Хулио Кортасар - Игра в классики

• Название: Игра в классики
• Автор: Хулио Кортасар
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-94278-389-6

В некотором роде эта книга — несколько книг…

Так начинается роман, который сам Хулио Кортасар считал лучшим в своем творчестве.

Игра в классики — это легкомысленная детская забава. Но Кортасар сыграл в нее, будучи взрослым человеком. И после того как его роман увидел свет, уже никто не отважится сказать, что скакать на одной ножке по нарисованным квадратам — занятие, не способное изменить взгляд на мир.

---

— Оставьте меня в покое, — сказала Мага. — Сперва Пола, а потом — вы. Да еще эти пятна на стенах, а ночь все не кончается и не кончается. Вы, наверное, даже способны подумать, что это я убиваю Полу.

— Никогда бы и такой мысли не допустил.

— Ладно, хватит. Орасио мне этого никогда не простит, даже если бы он и не был влюблен в Полу. Да это просто смешно, всего-навсего рождественская свечка-куколка из зеленого воска, как сейчас помню, хорошенькая такая.

— Лусиа, я не могу поверить, что вы бы могли…

— Он мне никогда не простит, я чувствую, хотя мы об этом и не говорили. Он все знает, потому что он видел эту куколку и видел булавки. Он швырнул ее на пол и раздавил ногой. Не понимал, что это еще хуже, что он только увеличивает опасность. Пола живет на улице Дофин, и он ходил к ней почти каждый день. Он вам, наверное, рассказывал про зеленую куколку, Осип?

— Вполне возможно, — раздражаясь, сказал Осип. — Вы все — ненормальные.

— Орасио говорил о порядке, о том, что можно обрести иную жизнь. Он, когда говорил о жизни, всегда имел в виду смерть, непременно смерть, и мы всегда ужасно смеялись. Он сказал мне, что спит с Полой, и я поняла, что он вовсе не считает обязательным, чтобы я сердилась или устраивала ему сцену. Осип, а я и вправду не очень рассердилась, я бы и сама могла переспать, например, с вами, если бы мне хотелось. Очень трудно объяснить, но дело совсем не в изменах или прочих подобных штуках, Орасио при одном слове измена или обман прямо-таки в ярость приходил. Надо признать, когда мы познакомились, он сразу сказал, что никаких обязательств на себя не берет. А с куколкой я так поступила потому, что Пола забралась в мой дом, а это уже слишком, я знала, что она способна даже украсть мое белье, надеть мои чулки, или взять у меня что-нибудь красное, или покормить Рокамадура.

— Но вы сказали, что не знакомы с нею.

— Она была в Орасио, глупый вы, глупый. Вы просто глупый, Осип. Бедняжка, такой глупый. На его куртке, в его воротнике, вы же видели, у Орасио на куртке меховой воротник. И когда он возвращался. Пола была еще в нем, я видела по тому, как он смотрит. А когда Орасио раздевался вон там, в углу, и когда мылся в этом тазу, — вон он, видите его, Осип? — тогда с его кожи стекала Пола, как призрак, я видела ее. Осип, и еле сдерживалась, чтобы не заплакать, потому что меня в доме у Полы не было, никогда бы Пола не почувствовала меня ни в глазах Орасио, ни в его волосах. Не знаю, как это объяснить, но мы друг друга очень любили. А за что — не знаю. Не знаю. Не знаю, потому что я не умею думать, и он меня презирает именно за это.

(—28)

28

По лестнице кто-то поднимался.

— Может быть, Орасио, — сказал Грегоровиус.

— Может быть, — сказала Мага. — Но больше похоже на часовщика с шестого этажа, он всегда возвращается поздно. Не хотите послушать музыку?

— В такое время? Разбудим ребенка.

— Нет, мы поставим пластинку совсем тихо, хорошо бы какой-нибудь квартет. Можно сделать так тихо, что будет слышно только нам, вот увидите.

— Нет, это не Орасио, — сказал Грегоровиус.

— Не знаю, — сказала Мага, зажигая спичку и разглядывая стопку пластинок в углу. — А может, сидит у двери, такое с ним бывает. Иногда дойдет до двери и передумает. Включите проигрыватель, вон ту белую кнопку, около самой печки.

Ящик был похож на ящик из-под обуви, и Мага, опустившись на колени, на ощупь в темноте поставила пластинку. Ящик тихонько загудел, и далекий аккорд повис в воздухе рядом, казалось, достанешь рукой. Грегоровиус принялся набивать трубку, все еще немного шокированный. Ему не нравился Шенберг, но не в этом дело — поздний час, больной ребенок, все запреты нарушены. Вот именно, все запреты нарушены. А впрочем, какой идиот. Но иногда с ним бывали такие вот приступы, некий порядок мстил ему за то, что он им пренебрегал. Прямо на полу, почти засунув голову в обувной ящик, Мага, похоже, спала.

Время от времени слышалось посапывание Рокамадура, но Грегоровиус все больше и больше погружался в музыку — и открыл вдруг, что может уступить и безропотно позволить увести себя, переселиться на какое-то время в этого давно умершего и погребенного жителя Вены. Мага курила, лежа на полу, и ее лицо на мгновение выступало из потемок: глаза закрыты, волосы упали на лоб и щеки блестят, словно от слез, но она не плакала, глупо думать, что она могла плакать, скорее она в ярости сжала губы, когда услыхала сухой стук в потолок, еще раз и еще. Грегоровиус вздрогнул и чуть было не вскрикнул, когда почувствовал, как рука сжала ему щиколотку.

