Андрэ Шварц-Барт - Последний из праведников

• Название: Последний из праведников
• Автор: Андрэ Шварц-Барт
• Издательство: Библиотека Алия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1978

В книге «Последний праведник», которая воспринимается как хроника, автор широко использует еврейские источники, восточноевропейский и еврейский фольклор, а также исторические документы (особенно в главах, в которых описаны нацистские преследования). Изложение реальных событий переплетается с вымыслом. Все повествование, посвященное истории одной еврейской семьи, построено вокруг легенды о ламед-вав цаддиким, которую Шварц-Барт интерпретирует нетрадиционно, по-своему. Автор рисует страшную картину кровавых преследований, выпавших на долю евреев Европы, начиная со времен крестовых походов, в частности, с погрома в городе Йорк в 12 в. и гибели Иом-Това бен Ицхака из Жуаньи, и до третьего рейха и Катастрофы европейского еврейства. Герои книги — члены семьи Леви, потомки Иом-Това, в каждом поколении которых есть один скрытый праведник; последний из них, Эрни, гибнет в газовой камере. Центральные части романа дают увиденную глазами еврейского ребенка картину нарастания антисемитских и нацистских настроений в тихом провинциальном немецком городке, главным образом, в детской среде и школе. Большой интерес представляют многочисленные бытовые сцены и язык книги — эпический, богатый метафорами и изобилующий идишизмами. Один из ее лейтмотивов — дань уважения и благодарности евреям, которые на протяжении веков предпочитали смерть отказу от веры отцов.

---

Наступила очередь Маркуса Розенберга.

— Я петь не хочу, — сказал он вызывающе.

— А кто тебя заставляет? — спокойно сказал Геек.

Довольно высокого роста, с тонкой, как у молодого оленя, шеей, Маркус Розенберг не выносил ни малейшего унижения. Часто по вечерам, собравшись вместе, гитлерюгенд нападали на него. Топография его поражений была представлена шрамами, исполосовавшими ему все лицо.

— Нет, я петь не буду, — повторил он дрожащим от удивления голосом.

Согнув массивную спину, чтобы тяжелый взгляд вонзился в Маркуса Розенберга поглубже. Геек грузно двинулся на него, и Маркус отступил. Он пятился до тех пор, пока не натолкнулся на доску.

— Кто тебя заставляет петь, дружок? — вкрадчиво повторил господин Геек ровным голосом. — У меня по принуждению не поют — только для удовольствия. Вот, спроси у Моисея Финкельштейна.

Схватив еврейского мальчика за отвороты. Геек швырнул его на колени и вывернул ему руку.

Искусность приема в сочетании с утонченностью издевательств привели в восторг Юных гитлеровцев, и в наступившей тишине раздались их аплодисменты.

— Ах, вот оно что, у нас, оказывается, есть гордость? — проворковал Геек и так скрутил мальчику руку, что тот застонал. — Но еврейская гордость для того и создана, чтоб ее сломить, — добавил он.

Маркус Розенберг застонал еще громче, но губ не разжал.

— Что ж, посмотрим, когда еврейская кровь… поглядим. — Нежность в голосе Геека достигла своего апогея.

Минут через пять у Маркуса разжались побелевшие губы, и он взвыл. Еврейская честь была попрана. Господин Геек с облегчением вздохнул и швырнул мальчика на пол.

— Вонючка, — процедил он и обернулся к побледневшему Эрни. — А этот что? Я чуть про него не забыл.

Маркус Розенберг лежал, обхватив голову руками и уткнувшись лицом в пол. Юные гитлеровцы были в восторге: удалось-таки сломить его гордость.

Слезы повисли на ресницах Эрни. Они все же не помешали ему заметить в первом ряду окаменевшее в ожидании лицо его подруги Ильзы. Глаза молили его петь.

— А этот чурбан когда соизволит начать?

Эрни обернулся к учительской кафедре. Горькая складка прорезала переносицу.

