник Гуров, извольте начинать дело с нуля. Правда, есть кое-какие улики, но слишком уж явно указывают они на одного очень влиятельного человека. Раз игру предлагают, надо в нее играть, решает Гуров, только правила ее надо чуть изменить, от этого она станет намного опасней, зато интересней. Все предусмотрел Гуров, но не учел степени опасности. А то, что она очень высока, выяснилось, когда они с полковником Крячко попали под прицельный огонь очень неслабого стрелка…

---

Николай ЛЕОНОВ, Алексей МАКЕЕВ Неслабое звено

Пролог

Старший оперуполномоченный Главного управления уголовного розыска МВД РФ полковник Лев Иванович Гуров стоял у окна своей квартиры и тихонько барабанил пальцами по стеклу, насвистывая при этом что-то из репертуара «Deep Purple». Фальшивил чуточку, но для себя – не страшно. Строгий музыкальный критик – его жена, Мария Строева – возилась на кухне над очередным кулинарным шедевром и потому музицирование мужа слышать не могла. А значит, и осудить не могла тоже.

Мария была популярной, можно даже сказать, очень известной, актрисой одного из московских театров. Когда у мужа и жены такие профессии, как в этой семье, супруги не так уж часто бывают вместе дома. Оба они – и Мария, и Лев – очень ценили эти часы. Далеко не каждый воскресный полдень Гуров проводил дома, но вот сегодня повезло.

Дело, которым он занимался сейчас, не требовало – пока не требовало! – двухсуточного сидения в засаде, лихих погонь и перестрелок – словом, ничего «романтического». Такая романтика в его нелегкой службе случалась, и чаще, чем хотелось бы, но полковник Гуров ее откровенно недолюбливал, считая брачком в работе. Если у сыщика мозги не куриные, он и не паля направо – налево, не тратя казенные патроны, которые, заметим, денег стоят, добьется результата. Лев Иванович, как правило, добивался.

Конечно, мысли о деле, которое сейчас ведешь, по заказу не выключишь – попробуйте «не думать о белой обезьяне». Но был у Гурова свой фирменный прием, виртуозно освоенный им за тридцать лет оперативной работы: он умел волевым усилием загонять такие мысли в подсознание – пусть отлежатся. А значит, можно спокойно постоять у окошка, подумать о чем-нибудь приятном. Например, о том, что до Нового года – самого любимого их с Марией праздника – осталось чуть больше двух недель.

За окошком шел легкий декабрьский снежок. Зима окончательно вступила в свои права, завершилась наконец-то столь нелюбимая Львом слякотная гнилая пора поздней московской осени. Зима лучше: она честнее, определеннее. Молодой чистый снег, еще не успевший нахватать автомобильной грязи и копоти, скрыл выбоины асфальта, мерзлую опавшую листву, подернутые тонким ледком лужи. Чисто и опрятно, как будто в городе провели генеральную уборку.

В прихожей мелодично мяукнул звонок, и Гуров пошел открывать, заранее радуясь человеку, стоящему сейчас за входной дверью. Около полутора часов назад ему, предупреждая о визите, позвонил «друг и соратник» – Станислав Васильевич Крячко, Стасик, он, как и Гуров, – старший оперуполномоченный и полковник, к тому же на текущий момент гуровский заместитель.

Левое плечо Станислава, с помощью Гурова стаскивавшего модную японскую куртку, было перекошено и значительно толще правого. Оно понятно – гипс, знаете ли… Около месяца тому назад пуля, выпущенная одной сволочью, перебила ему ключицу. Сволочи повезло меньше: после прицельного выстрела из гуровского «Штайра» ей уже никогда не понадобятся услуги медиков. Гуров и Крячко не в первый раз вместе побывали под пулями бандитов, а это очень способствует крепкой мужской дружбе.

Из спецгоспиталя МВД РФ Станислава выписали три дня назад. Именно это он захотел отметить с Гуровым и Марией, людьми, ближе которых у него, пожалуй, никого и не было. Вот только даже заикаться о немедленном возвращении в любимый, до пятнышка на линолеуме знакомый служебный кабинет, который Крячко делил с Гуровым, медики ему запретили по крайней мере до Рождества.

– Стасик! – Мария, выбежавшая на звонок из кухни, радостно чмокнула Крячко в щеку. – Какой ты молодец, что выбрался к нам! Ой, розы какие красивые! Вот спасибо-то!

– Что красота цветов пред красотой прекрасной панны! – продекламировал Крячко, приобнимая ее здоровой рукой за плечи.

Станислав, больше в шутку, конечно, гордился своим польско-литовским происхождением от боковой линии то ли Потоцких, то ли Вишневецких, что было хорошо известно в управлении и служило поводом к дружеским подначкам.

– Мальчики, проходите в комнату. А я… Десять минут еще, и все готово. Ты бы, Стасик, чуть пораньше предупредил, что ли! Еле успела… Лев, организуй там тарелки, рюмки фужеры и прочие причиндалы. Стасика не эксплуатируй, у него ручка болит, у бедненького!