— Не обращайте внимания, это старик сверху.

— Но ведь и нам едва слышно.

— Это все — трубы, — загадочно сказала Мага. — Звук уходит в трубы, такое уже бывало.

— Акустика — удивительная наука, — сказал Грегоровиус.

— Ему скоро надоест, — сказала Мага. — Мерзавец.

Сверху все стучали. Мага гневно выпрямилась и приглушила звук еще больше. Прозвучали восемь или девять аккордов, затем пиццикато, и снова в потолок застучали.

— Не может быть, — сказал Грегоровиус. — Совершенно невероятно, чтобы этот тип мог хоть что-нибудь слышать.

— У него слышнее, чем у нас, в том-то и беда.

— Этот дом — как дионисово ухо.

— Чье? Вот не везет, как раз адажио пошло. А он стучит, Рокамадура разбудит.

— Может, лучше…

— Нет, я хочу слушать. Пусть разобьет потолок. Вот бы поставить ему пластинку Марио Дель Монако, чтобы знал; как жаль, у меня ее нет. Кретин, ненавижу мерзкого гада.

— Не надо, — нежно срифмовал Грегоровиус. — Уже за полночь, Лусиа.

— Музыка всегда ко времени, — проворчала Мага. — Съеду с этой квартиры. Тише сделать нельзя, и так ничего не слышно. Погодите, давайте послушаем еще раз последний кусочек. Не обращайте внимания.

Стук прекратился, и квартет спокойно двинулся дальше, какое-то время не слышно было даже посапывания Рокамадура. Мага вздохнула, прижимаясь ухом к динамику. Снова раздался стук.

— Ну что за негодяй, — сказала Мага. — И все — так.

— Не упрямьтесь, Лусиа.

— Да перестаньте. Они мне осточертели все, я бы их вытолкала отсюда взашей. Один раз в жизни хочешь послушать Шенберга, один раз в жизни вздумаешь…

Она плакала, рывком смахнула с пластинки звукосниматель вместе с последним аккордом и наклонилась над проигрывателем, чтобы выключить его; она была совсем рядом, и Грегоровиусу не стоило никакого труда обнять ее за талию и усадить к себе на колено. Он гладил ее по волосам, вытирал ей лицо. А Мага плакала, всхлипывала и кашляла, обдавая его табачным духом.

— Бедняжка, бедняжка, — твердил Грегоровиус, а сам гладил ее. — Никто ее не любит, никто. Все так скверно относятся к бедняжке Лусии.

— Глупый, — сказала Мага, шмыгая носом, глотая слезы с подлинным благоговением. — Я плачу потому, что мне хочется плакать, а главное — не для того, чтобы меня утешали. Господи, какие же острые колени, как ножницы.

— Посидите еще немножко, — умолял Грегоровиус.

— Не хочется, — сказала Мага. — И что этот идиот все стучит и стучит?

— Не обращайте внимания, Лусиа. Бедняжка…

— Говорю же вам, все стучит и стучит, что такое, не пойму.

— Пусть его стучит, не беспокойтесь, — неуклюже посоветовал Грегоровиус.

— Совсем недавно вы сами беспокоились на этот счет, — сказала Мага и рассмеялась ему прямо в лицо.

— Ради бога, если бы вы знали…

— Не надо, не надо, я знаю все, ну-ка, минуточку, Осип, — сказала Мага, вдруг поняв, — да он же стучит не из-за музыки. Мы можем слушать дальше, если хотите.

— О боже, нет, нет.

— Не слышите разве — он все стучит?

— Я сейчас схожу к нему и набью ему физиономию, — сказал Грегоровиуе.

— Давайте, — поддержала его Мага, вскакивая на ноги, чтобы он мог пройти. — Скажите, что он не имеет права будить людей в час ночи. Пошли, вставайте, его дверь — налево, на ней ботинок прибит.

— Ботинок — на двери?

— Ну да, старик совершенно сумасшедший. Ботинок и обломок зеленого аккордеона. Ну что же вы не идете?

— Я думаю, не стоит, — устало сказал Грегоровиус. — Все совсем не так, и все бессмысленно. Лусиа, вы не поняли, что… В конце концов, что же это такое, пора бы ему перестать стучать.

Мага отошла в угол, сняла с гвоздя что-то, в темноте показавшееся щеткой, и Грегоровиус услышал, как она грохнула в потолок. Вверху затихли.

— Теперь можем слушать все, что нам вздумается, — сказала Мага.

«Интересно», — подумал Грегоровиус, уставая все больше и больше.

— Хотя бы, — сказала Мага, — сонату Брамса. Какая прелесть, ему надоело стучать. Подождите, сейчас я найду пластинку, она должна быть где-то здесь. Ничего не видно.

«Орасио там, за дверью, — подумал Грегоровиус. — Сидит на лестнице, прислонился спиной к двери и все слышит. Как фигура на картах Таро, нечто, что должно разрешиться, некий полиэдр, где каждая сторона и каждая грань имеют свой непосредственный смысл, ложный до тех пор, пока все не сойдется в смысл опосредованный и не явится откровение. Таким образом, Брамс, я, стук в потолок, Орасио — все это вместе медленно движется к некоему объяснению. А впрочем, все бесполезно». Он задал себе вопрос: а что если попытаться снова в темноте обнять Магу? «Но ведь он тут и слушает. Наверное, он даже способен получать удовольствие оттого, что слышит нас, иногда он просто отвратителен». Он не только побаивался Орасио, но и с трудом признавался себе в этом.