— Простите, сударь, я еще не знаю, должен ли я, — пробормотал он и, выкатив обезумевшие глаза, покорно завел руку за спину, чтобы учителю удобнее было ее схватить.

Класс смолк. Заинтригованные ученики в первом ряду жадно ловили срывающиеся с губ Эрни Леви слова: «Не знаю… я не знаю…»

Геек испугался подвоха.

Осторожно протянув руку, Геек второй прикрыл лицо, но ребенок не шелохнулся. Тогда он быстро схватил его руку с такой силой, что легкий, как перышко, Эрни, прежде чем у пасть на колени, перекувырнулся в воздухе, как рыбешка.

— Ах, ты еще не знаешь?

Но Эрни уже отгородился от внешнего мира. Господин Геек продолжал свои поучения, арийцы дивились их наглядности, евреи — жестокости, а Эрни Леви плыл в облаках с Муттер Юдифью, с дедом, с папой, с мамой, с Морицем, с малышами — со всеми, со всеми, кого он не хотел убить песней про Хорста Весселя.

4

Рассуждения господина Геека сводились к четкому и ясному выводу: Эрни не стал петь.

Однако, хоть ученики и разозлились, они все равно не могли допустить, что Эрни не захотел петь; поэтому они не сочли себя оскорбленными его молчанием и уж тем более не усмотрели в этом молчании личного торжества Эрни, не говоря уже о торжестве евреев вообще, о котором вопил Геек. По мнению учеников, дурак Эрни не мог ни победить, ни потерпеть поражение; они смутно догадывались, что он не хочет никого побеждать. Он просто не участвует в борьбе, а значит, и поражения потерпеть не может в отличие от Маркуса Розенберга. Но эти же самые ученики ненавидели «дурака». Причем ненавидели тем сильнее, чем меньше пищи находила себе их ненависть в его отрешенности. Маркуса они тоже ненавидели, но иначе. Тот постоянно бросал им вызов и, поверженный, вызывал лишь презрение, которого так стремился избежать. А Эрни молчал по какой-то другой причине. Некоторые даже заподозрили, что он просто-напросто не умеет петь. Умел бы — охотно бы пел. И тут ненависть к Эрни переходила всякие границы. Наталкиваясь на кротость, которую излучал Эрни, она кипела и бушевала тем сильнее, что такая кротость была запрятана в них самих, но только очень глубоко — они это подсознательно чувствовали.

Евреи стояли на коленях до тех пор, пока из класса не вышел последний ариец, дабы он мог, проходя мимо, жестом и словами выразить свой восторг по поводу унижения евреев. Но на Эрни никто даже не взглянул. Ученики от него отворачивались, словно на него было опасно смотреть. Ильза все же не удержалась и скользнула по нему взглядом. К своему удивлению, она увидела только копну волос, потому что Эрни смотрел в землю. Нет, не от страха. Он опустил голову от стыда и от горя: он навсегда был отделен и от арийцев и от евреев.

Ученики разбежались по домам, шумно и быстро, как стая воробьев. Никто не задержался посмотреть, как будут выходить евреи. Даже юных гитлеровцев не прельщало зрелище поверженных евреев. Симон Котковский клялся, что никогда больше не вернется в класс — пусть даже у отца будут неприятности за то, что Симон не посещает школу. Маркус Розенберг строил планы мести. Моисей Финкельштейн молча убежал домой. А Эрни Леви, опьяненный полуденным солнцем, поплелся на свидание со своей подругой Ильзой, которая, как всегда, ждала его за домами на берегу Шлоссе. Ее светлые волосы сверкали на солнце.