Ждать пришлось не десять минут, а все полчаса – надо же женщине дать время и переодеться! Пролетели они незаметно: друзьям было о чем поговорить, а бывало и о чем помолчать, что есть самый верный признак настоящей дружбы.

В конце этого получаса Гуров пристально поглядел на «друга и соратника», хитро улыбнулся и спросил:

– Пан Крячко, скажите мне, как оперативник оперативнику: вы рисовать умеете? Что вы говорите… Я тоже. А как ты вообще относишься к живописи?

* * *

Николай Иванович Воробьев плотно задернул тяжелые шторы на двух окошках длинной, похожей на пенал комнаты, которую он громко называл своей «студией». Комнату эту он снимал в коммуналке на Маросейке вот уже более пяти лет. Конечно, назвать ее настоящей художественной студией язык не поворачивался: ни света толком нет, ни простора, кухня черт-те где – через длиннющий коридор, а мало ли зачем живописцу может вдруг понадобится вода? Отопление дохленькое, вот сейчас и морозов настоящих еще не было, а руки уже мерзнут! А как живописцу работать, как творить, если у него мерзнут руки?!

Зато близко от дома, он пешком за пятнадцать минут доходит, и плата по нынешним временам символическая. А так… Николай Иванович горестно покачал крупной головой с остриженными «в кружок» густыми седыми волосами. «Студия»… Ясное дело – не то что у Ромки Мурзлина или там Доржанского, инородцев этих, космополитов, прости, господи! Им-то все на блюдечке с голубой каемочкой: и заказы как из рога изобилия, и выставки персональные. Его же, Воробьева (с самим собой чего лукавить да скромничать – единственного настоящего русского художника Москвы, а то и всей России) затирают, перекрывают кислород!

Николай Иванович включил электричество: он не любил писать при естественном освещении, считая эту нелюбовь особенностью своей творческой манеры. Да и какое, к шуту, может быть естественное от двух окошек в конце декабря? Все было готово к работе: кисти, краски, мастихин, шпатели… Но какое же из трех полотен, над которыми он трудится сейчас, выбрать? Конечно, не «Гладиолусы в хрустальной вазе». Холодный натюрморт, к тому же заказной… Этому, Набокову. Чучмеку. Успеется. Не настолько он нуждается в деньгах. Сейчас уже совсем не нуждается. И не «Сгоревший храм». Просто не то настроение.

Настроение было желчным, горьким. Жалкий вид «студии» снова и снова возвращал его к тысячу раз передуманным мыслям о завистниках, халтурщиках, бездарных конъюнктурных мазилах, расплодившихся на трупе русской национальной живописи подобно отвратительным гробовым червям и вконец изгадивших, уронивших в грязь звание Художника. Они-то?! Это он, Воробьев – Художник!

Настоящий творец любое движение души, любой эмоциональный настрой – все пускает в дело. Кстати, и сам при этом освобождается от сердечной тяжести. Значит, что же? Значит, поработаем над «Самками с потомством»…

Николай Иванович повернул лицевой стороной к себе небольшой – метр на полтора – холст, тщательно подрегулировал, подправил свет, падающий от двух мощных, со специальными рассеивателями ламп. Затем шага на два отошел от недописанной картины и, склонив голову чуть набок, стал внимательно вглядываться в свою работу – что же у него уже получилось?

…На холсте был детально прописанный кусок речного или, может быть, морского берега, пляж. Солнце в зените – видно, что жарко и душно. Лето, июль – август. Много серого, тусклого цвета. Желтовато-серый пыльный песок, подступающая к урезу берега явно нечистая, сероватого оттенка вода. Выжженное летнее белесое небо, чахлые серо-зеленые кустики, разбросанные по пространству пляжа. А под кустиками, между ними, в тени сереньких же кабинок для переодевания, около воды и в воде – люди.

Слюняво-сопливые, непрерывно визжащие детеныши с мерзкой розовой, обгоревшей на солнце кожей. Рядом толстожопые бабуси и мамаши этих недожертв аборта. У мамаш потные ляжки и подмышки, а на рожах – лиц у них нет! – выражение спесивой тупости. Мужчин на картине не видно. Но главное – этот режущий уши поросячий визг ублюдков, неважно, чем вызванный – радостью, испугом, возмущением… Удалось ведь! Слышен он из глубины холста, еще как слышен!

Николай Иванович довольно усмехнулся. Нет, правда получается! Именно то, к чему он стремился в этой работе. Человек по природе своей омерзителен – и внешне, и внутренне. Но его детеныши… Трудно вообразить себе что-либо гаже! Возьмите для сравнения котенка, щенка, жеребенка, да хоть бы крысенка в конце концов. Какую угодно зверушку. Уже через несколько минут после рождения, стоит матери облизать его, сколько мы видим неподдельного очарования у этих божьих созданий, даже слепых еще и глухих.