В этот день, когда Эрни увидел дорогой его сердцу силуэт, боль в плече вдруг стала такой нестерпимой, что из глаз полились слезы. Ильза стояла посреди улицы недалеко от берега. Свежее, как яблоко, личико поднималось над черным передником. Если бы не боль в плече и не слезы, если бы каждый шаг на нескончаемом пути к берегу не усиливал чувства одиночества в этом мире, разумеется, он не подумал бы поцеловать Ильзу Брукнер, просто не осмелился бы. Да и теперь — разве он об этом подумал? Чем ближе подходил он к Ильзе, тем больше ему казалось, что она разделяет его одиночество и протягивает ему щеку. Он не мог сказать, что было раньше: она ли подставила ему щеку и тогда он ее поцеловал или, наоборот, он потянулся к ней для поцелуя и тогда она подставила ему щеку: все произошло одновременно.

— Паскуда! — заорал Ганс Шлиманн и первым выскочил из засады.

По этому сигналу из кустарника и соседних домов повыскакивали «его люди».

Нежно-голубые глаза Ильзы остались спокойными.

— Беги, — крикнул ей Эрни.

Юные гитлеровцы уже схватили его, уже били по лицу и волокли вдоль домов, а он еще беспокоился об Ильзе.

Эрни мельком успел заметить, что она по-прежнему стоит, залитая солнцем, посреди улицы и, опустив руки вдоль плиссированной юбочки, с любопытством наблюдает за происходящим.

— Это уже второй раз он марает немецкую честь, — раздался торжественный голос Ганса Шлиманна прямо у Эрни над затылком.

Однако Эрни почувствовал, что за этой торжественностью ничего нет, одна пустота. Так дети торговца скобяными товарами пыжатся и краснеют, поднимая игрушечные гантели. И Эрни позволил себе подумать, что Ганс Шлиманн смешон.

— Мразь! — рявкнул юный гитлеровец Эрни в лицо. — Пари держу, он уже целовал ее в губы!

— И за сиськи уже, наверно, лапал!

— И пониже!

— А может, этот слизняк ее уже трахнул? — прогремел над самым затылком Эрни дрожащий от негодования голос Ганса Шлиманна, который вывернул Эрни руки, не встретив ни малейшего сопротивления с его стороны.

Падая на колени, Эрни почувствовал такую острую боль в плече, какой раньше никогда еще не бывало.

Ганс продолжал выворачивать ему руки, и боль в плече прозрачными каплями покатилась из глаз. Лоб стал липким. Плечо огнем горело. Почему вся вода, которая заливает ему глаза, лоб, шею, туловище, которая застревает в горле и течет по губе, до крови зажатой зубами, — почему вся эта вода минует плечо, и оно пылает, как раскаленный брус?

— Сукин сын! Запоешь ты наконец? — задохнулся от ярости Ганс Шлиманн и, не в силах подыскать другие ругательства, как заведенный, начал твердить: — Собака, собака, собака…

Остальные юные гитлеровцы наклонились над Эрни и, набрав побольше слюны, начали по очереди плевать ему в лицо. Мальчик закрыл глаза. Нет, это не слюна, не слезы, не плевки текут по нему. Липкая, вязкая, зеленая жидкость — это он сам. Потому что он никогда и не был из плоти и костей, как полагал раньше. Он всегда был этой жидкостью и теперь ею исходит. Она прорвала кожу и течет к солнцу. Время тоже уже не время, а бездонное море…

Вдруг все кончилось, потоки прекратились. Приподняв веки, Эрни увидел, что стоит на коленях на сухом и твердом тротуаре, поодаль собрались в круг юные гитлеровцы и, наверно, обсуждают какой-то важный вопрос, но Эрни больше обратил внимание на их обескураженные лица, чем на странные слова, которыми они обменивались, изредка бросая колючие взгляды в его сторону. Вольфганг Олендорф стоял, широко расставив ноги, и через этот просвет Эрни был виден восхитительный силуэт его подруги Ильзы, неподвижно стоявшей на месте. Казалось, что девочка остановилась немного передохнуть. Спокойный взгляд зелено-голубых глаз скользнул через тот же просвет по Эрни, но Ильза, видимо, не заметила его, хотя в ту секунду, когда их взгляды встретились. Эрни показалось, что тонкие черты ее лица застыли.